На старом, сильно разветвлённом дереве, ствол которого уже начинал гнить изнутри, сидел человек и ждал. На нём были лишь сильно потрёпанные кожаные штаны, сшитые из шкуры какого-то зверя, и безрукавка из грубой материи; ноги босы. Он хотел есть. У него время от времени громко урчало в животе, но он просидел бы ещё столько же, ожидая добычу. Под старым дубом, которому была не одна сотня лет, в изобилии валялись жёлуди, а поблизости бродила пара кабанов. В руке у человека был нож, и он терпеливо ждал, что кабаны вот-вот приблизятся на достаточное расстояние, чтобы он мог спрыгнуть одному из них на спину. Прошло два часа, и животные, по-видимому, уже порядком насытились, ибо, довольно похрюкивая, направились к журчащему поблизости ручейку на водопой. Но они всё-таки завернули мимоходом под старый дуб и, когда один из них подошёл слишком уж близко к стволу дерева, человек спрыгнул. Сидя верхом на животном, он задрал ему левую ногу и всадил нож в область сердца. Из туши брызнула густая кровь, кабан захрипел и забился в предсмертных судорогах. Голодный человек возликовал, он чуть не начал тут же пить горячую кровь, но второй хряк, видя смерть своего сотрапезника, дико хрюкнул и кинулся на победителя, грозя обнажёнными клыками. Ничего не оставалось, кроме сопротивления. Он вскочил на ноги, отпрыгнул вправо от разъярённого зверя и выставил вперёд руку, целясь ему в сердце. Но на толстой шкуре осталась лишь царапина, а кабан острым клыком пропорол человеку руку и обратил его в бегство. Нож остался на поле боя.
Человек бежал, а потом взобрался на дерево. Кабан недолго потоптался и ушёл. Тогда он слез и перевёл дух, снял с себя рубаху и старательно обмотал руку, обильно источающую кровь. Силы его иссякли, и он присел под деревом, прислонил спину к его стволу и закрыл глаза. По его вискам тёк пот, больше от страха и нервного напряжения, чем от небольшой пробежки. Он открыл глаза и посмотрел на руку: рубаха пропиталась кровью. По-прежнему хотелось есть, но сил идти куда-либо не было.
От потери крови он на время забылся; в его воображении, пока он дремал, бегали друг за другом кабаны и кидались на него с ножами.
Когда он очнулся от больных сновидений, то уже смеркалось. Жутко ныла рука, глубокая рана от кисти до локтя не позволяла сделать ни малейшего движения. Кровь уже остановилась. И он всё-таки пошёл в ту сторону, где убил кабана, в надежде подкрепиться хотя бы сырым мясом. Одной левой рукой много не сделаешь.
Больше часа бродил он по лесу, но так и не нашёл того огромного дуба, под которым должен лежать убитый им кабан. Темнело всё сильнее, в изнеможении человек лёг на землю и уткнулся носом в тёплую землю.
Но он понимал, что ночевать в лесу с пропоротой рукой – не самый лучший вариант. Вчера ночью он слышал волков.
Куда идти?
Человек замер, он прислушивался и принюхивался. Вечерний лес источал запахи сырых и прелых листьев, наступающая осень была очень дождливой. Отрывисто щебетали птицы. С востока донёсся далёкий волчий вой, и человек сразу же двинулся на запад.
Раненая рука сильно его беспокоила, боль переходила в плечо, и вся конечность начинала неметь. Но он продолжал идти вперёд, ведь ноги пока целы, а там где-то, быть может, его спасение.
