Кривенький, с косыми параллелограммами стекол, трамвайчик фуникулера ползет неспешно. В гулкой станции на верхней площадке торчат из кафельной стены железнодорожные буфера-амортизаторы, между ними виден вибрирующий трос, связывающий между собой через лебедку два вагончика, желтый и зеленый. Когда один вагон идет вниз, другой идет вверх.
Еще рано, никого нет из пассажиров, и в пустой станции летает эхо.
На улице эффект пропадает.
Отсюда открывается потрясающий вид. Даже пасмурным утром, когда на стеклах висят капли, и рубашка влажная от тумана, накрывшего город – здесь красиво.
Город лежал внизу. Выглядывали из тумана дома в густой зелени, торчал остроконечный шпиль бывшей кирхи, и можно было даже различить ажурные флюгеры на башенках ГУМа. Зато вагончик фуникулера, ушедший вниз, пропал из виду совсем, даже нижняя станция не видна в белой дымке.
Узкая бухта, рогом исполинской антилопы врезавшаяся в берег (потому и назвали «Золотой Рог»), была едва видна. Сегодня она не была золотой, сегодня вода была сизой и сливалась со рваным туманом, лежащим под ногами. Лишь торчали в прогалинах туманного облака пришвартованные к невидимым причалам суда – рыболовецкие сейнеры, траулеры, научные «НИРСы», «пассажиры» и военные корабли, образуя замысловатое кружево из антенн, радаров, каких-то космических устройств и просто мачт с убранными парусами.
– Мама, папа, смотрите! – одиннадцатилетняя Лялька подпрыгивает на месте. – Это же «Минск»!
– Где? Покажи! – Анне шестнадцать, и ведет она себя более сдержанно. – Тот самый, да, пап?
– Вон, видишь, номер на борту «ноль сорок два», папа, ты же его снимал, правда, ты нам его на видике показывал?
– Угу, тот самый, – Роман кладет руку на мокрое от тумана плечо младшей дочери, и она, смешливо взвизгнув, отбегает в сторону. Наваливается животом на парапет и дрыгает ногами.
Оксана тут же одергивает дочь:
– Ляля! Свалишься, там же обрыв!
– Ой! Смотрите, а мы где-то там жили, на той стороне, да?
– Не там, – Анюта показывает в другую сторону, на почти невидимый берег, – а во-он там, ты еще маленькая была, когда мы уехали из этого города. А вон та горка называется, я знаю! Дунькин Пуп!
Она как-то внезапно теряет свою респектабельность, и обе девчонки вприпрыжку бросаются по улице вниз.
Да. Тот самый.
Авианосец. Отсюда даже можно разглядеть иллюминатор каюты, в которой он жил на протяжении плавания (если по-военному говорить – похода). Прямоугольный иллюминатор выходил на лётную палубу, и Роман поначалу никак не мог привыкнуть думать, что смотрит он не вперед, а вбок по ходу корабля – пятьдесят метров ширины взлетно-посадочной полосы, видимые в окошко с винтами-барашками по углам, воспринимались так, словно ты смотришь вперед. Обман зрения.
Оксана взяла Романа за руку и потянула от парапета:
– Пойдем уже, муженек, девчонки вон убежали!
Роман стоял, глядя в сизый туман утренней бухты.
– Ладно, стой, сколько хочешь, мы пошли, – сказала Оксана и отправилась вниз по тротуару.
Это была первая работа Романа. Лет восемь назад. В восемьдесят шестом, кажется…
Первый фильм. Тогда еще снимали на кинопленку.
Маленькая наша съемочная группа – оператор Владик, только-только из ВГИКа, субтильный такой, мальчишка совсем, звуковик Сашка, и я, такой же зеленый, весь из себя режиссер. Господи, как же называлась-то картина?.. Да-да! «В дальнем походе»! Про летчиков морской авиации… Владик, в поисках эффектного кадра, чуть не угодил под колеса садящегося «яка» (вот, всегда думал, что на таких кораблях «сушки» летают, а оказались «яки» тридцать восьмые), и его едва не побили – и механики, и офицеры потом… У Сашки стартовыми ускорителями сдуло с палубы синхронный магнитофон, дорогущий ужасно, но он упал на защитную сетку, и его удалось достать в принципе целым…
М-да.
Роман смотрел на исполинский корабль, казавшийся с высоты игрушечным.
Девчонки, запыхавшиеся, топали обратно, вверх по крутому тротуару.
– Ну че ты стоишь, пап?
«Минск» «отваливал от стенки».
Рядом толклись два – нет, три, даже четыре! – буксира, и авианосец постепенно загородил собою, кажется, всю бухту: даже беленький пассажирский катер с окошками остановился, опасаясь проходить так близко к почти нависающему над ним форштевню крейсера.
– Утащат теперь. На иголки, – раздалось за спиной.
Роман оглянулся. Рядом стоял офицер. Нет, мичман. Молодой, в парадной форме, пьяненький слегка, видимо, возвращался из гостей. По золотым «дубовым листочкам» на козырьке фуражки Роман понял, что моряк этот – что называется, «настоящий», не береговая служба какая-нибудь. Да, действительно – значок «Океан», «За дальний поход», колодочка медалей – на болтающихся бортах распахнутого кителя, под которым видна была мокрая кремовая рубашка.
– Ты о чем, мичман? – не понял Роман.
– Двести семьдесят три и одна десятая метра, понимаешь, это – длина! В два раза длиннее «Авроры»! Сорок три тысячи тонн! Тысяча триста человек – экипаж! Это же – экипаж, а?
