Едет зимний автобус. На улице мороз и метель, в автобусе метели нет,
мороз тот же. Холодно и угрюмо. Люди холодны, как и поручни, за которые
они держатся, как сиденья, на которых они сидят. Иного рода этот людской
холод, куда неприятнее мороза как погодного явления. Социальная зима.
Каждый едет сам по себе, мерзнет сам по себе и развлекает сам себя.
Кто книгой, кто музыкой в наушниках. Лица непроницаемые, лица-льды.
Вот влюбленная парочка держится отчужденно, совсем обособленно и
замкнуто - уткнулись безмолвно и одиноко друг в друга. Словно
нету вокруг людей, и приготовились они замерзнуть где-то в арктической пустыне...
Замерзает среди этой социальной Арктики Илья Егорыч, бывший
мастер-моторист и почетный работник, а нынче сторож Московского
Судостроительного Завода. Ему 63 года, миру - 2000 от Рождества
Христова. В прошлом у Ильи Егорыча остались: послевоенное голодное
сиротское детство, служба на Северном флоте,
речной техникум, умершая три года назад жена, доска почета, два патента
СССР - личный и в группе, много других достижений и утрат, радостей
и скорбей. В настоящем - дежурства сутки/трое, квартира, где он живет
вместе со своей 41-летней одинокой дочерью, неважное здоровье,
отравленное множеством топлив, масел и моторными газами, бесплатная
медицина, гараж с 23-хлетним автомобилем "ВАЗ-21011" салатового цвета
и еще кое-что по мелочи. Илья Егорыч - подлинно рабочая порода,
кость тяжелая и крупная; молодым был широкий и плотный, теперь
грузный. Лицо не из плакатных, некрасивое лицо - большое и круглое, испещренное словно бы оспинами, нос-боровик, уши-оладьи, брежневская бровь, из ноздрей пакля торчит. Ладони здоровенные, пальцы
как сардельки с толстыми негладкими и непрозрачными ногтями; внутри ладони
не кожа, а серый наждак. Одежда его, как и у многих в автобусе - мода
социального неблагополучия и недоверия, её назначение - неприметность:
темные тона, простые утилитарные фасоны с обычного вещевого рынка;
социальная мимикрия - быть цвета дна, не лезть в глаза на свою беду.
Собираются в дежурство давно известные друг другу старики, к вечеру без
бутылки - скука, хотя и с бутылкой тоже тоска - друг друга наизнанку знают,
наперед известно, кто что скажет. Вот и сегодня с утра Илья Егорыч возвращается
домой датый, настроение плохое. Как только народу в салоне набралось, начал
Илья Егорыч "выступать" - выговаривать, "де-были люди в наше время - не то,
что нынешнее племя" и громить все, что следует из нынешнего дрянного
людского племени. И хочется ему, чтобы хоть перебранка завязалась, или
кто наоборот подхватил-дескать, правильно, папаша и всё такое. Еще
лет десять-пятнадцать назад поддатому в автобусе скучать не приходилось.
Но нынче в ответ - безмолвие, Арктика. Из-за этого Илья Егорыч лишь
пуще расходится и крепче берет обороты, честит всю публику. И снова
пытается заглянуть кому-нибудь в лицо, ухватиться взглядом - ну давай,
товарищ, врежь по существу, не держи в себе - а ну, потягаемся!
Но только он утихает , как снова звучит пустой, безжизненный холод.
Каждый сам по себе, каждый сам за себя. Лица непроницаемые, неприступные;
напряженный взгляд сосредоточен, при том в никуда - не смотрят друг на друга,
не смотрят на дебошира, не смотрят в окно, крутя головой и провожая пейзаж.
Такой взгляд я помню у маленькой соседской таксы Иркута, когда он грыз
косточку, а я со стороны осторожно подбирался к нему рукой, словно хочу
у него эту косточку стащить. Когда Иркуту казалось, что я уже слишком близко,
он переставал теребить кость, поднимал свою мордочку и с напряженной
сосредоточенностью смотрел не на ползущую руку, а прямо перед собой.
Как только замершая рука пробовала шевелиться, Иркут начинал с грозным рычанием
обнажать острые клычки, смешно поджимая брыльки. Рука замирала - и Иркут замирал
в сосредоточенном в пустоту ожидании. И если я вдруг проворно выкидывал
руку вперед, только тогда Иркут стремительно разворачивался к самой руке и
начинал истерично огрызаться, захлёбываясь лаем и бешенно кусая воздух
окрест себя.
Впрочем, продолжу: тем, кто рядом, особенно страшно, что Илья Егорыч
заговорит персонально с ними. Похоже, что и в книги они глядят для
того, чтобы спрятать взгляд, не глядеть друг на друга и не встретить
ищущие соучастия глаза горячащегося оратора.
Илья Егорыч не унимается, но и пассажиры не тают - тяжело и холодно всем,
хочется прекратить эту душевную стужу, но никому не хватает ни смелости,
ни выдумки - как уладиться с буяном. На остановке входит молодой парень,
протиснулся и встал возле Ильи Егорыча. Илья Егорыч с отчаянием продолжает
общественное оскорбление, страшное проклятие нынешних людей и времен, и
еще очевиднее становится унижение, с которым старик вымаливает себе
внимания и участия. Проходит минута, другая, Илья Егорыч в продолжение
своей ругани делает жест, как бы обозначающий - "всю сволочь зажать", и
неожиданно молодой человек произносит: "Ух ты! У Вас"Победа" на двадцати
пяти камнях!" Всеобщее ошеломление, Илья Егорыч замирает с гримасой и открытым ртом,
у "сволочей" хоть и лицо не дрогнуло, но глаза на миг чуть шире открылись,
кто-то и съежился. Илья Егорыч начинает понимать, смотрит на свою руку,
на добела сжатые пальцы и наконец на запястье. На нем часы "Победа".
Пальцы разжимаются...
- Верно! На двацтипти камнях...часы у меня знатные...
- Реальные, у деда моего такие же, тридцать с лишним лет - и до сих пор служат. Только вал заводной однажды поменяли.
- Да вот умели, понимаешь, раньше делать! Я свои по механике - так вообще к мастеру не носил! Как-то по буханке только стекло кокнул, больше не лазили в них. У меня тоже уж третий десяток отмеряют. Мне их тесть-покойник на годовщину свадьбы дарил.
- А деду наградные дали.
- Наградные? Он, значит, погон?
- Нет, строитель. ЗИЛ строил, ударник. Фигачил там по-стахановски! Честь бригады, знамя, все такое...
Илья Егорыч улыбается: - Видный, значит, трудяга...я тоже...как ты там? Фигачил?
Вот я тоже фигачил - на доске почета был, два патента получил...Помню, как-то раз
с мастером...
На следующей остановке парень извиняется и выходит. Илья Егорович не в обиде
за незаконченный рассказ - он добро прощается, еще немного сидит в задумчивом
умиротворении и незаметно для себя начинает дремать.