Человек этот был уже не молодой мужчина с резкими и характерными чертами лица. Большой, немного приплюснутый на кончике и сбитый на бок нос говорит о неоднократных столкновениях. Густые, сведённые к носу и почти сросшиеся брови сосредотачивали внимание смотревшего на него на верхней части лица, на низком лбу и серых, вроде бы невыразительных глазах. Но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что эти когда-то голубые глаза были ярчайшим выражением его мыслей и чувств, да и сейчас смотрели на всё так внимательно и выразительно, что выдавали неугасимый интерес к жизни и ко всему окружающему. Широкие скулы и рот с узкими, плотно сжатыми губами, делали его лицо серьёзным и волевым. Седеющие волосы доставали до плеч. Крепкое его тело, заметные мышцы говорили о нём, как о сильном человеке, но во всём был уже заметен отпечаток старости. На кистях рук, костлявых и с длинными пальцами, были видны все вены и сухожилия, лицо подёрнула сеточка морщин, да и сам он, обладая уверенностью во всех движениях, всё же начинал по-стариковски горбатиться и склоняться к земле. Много чего повидавший и переживший, он в свои пятьдесят семь лет всё ещё был крепок не только телом, но и духом. В его уме шла неугасимая работа мысли. Он многое слышал и замечал, размышлял об этом и не переставая удивлялся красоте мира и совершенству природы. Но больше он удивлялся людям, с множеством которых встречался. Творящим добро он умилялся и учился у них, делающих плохое порицал и искал путь их спасения и исправления.
В число немногих прочтённых им книг входил роман Льва Николаевича Толстого «Воскресение», из которого он среди прочих усвоил и такую мысль, что нет людей изначально плохих или хороших, добрых или злых. «Одно из самых обычных и распространённых суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определённые свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т.д. Люди не бывают такими. Мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умён, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно. Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то тёплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь всё между тем одним и самим собою.»
Внезапно он остановился и старательно принюхался, словно не доверяя своему обонянию. С запада явственно тянуло дымом. А где огонь – там и человек. Он возликовал и с новыми силами продолжил путь в том же направлении, на время забыв о больной руке.
Уже темнело, солнце, клонясь к горизонту, спряталось где-то за лесом, и лишь редкие его неяркие лучики пробивались сквозь ветви деревьев и скудно освещали местность. С наступлением вечера, когда солнце уже не давало своего тепла в полной мере, от леса ощутимо потянуло холодом.
Человек прошёл уже около километра, рука вновь напоминала о себе, и он замедлил ход. Запах дыма усилился, но деревни за лесом всё ещё не было видно, и его пыл пропал. Стоит боли дать хоть малейший шанс, как она уже охватывает тебя всего. Лишь на миг он позволил себе почувствовать её, негромко простонал. И боль разлилась по всему телу, стала назойливой и невыразимо мучительной.
Он уже не шёл, а медленно брёл, шаркая босыми ступнями по первым опавшим листьям. Холодало. Его голый торс ясно это ощущал.
Человек спустился в овражек, пересёк кристально чистый, весело журчащий ручеёк, который начинался всего в нескольких сотнях метров отсюда, и поднялся наверх. Раздалось мычание коровы, прокукарекал петух, и что-то громко и гулко в вечерней тишине стукнуло.
«Деревня», – подумал он, и лицо его прояснилось, разгладились морщины. Человек в очередной раз ускорил шаг. Он пересёк молодой осинник и увидел сарай для скотины, забор огородика, большой огород под картофель, кучу навоза и крышу самого дома. Дымилась труба, и серый дым, растворяясь в воздухе, медленно поднимался вверх.
Он вышел на проулок, очутился меж двух домов по одну сторону улицы. Это был край деревни, нижний край, потому как она одной-единственной улочкой тянулась от оврага с ручьём вверх поп пологому холму и немного поворачивала на запад. На вершине холма приютилось два клочка березняка, оставившие меж собой свободное пространство, похожее на вход куда-то, ворота, за которыми таится неведомое нам.
Но внимание уставшего человека по вполне понятным причинам привлекал не местный пейзаж, а непосредственно деревня. Зло лаяли собаки в ближайших домах, гремели цепями, им в поддержку подтявкивали другие с северного конца деревни. Он направился к крайнему дому. Вход на двор преграждали массивные ворота, запертые изнутри на засов лишь для того, чтобы от ветра не болтались. Человек просунул руку меж створок, легко вынул засов и вошёл на двор, опасливо ища глазами собаку. На счастье, её здесь не спускали с привязи, и пёс, помесь колли и овчарки, рвался на цепи, хрипел и неистово лаял. Он постучал. Где-то в дому захлопали двери.