Роман заметил, что застежка галстука у мичмана «неуставная». В форме силуэта корабля.
Этого корабля.
– Так ты – с него! – удивился он.
Мичман стоял неподвижно и хлопал глазами.
Опоздал он, что ли, подумал Роман. Нет, наверное, проштрафился по пьяной лавочке, и списали его. На берег. Это ж почетно – на такой штуке служить, в море ходить!.. А списать с него – позор какой!
– Пап, мы с Анькой на верхнюю площадку сбегаем, ага? – не дождавшись ответа, Лялька уже мелькала пятками сандалий.
Оксана скрылась из виду за поворотом крутой улицы.
А мичман стоял, смотрел вниз, на корабль, и лицо его было все в мелких капельках утреннего тумана, и некоторые из них скатывались вниз и висели на подбородке.
Роман хотел сказать что-нибудь, но никак не мог подобрать слов: было видно, что у человека драма, и говорить что-то было неуместно. А что говорить? «Что, выгнали?» или «что, списали?» Или «ничего, брат, все будет в порядке!» Или – «а я тоже на нем ходил!»
Мичман заговорил сам.
– Ты понимаешь, тридцатого июня одна тыща девятьсот девяносто третьего года – раз… разоружен, исключен из состава Военно-Морского Флота… В прошлом году…
– За что ж это тебя так? – вырвалось у Романа.
– …В связи с передачей в ОФИ, – сказал мичман и замолчал.
Он расстегнул на затылке защелку галстука и бросил его вперед. Галстук узлом вниз, сломанный пополам, повис на «неуставной» булавке-прищепке.
Прибежали девчонки с верхней видовой площадки. Стояли, пытаясь отдышаться. Туман потихоньку расходился.
– Что такое ОФИ? – спросил Роман, просто чтобы спросить.
– Не, а классно тут, а? – с придыханием изрекла Ляля.
– …Для демонтажа и реализации, – сказал мичман.
У Романа шевельнулась нехорошая мысль.
И прежде, чем мичман начал говорить следующую фразу, эта мысль окончательно сформировалась и полоснула как-то ослепительно по сознанию. Хотя какое он имел, казалось бы, ко всему этому отношение?
– Тридцать первого августа одна ты… тыща девятьсот девяносто четвертого – расформирован. Экипаж – ра-сфо-рми-рован! А его – на слом! Вот его, ты посмотри, на него! – он уже не стеснялся слез, и они текли и текли. – Его! На слом! На ме-та-ла-лом! Продавать!!!
Туман уже не застилал так низину возле бухты, и буксиры возле «Минска» были видны отчетливо.
Даже со снятым вооружением, без самолетов на летной палубе, без бело-черных шеренг экипажа – он производил впечатление величественное.
Мичман повернулся и, не говоря ни слова, побрел вверх по улице.
Роман приобнял девчонок, и они, гулко шлепая вразнобой сандалетами, отправились по этой же улице вниз, догонять маму.
К тому дому, где жил когда-то папа.
Ноги скользили внутри обуви, и большие пальцы, вылезая между ремешков сандалет, цепляли по асфальту, потому что очень крутым был уклон.
Роман оглянулся. Мичман шел, раскачиваясь, он двумя руками обхватил голову, а локти развел широко в стороны, словно потягиваясь…
За все время здесь не проехало ни одной машины.
Девчонки щебетали непрерывно, дурачились, и Роман потихоньку ими любовался. Обе легкие, прыгучие какие-то, они вызывали в нем сейчас чувство безотчетного восторга.
Надо сказать, прогулка эта – таким ранним утром – была явлением не самым обыденным. «Послезавтра уезжать, ты в командировке, ты всё снимаешь, а мы всё у бабушки да у бабушки, в школу опоздали, а за две недели ни разу не искупались!».
И Роман, посадив в самолет съемочную группу с отснятой пленкой, клятвенно пообещал девочкам, что при любой погоде обязательно пойдет с ними купаться. Прямо с утра. Вместе с мамой Оксаной.
Улица, шедшая круто под уклон, понемногу выравнивалась.
Здание телевидения. Телерадиокомитет. Такой же в точности, как и восемь лет назад, что ему сделается. Вон оттуда машины выезжают на съемки. Вон у того подъезда останавливаются и поджидают ребят со съемочной техникой. Поодаль можно разглядеть здание кинокомплекса – он назывался «Дальтелефильм», это была студия, которую построил когда-то, еще в советские времена, отец Романа. То есть, не построил, конечно буквально, но «пробил», что называется, ее статус в Гостелерадио, организовал штат работников, «выбил» оборудование…
И умер потом…
Стали попадаться прохожие: пенсионного возраста физкультурник, заспанная тетка с овчаркой; машина прошелестела мимо…
Туман рассеивался, день обещал быть хорошим. В небе обозначились глубокие голубые разрывы в низкой и ровной молочно-белой глади.
В одном из разрывов прочертил след далекий неслышный самолет – мелькнул на секунду и исчез.
Когда-то так же точно по этой улице Роман шел домой с работы. И тоже увидел самолет.
После съемок на «Минске» фильм он сложил довольно быстро. Материал был интересный, и работа спорилась.
Строго говоря, первой работой это назвать было бы несправедливо: Роман уже давно подрабатывал на телевидении, делал очерки о трудной службе «на дальних точках» для воинской редакции. И это было почти кино.
Но «Дальний поход» – это уже настоящий фильм. Роман шел тогда домой из «Дальтелефильма», счастливый после озвучания картины, он только что увидел ее «во всех компонентах» – с музыкой, со словами, целиком, на большом экране просмотрового зала.