– Кого там... на ночь глядя... – послышалось из-за отпираемой двери.
На порог вышла почти совсем седая старушка и внимательно посмотрела на незваного гостя. Одета она была в тёплую вязаную кофту, плотную тёмную юбку ниже колен, из-под юбки были видны толстые ноги в толстых чулках, исхоженные, с дырочкой на боку тапочки. Она зябко куталась в шерстяную, уже видавшую виды шаль. Её быстрый, живой взгляд скользнул по его голому торсу, упал на перевязанную мокрой от крови рубахой руку, и старушка подозрительно подбоченилась. Но доброта и радушие хозяйки дома пересилило интуитивную опасливость, и она, приветливо улыбнувшись, пригласила внутрь.
– Заходи, заходи, чего ж стоишь.
Она выглядела ненамного старше его, её можно было дать лет семьдесят от силы, но в движениях и взгляде сквозили лёгкость и свобода.
Человек прошёл за старушкой тёмными сенями, скрипнула дверь, и они очутились в маленькой полутёмной кухоньке; по правую руку была печь и кухонный шкаф, по левую – стол и две лавки по бокам. Свет исходил от топящейся печи и длинной лучинки, прикреплённой на столе, углы кухоньки скрывала темнота.
– Садись, – указала она на простую, крепко сколоченную скамью. Хозяйский тон её не допускал возражений. Старушка засуетилась, оглянулась и вышла в сени.
Человек сел на скамью.
Вернулась она уже с алюминиевым тазиком и ведром воды.
– Сымай, – и сама взялась за кровавую рубаху.
Он скорчился от боли, сжал зубы, лицо его исказила страшная гримаса, но не издал ни единого звука. Совместными усилиями они сняли импровизированную повязку, старуха бросила её в тазик и стала промывать ему рану. Вода была кристально чистая и холодная, родниковая. Кровь уже остановилась. Он умылся и утолил мучавшую его жажду.
Старуха ничего не спрашивала. Она отставила тазик с рубахой и грязной водой в сторону и скрылась в тёмную комнату, отделённую от кухоньки тяжёлой плотной занавесью. Оттуда раздался приглушённый голос. Человек подумал, что она не одна в доме, не станет же сама с собой разговаривать? Хотя, кто знает. Но если есть старушка, то должен быть и старик.
Она вернулась обратно, вслед за ней из-за полога выскочила девчушка и прошмыгнула в сени, он даже не успел ни разглядеть её лица, ни понять, сколько ей лет.
Хозяйка села на скамью напротив него.
– Где ты так? – спросила она.
– Охотился.
– Кабанчик свирепый попался?
– Обмотать бы чем, – сказал он.
– Обожди.
«Чего?» – хотел спросить он, но не стал. Ему хотелось есть, но просить хозяйку было отчего-то стыдно, и человек ждал, когда она сама предложит.
– Внучка? – поинтересовался он.
Старуха кивнула.
Больше человек ничего не спрашивал. Сидел, молчал и ждал чего-то, чего она попросила подождать. Рука ныла тихой, надоедающей болью.
Прошло минут пять, сначала забрехал пёс во дворе, потом в сенях послышались шаги, и в кухоньку вошли двое – девочка и мужчина. Внучка так же быстро, как и в первый раз, проскочила в комнатку, а мужчина остался стоять на пороге. На нём была лёгенькая телогрейка и потёртые штаны. Несмотря на простую, незамысловатую одежду, он совсем не походил на деревенского жителя. Выдавали нерешительность, с которой он зашёл в дом, очки в блестящей оправе и чемоданчик, что он держал в руке.
– Это Виктор Иванович, хирург, – представила его хозяйка дома. – По случаю оказался у нас. Проходите, Виктор Иванович, человеку нужна ваша помощь.
Старуха, вставшая при появлении мужчины, отошла к печи и прислонилась к когда-то белёному, но теперь потёртому углу.
Мужчина, представленный как Виктор Иванович, положил чемоданчик стального цвета на скамью и подошёл к человеку, державшему раненую руку на колене.
– Осмотрим-с, – тихо сказал он себе под нос и поднёс его руку ближе к лучинке. – Огня бы, тётя Даша, – так же тихо и нерешительно произнёс он.
Старуха направилась к комнате, на пороге у неё получилось какое-то замешательство, она шикнула, по-видимому, решившей выйти внучке: «Куда?» – и вернулась к столу уже с пятком восковых свеч в руках. Зажгла их от лучинки и расставила на крышки от банок, снова отошла в угол. В кухоньке ненамного, но стало светлее.
– Промывали-с чем? – спросил хирург, осматривая засыхающую рану.
– Водицей лишь только, Виктор Иванович, водицей.
– А спиртику ль у вас не будет? Моих запасов здесь не хватит.
Старуха скрылась за порогом и вернулась из комнаты уже с литровой бутылью прозрачной жидкости.
– Чистый, – сказала она.
Виктор Иванович, не ответив, откупорил бутыль и щедро плеснул человеку на руку. Тот сморщился, но промолчал.
Хирург с помощью хозяйки вымыл руки, открыл чемоданчик и, разложив на постеленном полотенце свои инструменты, натянул латексные перчатки.
– Придётся так-с... Анестезии нет-с, – тихо пробормотал он себе под нос. – Хотя... – и плеснул в попавшуюся под руку кружку спирта, добавил немного воды. Оглянулся на хозяйку, замечая её реакцию.
– Вот, – протянул он человеку.
Тот посмотрел на кружку, затем на хирурга и очень твёрдо сказал, глядя ему в глаза:
– Я не пью.
Виктор Иванович, видно, интуитивно понял, что спорить бесполезно, повертел в руках железную кружку и, решившись, опрокинул в себя.
– Приступим-с, – сказал он, откашлялся и взялся за инструменты.
Минут через двадцать рука человека была зашита и перевязана. Хирург же, вспотевший, махнул ещё спирта, собрал чемоданчик и ушёл восвояси.
Человек сидел на лавке с закрытыми глазами и постепенно приходил в себя от перенесённой боли. За время операции, он ни разу не застонал и не промолвил ни слова, лишь лицо его искажала гримаса страдания, собирая морщинки в одну сеть.
Не успел он открыть глаза, как перед ним на столе появилась деревянная расписная тарелка, в которой была картошка и добрый кусок мяса, с деревянной же ложкой, глиняный горшок молока и ломоть хлеба.
– Теперь и подкрепиться надо, немало, видать, кровушки-то оставил. Ешь, ешь, – сказала старуха, видя его замешательство.
Восковые свечи были убраны, и человек ужинал в густом полумраке, при свете одной лишь лучинке. Хозяйка дома чем-то шебуршала в комнатке. Что она там видит в темноте?
Когда он утолил голод и жажду, старуха убрала со стола и спросила, решив, что настало время расспросов. Всё в этом доме подчинялось её хозяйской руке и даже мысли и действия. Казалось, мышь не пробежит без её разрешения.
– Ты откуда будешь, человек?
– С востока, – решил он отвечать честно. – Из-за больших гор.
– Из-за гор... – повторила старуха. – А что здесь? Война сорвала с насиженного места?
– Нет. Раньше ещё. Но и пострелять пришлось.
– Что ж ты бродишь? Осел бы где.
– Не даёт, – прижал человек кулак к груди, туда, где было сердце. – Ищу я... высшего...
– Ох, страничек, – вздохнула старушка. – И тяжело тебе, видать в жизни, – покачала она головой. – Мы вот тоже с Люськой только вдвоём остались, – прибавило она неожиданно.