Он шел и улыбался, когда над головой мелькнула большая тень. Роман посмотрел вверх и увидел, как над городскими крышами прошел «Як» тридцать восемь. Машина, скажем прямо, не маленькая, и он сжался внутренне, ожидая услышать через секунду рев двигателей.
Но самолет прошел в полной тишине – и исчез за домами. Роман остановился. Но – так ничего больше не услышал.
А наутро на работе ему сказали, что двое ребят – из героев фильма – вчера разбились. На «спарке». Как в песне прямо: «Однажды в полете мотор отказал».
Они сумели «перетянуть» самолет через бухту и жилые массивы. Город даже не слышал взрыва.
Девчонки окончательно сошли с ума – словно им было не одиннадцать и шестнадцать, а пять и восемь.
Залезли под поливальную машину, которая зачем-то поливала и без того мокрую улицу.
Брызгались водой из колонки у тротуара и визжали. Носились как ненормальные. Это при том, что утро выдалось промозглое и влажное, волосы слипались от тумана.
Оксана держалась за Романа и честно топала к пляжу.
Родной город. Где ты не был тысячу лет. Каждый камень здесь напоминал что-то. Вот в этом доме Колька жил, оператор. Талантливый парень, уехал потом. Говорят, в Штаты.
А ведь игрались в большое Кино! Но – как!
Во-первых, видео тогда еще было только в варианте ПТС, то есть для записи нужно было подгонять большой автобус, и все съемки передавались из этого автобуса «тарелкой», установленной на его крыше, на телестудию, где стояли огромные магнитофоны-шкафы под названием «Кадр».
Так что съемки «на выезде» велись на кинопленке. Поэтому любая передача – это было кино. Операторы (тоже все ребята молодые – ну кому из «мэтров» охота была ехать за тридевять земель, шлепать по колена в грязи и снимать каких-то артиллеристов), те парни, которые работали с Романом, сами горазды были в физическом смысле слова лезть под танки. И лазили. Николая Роман просто выдернул из-под БМП. Глядя в широкоугольный объектив (под названием «рыбий глаз»), тот недооценил расстояние, ему казалось, что танк гораздо дальше, чем на самом деле.
Главное, он же еще и раскричался – что, мол толкаешься, такой кадр испортил!
А Роман на ватных ногах сел прямо, где стоял, и все не мог прикурить никак.
И на вертолетах самых разных летали, и торчащего наружу оператора, того же Кольку, приходилось держать за штаны… Вот техника безопасности где, да!
Роман улыбался своим мыслям.
На входе в бухту с моря открывается очень красивый вид на город.
Возвращались со съемок очередного сюжета про военных моряков. Что-то типа «Жди меня, мама» или «До свиданья, мама». Матросы, мичманы, офицеры. Боевая и политическая подготовка… Выход в море всего ничего на два дня. На командирском катере – до красавца крейсера, стоящего на рейде, сразу же выход в океан, учебные стрельбы – и обратно.
Ракетный крейсер назывался БПЛК «Ташкент». Большой противолодочный корабль.
Славные парни командирский состав. Молодые, сильные. И матросы у них не замурзанные какие-нибудь, как на суше в стройбате, а с выправкой. Всё как надо, словом.
Интересно, что у военных моряков не говорят «капитан корабля». Бывает только «командир корабля». А капитан – это звание. Количество звездочек на погонах.
Отстрелялись. Отснимались. Входили в залив уже. Не оставались на рейде, шли к родному, своему, причалу в глубине бухты. Штурманы вели корабль, Роман стоял здесь же, на мостике, и разговаривал с командиром. Так, ни о чем. Командир был молодым, лет тридцати с чем-то, капитаном второго ранга, Валера, кажется – молодой да ранний! – и оказался к тому же командиром целой эскадры, поскольку корабль был флагманский, и должность молодого командира была адмиральская.
– А вон мой дом, там я живу, – показал рукой Роман. – Заходи как-нибудь, Валер, выпьем, закусим, жена моя будет рада.
– Который, вон тот?
– Ну да, торчит вон. Квартира двадцать два. Она беременная сейчас, скучно ей, ходить тяжело уже. Заходите с ребятами, ага? На гитаре поиграем…
– Погоди-ка, киношник.
Командир зашел за стеклянную, разграфленную квадратами, переборку с прозрачной картой. Двумя словами – Роман мог видеть его сквозь затемненное стекло – он перебросился со штурманом, сказал что-то в микрофон по «громкой связи» и подошел к столбику «телеграфа» – штуке с двумя рукоятками на цилиндрическом набалдашнике. На разграфленных секторах было написано «полный вперед», «малый назад» и вроде того.
Роман подошел к нему.
Валера перевел рукоятки в вертикальное положение. В столбике звякнуло.
– Стоп машина! – проговорил он в микрофон.
– Есть стоп машина! – донеслось из динамика.
– Рулевому – лево борт пятнадцать!
– Есть лево борт пятнадцать!
– Вахтенным – приготовить трап с левого борта! – командир коротко взглянул на Романа и добавил, обращаясь уже к штурману, – Тридцать шестой причал, давай, рули!
Роман открыл рот.
– Вон тот, говоришь, твой дом, да, Ром? – хитро прищурил глаз Валера.
На пирсе тридцать шестого причала в эти вечерние часы было полно народу. С обеих сторон стояли пришвартованные пассажирские катера – «морские трамваи». Один покачивался, собираясь отходить на Диомид. Другой – с другой стороны – только что, наверное, подошел, с него по деревянным сходням выбирались пассажиры.
Роман легко спрыгнул с трапа корабля, не дожидаясь, когда, опустившись до конца, он чиркнет по пирсу. Крейсер еще не погасил ход, и Роман едва не упал, потеряв равновесие, но устоял, взмахнув кофром с магнитофоном.
«Ташкент» тут же стал отваливать.
Все заняло считанные секунды – огромный корабль с филигранной точностью, сбросив скорость и даже не прикоснувшись бортом к резиновым кранцам пирса, прошел мимо пассажирского причала и уже отходил прочь.
Высоченный борт корабля долго тянулся мимо, мелькая на высоте пятиэтажного дома иллюминаторами и зачехленным оружием.
Роман поднял руку вслед, не рассчитывая, что его сверху, из рубки, могут увидеть. Но «Ташкент» коротко низко гуднул.
Два пассажирских катера дружно взвыли в ответ высокими сиренами.
Пирс с катерами медленно пошел вверх на волне, поднявшейся от «самого-самого малого» хода ракетного крейсера.
И так же медленно – вниз.
Роман перебросил через руку плащ, надел на плечо лямку кофра и обнаружил, что все на пирсе – человек сто, наверное – смотрят на него. Даже капитаны катеров сквозь стекла рубок с антибрызговыми кругами посередине.
– Ты знаешь, на чем меня подвезли сейчас до дому? – спросил он круглую свою Оксану, устраивая плащ на вешалке. – Как наше самочувствие, кстати?
– Самочувствие хорошее, а подвезли тебя, скорей всего, на тепловозе. Прямо по трамвайным путям, это на тебя похоже.
– Если бы ты знала, как близка к истине! Только еще круче бери! На ракетном крейсере!
Это Анютке, значит, было уже пять, или нет, не было пяти еще, – думал Роман, наблюдая за расшалившимися дочками. – А Ляльки еще не было, она родилась как раз через месяц…
Они прошли – нелепо улыбающийся, нестарый еще дядька с привлекательной женщиной рядом и две юные прыгающие девицы в легких платьицах – мимо мокрой от утреннего тумана дорожки, по которой можно было спуститься к театру, и потом, еще вниз к берегу от театра, к тому самому тридцать шестому причалу. Дорожка по причине своей неосвещенности называлась «раздевалка», Роман все время ходил по ней на занятия в институт…
До дома, где он жил тогда, оставалось меньше пяти минут ходу…
Это была обыкновенная советская девятиэтажка.
Роман тогда был еще Ромкой. Вчерашний десятиклассник, он даже когда не было занятий по начертательной геометрии, все равно носил с собой тубус с чертежами, и любой прохожий мог сразу понять, что перед ним настоящий студент, а не какой-нибудь школяр.
Жили вдвоем с мамой в стандартной малогабаритной «трешке» на первом этаже. Папы уже не было давно.
Прошлым летом (после стройотряда, где были заработаны первые кровные приличные деньги) Ромка тайком от мамы за половину заработанной суммы купил подержанный мотоцикл. Сейчас мотоцикл поломался и, рассекреченный перед мамой, стоял посреди Ромкиной комнаты. Сверкал хромированными железками; Ромка часто его обтирал тряпочкой.
Поздно вечером к маме зашел папин друг по больнице, дядя Коля, принес водки, банку крабов. Он жил в соседнем доме. Ромка знал, что с дочкой, и что переехали они сюда недавно.
Мама сделала салат с принесенными крабами.
Посидели на кухне, помянули папу.
– Ромка, у тебя сигареты есть? – спросил дядя Коля, и в ответ на протестующий Ромкин жест (мол, да вы что, я не курю!) добавил, – Да все знают, что куришь ведь, просто у меня сигареты кончились. Нету, что ли?
Сигарет у Ромки действительно не оказалось, а ночных магазинов в те времена еще не было. Дядя Коля потянулся к телефону:
– Анют, у тебя сигареты есть? Да ладно, все знают, что куришь, просто сигареты кончились. Нету, что ли? Есть? Притащи, а? Я тут в соседнем доме, квартира четыре. Тут Ромка есть, я вас познакомлю, он тут с мотоциклом весь, на гитаре нам поиграет… Ага? Квартира четыре, давай, дочка.
Аня оказалась лучше всяких ожиданий. Одетая по последней моде (кримпленовые черные брюки-клеш и кримпленовая же, несмотря на лето, пестрая блузочка с острым воротником), она имела восхитительно задорный курносый носик, огромные глазищи и природные кудряшки каштанового цвета.
Ромка был в ударе. Что называется, «Остапа понесло»: он сыпал анекдотами, демонстрировал тонкое чувство юмора, галантность и т.д., и т.п.
Гвоздем вечера был рассказ о том, как прошлой осенью он купил за трешку возле автомагазина огромного краба у какого-то бродяги (консервная баночка крабов стоила тогда рублей пять). И стоя с крабом в руке, сообразил вдруг, что приехал сюда на мотоцикле, а багажника у него нет, и краба положить некуда, а до дома десять километров.
История имела сокрушительный успех.
– Представляете, – говорил Ромка, – у меня куртка была такая кожаная на молнии, и я этого краба так к пузу прислонил и молнию застегнул. Аккуратненько так к дому приезжаю, «Яву» на бордюр облокотил глушителем, домой захожу – вода какая-то из него бежит… Я молнию так расстегиваю, вываливаю это чудовище на пол. Ну, паук, мохнатый, вот как этот стол в поперечнике, клешни во такие! И этот гад начинает ползти! Небыстро так, но совершенно конкретно! Вы представляете, ведь если бы он по дороге меня пощекотал – вот такими вот лапами, колючую проволоку перекусывает! – я бы точно в первый же столб влупился!