Человек молчал, и хозяйка думала о чём-то своём, глядя на огонёк сменённой лучинки. Быть может, вспоминала своего деда и сынка ли, дочь ли, кто у неё из детишек был.
– Встань, встань, – неожиданно сказала она и объяснила: – Я тебе на лавке постелю. На печи угоришь, не дай Бог, с непривычки-то.
Он не ослышался. Старуха сказала «не дай Бог». Человек пригляделся и различил у неё на шее кручёную верёвочку, на которой висел маленький серебряный крестик.
Боже, как редко он видел таких людей в своей жизни. Даже много странствуя, наблюдая сотни человеческих судеб и замечая тысячи лиц, он нечасто встречал христианина. Гость чуть не бросился хозяйке на шею, имея желание обнять, расцеловать, но проснувшийся в нём чуть ли не юношеский порыв остановили годы и некоторое смущение. Он промолчал, лишь в душе улыбнулся какому-то непонятному, но чистому и светлому чувству, возникшему внутри него.
Старуха схватилась за лавку и стала выдвигать её на середину кухоньки, человек здоровой рукой как мог стал ей помогать. Они сдвинули две лавки вместе, она покрыла их парой овечьих тулупов и в изголовье бросила одеяло.
– Ложись на покой. Тебе надо отдохнуть. Если что потребуется – кликни меня.
Рано утром следующего дня человек уже вышел из деревни, собирая босыми ногами росу. На нём был «одолженный» у гостеприимной старушки старый пиджак с нашивками какого-то уже не существующего военного училища. Пиджаку шёл не первый десяток лет, и кое-где его проела моль, но в общем он был неплох.
За его спиной медленно вставало солнце и начинало освещать верхушки холмов и деревьев, поедая обильную ночную росу.
В деревне, оставшейся позади, вовсю кукарекали петухи, хлопали ворота и блеяли выгоняемые овцы. Деревня просыпалась, и начинался новый день, похожий на тысячи других дней, в которых уже от века определено, что и как делать, в зависимости от времени года. Одно за одним, ничего нового, что выходило бы за рамки, никакого разнообразия. И только вчерашнее появление незнакомца, и сегодняшнее его раннее исчезновение будут долго обсуждаться, вызывая множество толков и предположений.
Человек шёл, спускаясь в овраги, пересекая ручейки и речушки, вновь поднимаясь вверх, пробираясь густыми лесами и свободно шагая по широким полям.
Он оставлял позади себя солнце, словно стараясь убежать от него. Но солнце постепенно заходило слева, стремясь заглянуть в его обветренное, изборождённое морщинами, но ясно говорящее о воле и силе духа лицо.
Населённых пунктов больше не попадалось, ничто не напоминало ему о цивилизации. К полудню, когда он отшагал уже около тридцати километров, совсем распогодилось, лишь далеко на западе, почти на горизонте, собирались чёрные грозовые тучи.
Стало жарко, и человек снял пиджак, подставляя солнцу и без того уже сильно загорелую спину.
Пора было подумать и о привале.
Он свернул направо, и устроился в тенистой лощинке, где внизу журчал ручеёк. Кроме пиджака военного училища у гостеприимной старушки также была «одолжена» и буханка хлеба. Человек разломил её пополам и стал медленно и старательно жевать. Он съел половину хлеба, вторую убрал в карман пиджака. Напившись ледяной воды, улёгся на пригорке спать.
Раненый, обессиленный потерей крови, он спал очень долго, проснулся тёмной ночью, таким образом, он спал более двенадцати часов. Было холодно и сыро. Человек встал на ноги и сразу же побежал, имея целью как можно быстрее согреться. Но возраст (шутка ли – почти шесть десятков) не позволял долго бегать, и через полчаса он перешёл на шаг. Босые ноги мокли в траве, покрытой росой. Вверх по холму, вниз, к ручейку, от края до края поля, сквозь лесочек. Ландшафт повторялся, как и многое в нашей жизни, до дорога была одна, как и сама жизнь. От края до края.