– Роман, ну как ты можешь, пожалей мои нервные клетки! – сквозь смех упрекнула его мама.
– Подождите, это еще не все! – Ромка вошел в азарт. – Я думаю: как его приготовить. Поймал за лапу, взгромоздил кверху брюхом на этот вот стол. Он лежит так, клешнями вяло так обмахивается, ну, снулый уже, но живой. Думаю, ноги отламывать у живого существа – кощунственно как-то. А целиком сварить – в тазик не влезает. И тоже кощунственно – живого варить. Я думаю: надо ему наркоз. Нашел в буфете бутылку из-под коньяку, ну, бренди, «Плиска», по семь сорок, там на дне капельки болтались невылившиеся. А краб так челюстями шевелит, у него их несколько, в разные стороны открываются вот так вот… Как будто дышит. Вот он как рот открыл в очередной раз, так я ему туда коньячком – кляп!
Аня готова была от смеха забраться под стол.
– Господи, Роман, оказывается что тут только происходит, пока меня нет дома!.. – сквозь смех проговорила мама, вытирая слезы.
Ромка продолжал:
– Вы себе не представляете, что тут началось! Это чудовище спрыгнуло со стола! И, как мне показалось, стало бегать за мной по комнате! Ну, понятно, это только показалось, но это потом понятно. «Большое видится на расстоянии». А тогда мне на полном серьезе пришлось удирать. Я смотрю – сам уже на этом столе сижу, а этот паучище вокруг по полу бегает!.. И клешнями клацает. Громко. Жуть, скажу я вам!
– Он опьянел, и его пришлось везти в вытрезвитель? – спросила Аня.
– На мотоцикле? – добавил дядя Коля.
– Нет, все гораздо прозаичнее, – вздохнул Ромка. – Мы его вечером с ребятами съели. С пивом.
– Живодеры, – сказала Аня.
– Ты, между прочим, сейчас ешь салат с крабами.
– Но это же консервы!
– Слушай, а хочешь, я тебе покажу, где целая колония маленьких крабиков живет? Это тут, возле Дикого пляжа, мы их ловили в школе, девчонок пугали. Пойдем, прямо сейчас, да и купнемся заодно!
– Роман! – у мамы от обалдения открылся рот. – Три часа ночи!
Вообще-то, ничего ужасного он не сказал, просто не было принято в доме волновать маму. После смерти папы она сильно сдала, и Ромка жалел ее, понимая, что корвалолом пахнет в доме не для демонстрации, а по-настоящему. Мама скрывала от Ромки, когда пила капли, но предательский запах выдавал ее. Если Ромка застревал в общежитии у кого-нибудь или гулял с девочкой, то одиннадцать часов считалось уже слишком волнительным для мамы (Роман, сынок, ты пойми, у нас портовый город, а ты у меня один, я не переживу, если что-то случится!..).
– А что такого? – сказал дядя Коля. – Дело молодое, полотенце только возьмите…
Пользуясь моментом, Ромка вскочил и за руку потащил из кухни Анюту, выдернув на ходу из ванной первое попавшееся полотенце.
На улице Аня остановилась:
– Мне надо домой зайти, я без купальника!..
У Ромки от восторга зашлось сердце в предвкушении удивительных событий.
Перед мысленным взором в считанные миллисекунды пронеслись картинки – упругая грудь, едва прикрытая ажурным девичьим лифчиком, беленькие, такие же ажурные, трусики.
Ромка гулко сглотнул. Но, совладав с собой, он произнес «с глубоким видом знатока»:
– Да ерунда! Смотри, темень какая! Я тоже не в плавках, ничего!
Вообще, для человека, который вот уже семнадцать лет живет на берегу моря, да еще целый год ходил в бассейн в пятом классе и умеет плавать чуть ли не как дельфин, ночное купание на Диком пляже – событие не самое диковинное. Ну, пусть не в четвертом часу ночи, ну, пусть пораньше, в девять, в десять, но все-таки в темноте – это случалось тысячу раз.
Плотная, как чернила, вода залива маслянисто билась в камешки пляжа. А вот насчет темноты Ромка конкретно (и совершенно сознательно) как бы приврал. А Аня этого как бы не заметила. На самом деле над черной, густо вздымающейся гладью воды торчала на небосводе круглая, без единой неровности, луна – яркая, не нарушаемая ни единым облачком. По воде от нее к берегу бежала ослепительная в ночи светящаяся дорожка.
На Диком пляже никого не было. Аня начала раздеваться. У Ромки снова предательски забилось сердце.
Роман улыбнулся своим мыслям. Лялька прыгала рядом, держась за его руку. Спорила с Анькой про то, можно ли в поливальную машину заливать морскую воду и клялась, что когда ее машина полила, она совершенно конкретно заметила, что вода была соленая. Анька говорила, что машина заржавеет, ты еще в радиатор ей налей морскую воду!..
Оксана сказала:
– Пойдемте, на косу выйдем!
– Сейчас, обязательно, – ответил Роман.
Они подходили к гавани, вода уже была видна вдали, но пляж еще загораживали густые кусты над газонами впереди и чудовищная блямба молчащего фонтана.
Над водой поднималась легкая утренняя дымка. Вдали, у Песчаного, был смутно виден какой-то теплоход-«пассажир».
Они обошли фонтан, и сразу открылся вид на всю акваторию и берег.
Роман остановился.
Дикий пляж был забран в бетон.
Нет-нет, оказалось, не весь, Роман облегченно вздохнул: бетонные волнорезы были выложены дальше. Широкой параболой они огибали половину гавани, образуя как бы лагуну, но кусочек Дикого пляжа остался нетронутым. Возле старого понтонного пирса, откуда мальчишками они прыгали с разбега в воду, еще были, кажется, те, разноцветные камешки из детства и те обточенные временем и водой валуны, под которыми водились маленькие – в пенал можно было посадить – крабики, которых так демонстративно боялись девчонки.
– Ну, где твои крабики? – Аня как ни в чем не бывало снимала свои кримпленовые клёши.
В свете лунной дорожки Ромка увидел стройные ноги девушки, тоненькие плавки и замешкал, расстегивая штаны: на нем самом были трусы с нарисованными ромашками величиной в ладонь – прямо как у Волка в мультике «Ну, погоди».
– Ну, вот тут их много всегда было, – Ромка показал подбородком в сторону. – Счас поглядим.
Но дальше сделалось сложнее.
Аня потянула через голову блузку, и Роман, морально готовый уже увидеть на ней белый кружевной бюстгальтер – «я без купальника» – обомлел: фраза «я без купальника» не означала «я не в купальнике». Она значила буквально, что ничего на Ане не было. Кроме узеньких плавочек.
Ромка видел сейчас девическую грудь – не в кино или на картинке, а по-настоящему, рядом – впервые в жизни. Надо быть совершенным пессимистом, чтобы представить себе, что в шестнадцать лет грудь девушки может быть нехороша.
Ромка растерялся.
А Аня побежала к воде:
– Роман! А поплыли до вешек!
Вешки – два металлических флажка на буйках, обозначающие фарватер, вход в гавань для яхт. Чтобы они не цепляли килем по мелководью, в которое превращалась длинная коса, узким серпом врезавшаяся в залив. В темноте их почти не было видно, но одна из них выбралась на край лунной дорожки и покачивалась, словно спичка, воткнутая в бутылочную пробку. Отсюда она была величиной не больше рыболовного поплавка на удочке.
Аня, подняв тучу чернильно-черных брызг, бросилась в воду.
Роман, наконец, справился с собой и побежал за нею.
Бултыхнулся с разбегу в непрозрачную гладь залива – и тут же трусы в цветочках «От Волка» предательски слетели под водой, он их поймал и стал возвращать на место, но еще было мелко, если бы он встал, было бы по колено.
Аня оглянулась, остановившись по грудь в воде:
– Чего ты там застрял?
– Э-э, я сейчас, – Ромка возился с трусами.
– Ну так как насчет вешек?
– О чем речь? Конечно поплыли!!!
Он сейчас, не задумываясь, махнул бы прямиком до острова Хоккайдо, или хотя бы до Песчаного, он уже забыл про свои «неплавательные» трусы. Детский, какой-то щенячий восторг пер из него во все стороны.
Плавал Ромка хорошо.
– Поплыли! Догоняй! – он сделал первые два гребка брассом (как здесь говорят, «по-морскому»), намереваясь обогнать Аню, показаться ей во всей красе юного крепкого тела. Но – поплыли рядышком.
Плыли «прогулочно», болтали. Аня вела себя так, словно шла с Ромкой по прибрежной песочной дорожке, а не плыла в черной смолистой воде.
Берег скрылся в темноте, его стало не видно – лишь далеко над тротуаром одиноко болтался фонарь на проводе.
Аня плыла ровно, стараясь не подныривать головой во время гребков – берегла прическу. Ромка же, напротив, демонстрировал «классический брасс» – строго по науке, стильно, погружаясь с головой на каждом гребке и шумно фыркая.
– Так устанешь быстро, что ж ты сил не экономишь? – просто спросила она.
– Я? Устану? – Ромка презрительно перевернулся на спину и «вразмашку», на спине в два взмаха нагнал Анюту (почему-то она как-то незаметно оказывалась впереди – на полкорпуса, на метр, на полтора). – Да ни в жисть не устану!
Его ни на секунду не оставляла мысль о том, КАКАЯ сейчас Аня плывет рядом с ним – почти обнаженная, красивая, юная…
Но почему-то она все время была чуть впереди, болтала непринужденно. И Ромка вот уже несколько раз переходил на кроль, в два-три гребка нагонял ее, они снова плыли рядом, поначалу непринужденно болтая, и снова она оказывалась чуть-чуть, а потом уже по-настоящему – впереди. И Ромка уже не болтал с ней, а только дышал, стараясь, чтобы она не заметила, как ему все труднее держаться с ней рядом.
Ромка поймал себя на том, что почти не поддерживает разговор. А еще через несколько минут – что плывет уже изо всех сил. Прогулка постепенно превращалась в испытание. Ромка все старался держаться рядом, и держался, и плыл, и только он сам знал, чего ему это стоило.
Оксана и две девчонки ушлепали по песку вперед, к воде. В промозглом утреннем тумане купаться не хотелось, они сбросили сандалии и полезли в воду – переворачивать камни, под которыми могли жить крабики. Оксана оглянулась к Роману:
– Ромка, догоняй! Тут всё, как раньше!..
Разноцветные камни перешли в песок. Кончился Дикий пляж. Забранная в бетон коса широким изгибом опоясывала неподвижную утреннюю воду гавани. Роман шел по асфальту к бетонному парапету косы.
Оксана, зайдя в воду по щиколотку, прямо в воде надела свои шлепанцы и осторожно, стараясь не нагрести внутрь песку, выбиралась по камням к тротуару, идущему вдоль береговой полосы. Девчонки, подоткнув платья, вертели в прозрачной воде камни.