И вот, поднявшись на очередную возвышенность, он заметил дома. Высокие, серые коробки, похожие на беспорядочно разбросанные детские кубики. Окна, в которых горел свет, напоминали незажившие язвы. Создавалось ощущение, будто дунешь на них – и они рассыпятся, разлетятся в разные стороны, и лишь шрамы от них останутся навсегда.
Хотя человек редко бывал в городах, гнетущего ощущения от одинаковости и серости не было, только чувство пустоты, когда и взглядом зацепиться не за что, скользишь мимо, и всё.
Тщательно спланированная разбросанность, желание создать ощущение хаоса проявлялось в каждой мелочи, в безупречно ровных, но непрактично изогнутых тротуарах, равномерно понатыканных там и тут магазинчиках, стиснувших перекрёсток предприятиях быстрого питания и универмагов, плодившихся здесь как грибы. Одинаковые ракушки, урчащие машины, одинаково сонные люди, спешащие на работу, всё потонуло в серых буднях, растворялось где-то в них и исчезало навсегда. Широкая дорога вела от перекрёстка на запад, в центр Города, и человек пошёл по ней, наблюдая, как встающее за его спиной солнце уменьшало тени от вроде бы и не существующих домов.
Ему пришлось пересечь большую магистраль, по которой на огромной скорости мчались машины; он долго искал переход, почти километр прошёл вдоль обочины, прежде чем нашёл его, похожего на прогнувшегося над дорогой червяка, или гусеницу.
На той стороне, сразу за небольшой полосой леса, человек увидел трубы, извергающие в воздух то ли дым, то ли пар. Одни были низкие и широкие, диаметром до сотни метров, другие тянулись ввысь и прятались верхушками в собственных клубх пара. За бетонным забором с колючей проволокой, преградившем ему путь, торчали ангаровидные здания с соединявшими их галереями, фермами непонятного назначения, трубами.
Промзона широкой полосой преградила ему путь. По узкой улочке с разбитым асфальтом медленно ехали в обе стороны огромные грузовики. На ближайшей проходной, где он заметил охранников, человек остановился и спросил:
– Уважаемые, не подскажи те ли дорогу на запад?
– На запад? – переглянулись те и пока ещё нерешительно засмеялись, не понимая, что же надо этому странному человеку, одетому в кожаные штаны, китель на голое тело и совершенно босому. По виду – бродяга, но что-то в его обветренном лице говорило совершенно другое.
– Да, верно, на запад, – повторил, нимало не смущаясь уже откровенному смеху охранников.
– Запад там, – сказал один их них и указал рукой в ту сторону, где садилось солнце.
– Спасибо, это я знаю, но как мне лучше обойти эти заводы?
Смеясь, они всё-таки объяснили ему путь, и он уже сделал несколько шагов, когда услышал за спиной:
– А что у тебя там, на западе?
Он обернулся, серьёзно посмотрел на улыбающихся мужчин.
– Там конец нашего пути.
– Так ведь ты один? Может, твоего?
Но человек уже пошёл прочь.
Одна, вторая, третья... Друг за другом множились невзрачные кирпичные пятиэтажки. Здесь тоже всё было спланировано, дома ровными рядами стояли по обе стороны дороги; но долгие годы внесли свои коррективы в жизнь этого района. Ещё советские магазины, советские муниципальные здания, обжитые дворики, скверы, будто являющиеся продолжением квартир, тихий и размеренный уклад бытия создавали ощущение приятного домашнего уюта. Словно одна большая семья, где все знают друг друга, и живут в мире и согласии.
Человек давно не был в городах. Но он разглядел, что и здесь всё не совсем так, как видится с первого взгляда. В воздухе, достаточно чистом для города, витало что-то напряжённое и злобное. Ему тяжело было описать это словами, да и некому было описывать. Тем не менее, напряжённость и ясное чувство окружающей враждебности не отпускали его.