– Папа, мама, смотрите, какой замечательный! – Лялька подняла над головой довольно большого крабика и побежала к тротуару.
Анюта тоже выбралась из воды и шла к родителям, разглядывая ракушку у себя в руках.
Оксана взяла Романа за локоть и потерлась щекой о плечо.
– Пойдем на косу, Ромка, – сказала она.
Надо было пройти по гладкому асфальту несколько сотен метров. Бетонная коса стала заметно длиннее, чем в детстве, когда к ее концу надо было пробираться по валунам, перепрыгивая с камня на камень.
У косы покачивались десятка два яхт и швертботов. Плавный ее изгиб стал другим, к воде уже не подойти. Никак не спуститься было по наклонным изогнутым плитам массивных волнорезов.
У пассажирского пирса торчал катер в ожидании своего расписания на Песчаный. Несколько рыболовов с удочками, свесив ноги к воде, сидели у кранцев – старых автомобильных шин, висящих на цепях над понтонами.
Чуть в стороне Роман увидел павильон с надписью «живая рыба». Наверное, возведенный специально для таких вот рыболовов.
В железобетонном парапете у пирса был разрыв, и девчонки снова полезли вниз, к воде.
Там по изгибу бетонных плит, у самой воды, ходили несколько китайцев – доставали тех самых маленьких крабиков из щелей между плитами. Сегодня на крабиков был спрос, и не для пугания младшеклассниц, нет. Из них делали сувениры: высушенный лакированный крабик, приклеенный к камню или раковине – замечательная память для туриста о посещении Дальнего Востока… Можно поставить на письменный стол. Или в сервант.
Китайцы были экипированы, как альпинисты: один, вооруженный крюком на длинной палке, ходил у самой воды и выковыривал из-под ног крабиков и звездочек, бросая их в кулек на поясе. Он был обвязан по груди веревкой с карабинами, и другой ее конец держали два или три человека наверху волнореза – чтобы их товарищ, не дай бог, не свалился в воду. Рядом промышляла еще одна такая компания, чуть поодаль – другая.
Роман с Оксаной шли по косе. Остановились возле китайцев с веревкой, повернулись к воде, поставили локти на широкий бетонный парапет.
Пассажирский лайнер на рейде был виден уже отчетливо.
Внизу, на расстоянии трех метров, девчонки одного за другим извлекали из-под воды крабиков, смеялись, и ввели в полное смущение китайцев. Те, что были на страховке наверху, рядом с Романом и Оксаной, перестали держать своего друга, открыв рты: безо всяких приспособлений, руками, юные пигалицы в считанные минуты набрали в подолы платьиц дневную норму выработки трудящегося «братской республики».
Лялька, увидев восхитительную морскую звезду в прозрачной воде, потянулась к ней рукой, не поняла расстояние, и макнулась в прибой прямо в платье, с головой.
– Девчонки, вылезайте, простудитесь! – закричала Оксана.
Китаец внизу, с крючком, изловчившись в немыслимо изогнутой позе достать своим инструментом какую-то добычу из-под воды, потерял равновесие и плашмя плюхнулся в воду.
Те, что стояли на страховке у парапета, дружно заорали по-своему: «Цяо-хао хвань-лянь-глянь цюо-муо!!!».
– Девицы, – прикрикнул Роман, – выбирайтесь! Не хватало, чтобы из-за вас человек утонул! От потрясения. На глубине сорок сантиметров!
Лялька подняла мокрое лицо, рассмеялась.
Бликнула вспышка чьего-то фотоаппарата.
Роман повернулся.
Рядом с китайцами с веревкой стояла пожилая пара в одежде не по сезону и не для семи часов утра – улыбающийся старичок, прям-таки самурай, но в тройке с бабочкой, и спутница его, такая же маленькая, как он, такая же улыбающаяся.
– Какой красивий девоцька! – сказал «самурай».
– Джэпэн? – спросил Роман.
– Ес, йес, джэпэн. Ниппон! – сказал «самурай». – Правирьная девоцьки, закаряюцця! Доцьки, да? Извините, я сфотографироварь, мозьно?
– Ничего-ничего, – сказал Роман. – Пожалста. Дочки, дочки, конечно.
– Что он сказал? – переспросила Оксана.
– Что девки молодцы, что закаляются. У них нет буквы «эл». Японцы.
Оксана засмеялась:
– Да брось ты, шутник тоже!
– Смотри! – сказал Роман и повернулся к «самураю» с фотоаппаратом. – Простите.
– Да, да, я срюсяю, – закивал японец.
– Чего он говорит? – шепотом спросила Оксана.
– Что он слушает, – ответил Роман и сказал японцу, – Знаете, как зовут?
– Девоцки?
– Да, да девочек. Смотрите, вон ту – Анна, Анюта, а вот эту, мокрую – Лялька.
– Анна, – задумчиво повторил «самурай». – Красивый имя. А другой как? Рярька?
Оксана прыснула и отвернулась. Девчонки выбрались с камней на бетон косы и подходили к папе с мамой.
– Лялька, Ляля, – улыбнулся японцам Роман. – Мы пойдем. До свидания! Счастливо!
– Счасриво! – ответил японец. Его спутница что-то сказала Роману по-японски.
– Будьте здоровы, – сказали вместе Роман и Оксана.
У них все чаще случалось говорить что-то синхронно, не сговариваясь. Они – и японцы – рассмеялись, Роман снял подсохшую уже после тумана рубашку и набросил подошедшей Ляльке на плечи.
Сделав японцам «ручкой», все – Лялька, Анюта и папа с мамой – отправились по косе к ее завершению, туда, где бетонный парапет замыкался, вставал поперек асфальтовой дорожки – здесь коса кончалась, и со всех сторон был залив.
Ромка с Аней плыли по черной воде – к ним бежала от самого горизонта, где днем виден силуэт Песчаного мыса, лучистая лунная дорожка. Далеко в середине ее торчала тоненькая шпилька вешки.
Ромка уже не думал про крепкую маленькую грудь Анюты, про нелепые свои «семейные» трусы в ромашках. Он просто плыл, стараясь изо всех сил держаться рядом с девушкой. Гребок – нырок – вдох – выдох… Аня что-то говорила. Кажется, про ночь и какие сейчас звезды. А может, и нет. «Ласты она, что ли, в темноте откуда-то взяла. Не бывает, как можно так плавать, девка ведь!..» – отчаянно думал он.
Ромка снова перешел на кроль. «Вразмашку» ему было легче держаться с ней рядом.
Прошло сколько-то очень много времени в этом безумном марше, Ромке казалось, что плывут они уже несколько часов. Или ночей. Скоро – Япония. Хонсю, или опять-таки, Хоккайдо…
Вблизи вешка оказалась здоровенной железной бочкой, увенчанной трехметровой вертикальной трубой, на верхнем конце которой можно было различить на фоне звезд железный же флажок непонятного в темноте цвета. Исполинский поплавок криво торчал из воды, покачивалась на слабой волне. Ромка долго не мог дотянуться до опоясывающего буй каната, специально, надо полагать, для утопающих.
Из последних сил он выпрыгнул кверху, схватился рукой, вешка слегка наклонилась и медленно закрутилась вместе с Ромкой вокруг невидимого якоря.
Аня некоторое время плавала вокруг, потом дотянулась до каната и повисла на вешке рядом с Ромкой. Ромка тяжело дышал, но помутившимся от проделанного кросса сознанием сквозь пелену ощутил нечаянное прикосновение к плечу мокрой, холодной, твердой Аниной груди.
Сознание вернулось. Ромка увидел вдали едва различимый берег, тусклую звездочку фонаря над тротуаром. «Не доплыву, – подумал он, – ни за что не доплыть».
– Ты извини, Ром, я не сказала, – заговорила Аня. – Ты устал, наверно, а сказать мне стесняешься. А я себе плыву, и все тут… Дело в том, что я в сборной плавала, юношеской.
– СССР? – смог, наконец, выдохнуть Ромка.
– Ну да, СССР. Мне еще в позапрошлом году мастера спорта дали. По подводному плаванию. Назад потише поплывем, не обижайся, прости пожалуйста.
Ромка прямо перед носом видел блестящее в лунном свете мокрое плечо Ани, подмышку, периодически скрывающуюся в черной воде грудь…
– Да ладно, – чуть отдышавшийся Ромка снова начал хорохориться, – мне-то че?!
В слабых волнах вешка болталась и ходила кругами, и они оба вот уже много раз нечаянно прикасались друг к другу. Руки у обоих были заняты канатом, и эти случайные прикосновения тел – мокрых плеч, локтя, груди – были неожиданны и прекрасны.
Роман подошел к парапету косы у самого ее окончания. Оксана с дочками чуть отстала – наблюдали, как китайцы достают из воды своего товарища, а потом перекладывали добычу из подолов платьев в добытый где-то полиэтиленовый пакет.
Как он добрался тогда, той лунной ночью, до берега – он не помнил. Помнил, что из последних сил. Помнил, как выходил из воды, не чувствуя острых камешков под ногами, как упал ничком на песок, как рядом легла Аня.
Потом они, мокрые, до рассвета целовались в кустах на лавочке, и Ромка боялся прикоснуться к тем ее местам, к которым больше всего хотел прикоснуться, ему казалось, что это может обидеть ее.
Он не знал, как ей хотелось этого…
А потом их нашла мама – она была в шлепанцах, халате и папильотках из бумажек…
Роман, опершись локтями о парапет, смотрел на гавань. Туман совсем растаял.
В двух шагах, почти на уровне глаз, качался на волнах огромный оранжевый буй с флажком на высокой железной палке.
Вешка.
Подожди, сказал он себе, это ведь та самая вешка! Я мог тогда в два взмаха доплыть до косы и выйти на берег. И не нужно было бы этого сумасшедшего плавания «до последнего вздоха»…
Или, может быть, кому-то это было нужно?
Сейчас вешка качалась у Романа перед самым носом. Обман зрения – он даже попытался достать, перегнувшись к воде, до флажка рукой, но не хватало метра полтора… А может, три или четыре…
Я прожил у этого берега тогда уже целых семнадцать лет, я каждый камешек знал во всей акватории, и мне в голову не пришло – выйти на косу и пешком, вместе с девушкой, плывшей рядом, вернуться по камням к оставленной на берегу одежде…
И звали эту прекрасную девушку – Аня. Анюта…
– Что это ты делаешь, пап? – подошла сзади дочка Анюта и облокотилась о парапет рядом с Романом. – А это – я знаю! – вешка! Вход в гавань для яхт, фарватер. Чтобы брюхо не царапали, когда мимо косы проходят. Точно?
Подошли Лялька и мама ее Оксана. Лялька висела у матери на руке и держала в кулаке за шершавый луч большую морскую звезду:
– Пап, смотри, какая красавица, а!
Оксана улыбалась:
– Вешка, да. Смотри, Ромка, как близко! А с берега казалась малю-усенькой!..
2005 г.
Иллюстрация:
(c) Helen Borisenko