Мужчина в костюме, садящийся в машину, посмотрел на него сверху вниз, презрительно, с чувством собственного превосходства. Молодая дама с ребёнком – несколько испуганно. Ребята у школы посмеялись и что-то обидное крикнули в спину. Давно не брившийся оборванец совершенно неопределённого возраста из-под сведённых бровей зыркнул враждебно.
«Господи, чего ж нам делить в этом мире?»
Улицы стали шире, появились красивые магазины и кафе, по трамвайным путям побежали вагончики, словно стараясь догнать урчащие автомобили, вслед за ними спешили и пешеходы.
У метро было многолюдно и грязно. В глаза бросались раскиданные там и тут бумажки и окурки. Толкающиеся люди давили на человека создаваемым ими ощущением суеты, почти беззлобной и бессмысленной суеты. Они шли мимо, вдаль, вскользь, в пустоту, тишину, тенями, тихо, не видя, не слыша, ничего не ощущая. Будто все умерли. Серое, грязное, пыльное.
А вдоль улицы стояли невысокие одноэтажные здания, некоторые с барельефами или колоннами, рядом с которыми висел яркий рекламный щит. Витрины магазинов пестрели цветастыми товарами, манящими к себе. Мёртвые девушки, живые манекены звали вас к себе за стёкло, и не выбраться, и не уйти уже от этого.
Нахлынуло знакомое с максималистской юности ощущение безысходности и дикой жгучей досады, которая бьёт и бьёт тебя, не даёт покоя.
– Да, – задумчиво сказал себе человек, оглядывая окружающий его мир, хоть и знакомый, но пугающий своей отчуждённостью.
– Что встал посреди дороги, оборванец?!
Прошедший мимо человек толкнул его плечом, матерно выругался и сплюнул. Кому-то на ботинок.
– Похоже, после определённого этапа человечество стало развиваться в обратной пропорциональности с техническим прогрессом. Интересно, может, в этот их безумный век автоматизации кто-нибудь изобретёт машину, которая будет убирать наши плевки? А плевки в душу? Не уберёт ли тогда эта машина всех нас самих? Да, да, – повторил он, поглаживая окладистую бороду.
Из кондитерской вкусно пахло горячей выпечкой, и этот запах заставлял человека забыть обо всём негативном, увиденном за какие-то полчаса.
Но денег на вкусную выпечку не было, да и не стоит себя баловать. За пятьдесят лет нечасто ел он что-либо другое, кроме как воды, хлеба, и изредка вина и мяса. У него были способности, но жизнь заставила, распорядилась... Была когда-то и семья, но обыкновенная, рядовая, с обычными ссорами, скандалами и выходными днями. Живя на лоне природы, он задыхался и метался среди редкого березняка, жалостливо склонявшего к нему ветви-руки. И человек выбрал другой путь.
Ищущий странник не может жить в обществе, даже если отлично его знает, и умеет себя в нём поставить. Ему там не место, у него своя дорога и нет дома.
Кондитерская осталась позади, как и всё остальное на его пути. Идя по улице, человек смотрел поверх голов, туда, куда шёл.
В подземном переходе, куда уму пришлось спуститься, чтобы пресечь большую магистраль, подростки пели песни под гитару. Поймав на себе его взгляд, один мальчишка достал из стоящей на полу шляпы монету, и кинул ему.
– Держи, старик.
Человек поймал монету, остановился, повертел её в руках. И кинул обратно.
– Тебе нужней, сынок.
На той стороне, куда он вышел, стояла церковь, совершенно на улице, отделённая от дороги, по которой туда-сюда сновали машины, лишь ветхим каменным забором с решётками. Чуть позади от неё растянулся длинный пруд, словно зажатый в овраге между зданиями, он был похож на слишком большой ручеёк. Двумя золотыми куполами смотрела церковь в серое с голубыми прожилками небо. Мимо него сновали люди, а человек замер на тротуаре и опёрся о парапет, ограждающий пруд. В груди защемило что-то знакомое и больное. На склоне небольшого холма, на котором стояла церковь, приютилось маленькое кладбище. Кресты на могилах, разные, но все одинаково тёмные от времени, вместе с каменным забором сильно наклонились к воде. Будто стремятся к ней уже давным-давно и никак не могут добраться. Человек поднял было руку ко лбу, но резко прервал движение, будто опомнился. Он и вправду огляделся вокруг.
Но увидел лишь останки культуры и человечности. Серым каменным зданием, которое будто стеснялось стоять среди современных соседей, был музей одного жившего там известного поэта, в который почти никто не ходил; он робко взирал на церковь – своё утешение в худшие дни. Напротив – некогда богатая, но теперь всеми покинутая художественная галерея, через несколько домов по улице скромной вывеской сообщала о себе юношеская библиотека, а рядом с огромного стенда кричали о необходимости пользоваться косметикой.
Дом справа, дом слева, улица за улицей шёл он и немало видел на своём пути. В цветном квартале в тёмной подворотне его попытались ограбить обкуренные ребята, но отвалили, разглядев, что с бродяги не много возьмёшь. В другом месте он услышал песенку, исполняемую речитативом. Пел её мальчик лет десяти в смешных шароварах и безвкусными цепями на шее. Человек остановился послушать слова, но мальчик и его друзья закричали на городском жаргоне, чтобы он проваливал отсюда, «грязный старикан».
Как-то вдруг, сразу за мостом начался совершенно другой город, неогород. Здания тут всё были такие высокие, что верха не видать, когда голову запрокинешь, и сплошь зеркальные, причудливых, смелых конструкций. Стояли они тесно, и меж ними были протянуты крытые мосточки, по которым без всякого страха ходили люди... «Высоко», – прошептал человек. По улице деловито спешили куда-то молодые мужчины в строгих костюмах, с портфелями или чемоданчиками в руках. Лица были у всех серьёзные и озабоченные, почти никто не улыбался. Женщины тоже все были в костюмах, ни одного платья не увидел человек здесь, и под стать мужчинам торопились куда-то с деловым видом. Его толкали плечами, но чаще вежливо обходили; он шёл медленно, а вокруг все бежали и суетились.
Как внезапно начался, так внезапно и кончился неогород, его огибала лента шоссе, а за ним насколько хватало глаз, тянулся однообразный пустырь.
Шоссе было скоростным. Пять полос в одну сторону, пять в другую. По бокам – невысокие резиновые ограждения, призванные компенсировать удар, которых, впрочем, здесь не было уже несколько десятков лет. Машины в обе стороны не ехали, они чуть ли не летели со скоростью со скоростью не менее трёхсот километров в час. На стоявших по обочине столбах висело что-то вроде кинокамер. Электронное управление. Человек слышал об этом от одного человека, гения времени, предвидевшего много чего, что уже свершилось, что видел путник на своей дороге.
Человек под землёй перешёл дорогу и ступил на пустырь. Он был чёрного цвета, кое-где вдали виднелись обломки...
Из-под ног взвилась чёрная пыль.
«Да, вот как...»
Осторожно ступал он по пыли, с интересом всё оглядывая вокруг себя, хотя оглядывать было совершенно нечего. Линия горизонта была абсолютно ровной, к ней медленно подкатывался диск красного в этот вечерний час солнца.
Он споткнулся обо что-то и наклонился. Внизу лежала детская игрушка, пластмассовый грузовик без одного колеса и без капота, в кузове которого сидела потрёпанная кукла.
Он медленно и бережно поднял игрушки, повертел их в руках и убрал в карман.
«Да, вот как оно всё кончается...»
Человек достал из другого кармана остаток хлеба и принялся есть; он очень проголодался за этот долгий день.
Небо на западе стало совсем красным, но это были уже только отсветы, солнце скрылось за линию горизонта.
А потом стало темно.
2004г. – 24/25 февраля 05 года