I
Что капитан-командор Беринг похоронен на берегу бухты Командор острова Беринга, известно всем. Однако точное расположение места захоронения 250 лет оставалось неизвестным. Крест на берегу бухты был установлен только спустя полгода после похорон, и не сохранилось никаких сведений о том, где относительно него находится могила Беринга. Пять крестов, сменявших друг друга в бухте Командор в последующие 250 лет, лишь символически отмечали утерянное место захоронения.
Добровольцы-энтузиасты, не так уж редко наведывавшиеся на остров, не только не нашли его, но, скорее, угрожали нанести вред захоронению непрофессиональным перекапыванием почвы. К тому же, океан потихоньку наступал на побережье, и могила со временем вообще могла быть размыта.
Только в 1991 году российско-датской экспедицией «Беринг» с помощью биохимических методов было установлено точное место захоронения праха командора и извлечены останки его и похороненных рядом с ним членов экипажа «Святого апостола Петра». Кости оказались в полной сохранности. В научно-исследовательском институте судебной медицины под руководством профессора Виктора Николаевича Звягина были проведены работы по идентификации останков мореплавателей и восстановлению реального облика Витуса Беринга.
Дело в том, что не известно ни одного достоверного изображения капитан-командора. Многие годы им считался портрет, хранившийся в Центральном военно-морском музее и воспроизведенный во множестве изданий. Теперь установлено, что на этом портрете изображен не мореплаватель Витус Йонассен Беринг, а его дядя, поэт Витус Педерсон Беринг.
Профессор Звягин рассказывал, что лицо командора было не из тех, которые можно легко забыть: широкое, но не одутловатое, удивительно асимметричное, с достаточно низким, узким лбом, утяжеленными контурами подбородка. По мнению профессора, Беринг принадлежал к числу людей, не склонных переносить свои переживания на окружающих и выражать их на лице; по-видимому, он был человеком замкнутым, склонным анализировать каждый свой шаг и принимать взвешенные решения.
Удивительно, но у черепа Витуса Беринга сохранились все зубы. Это противоречит общепринятой версии о том, что капитан-командор умер от цинги, при которой, как известно, зубы в первую очередь разрушаются и выпадают. Исследования российских и американских ученых позволяют утверждать, что Беринг умер от болезни сердца, которой он страдал еще до выхода в последнюю экспедицию.
Перезахоронение возвращенных на Камчатку останков было решено провести как важную торжественную церемонию, воздающую дань памяти и уважения отважным мореходам.
II
Гостей, прибывших на торжества, прямо из аэропорта привезли к зданию областной администрации и пригласили в кабинет губернатора. Один из них, высокий, подвижный, обегал вокруг стола, за которым сидели хозяева и гости, выбирая наиболее удачную позицию для фотографирования, приседал, прицеливался и нажимал кнопку спуска. Я думал, что это – очередной фотокорреспондент, а оказалось, что это – потомок Витуса Беринга.
Всеволод Георгиевич Маслов-Беринг был явно человеком непрактичным, никакой выгоды из родства с великим предком в жизни не извлекшим. Он с удивлением и как бы со стороны наблюдал за своим участием в юбилейных церемониях. Там, в Литве, где он жил неподалеку от Вильнюса, внуки не так уж и интересовались генеалогическим древом своего многострадального семейства, и Всеволод Георгиевич тяжело переживал это, понимая, что после его смерти фотографии, сувениры и реликвии в лучшем случае будут пылиться на какой-нибудь дальней полке в шкафу. Он спешил познакомиться с участниками торжества, искренне считая, что лично он не заслужил такого внимания с их стороны и что ему крепко повезло в том, что удалось повстречаться с таким множеством интересных и, наверное, значительных людей.
Второй потомок Беринга, Георгий Владимирович Беринг, был полной противоположностью первому. Небольшого роста, коренастый, уверенный в себе, он не сомневался в том, что производил впечатление на окружающих и бесспорным портретным сходством с капитан-командором, и своей эффектной женой, и своей визитной карточкой, которая представляла его как генерального директора российско-американского предприятия с офисами в Москве и в Нью-Йорке. Он спешил завести знакомства с участвующими в церемонии людьми, надеясь, что их влиятельность может пригодиться или, по крайней мере, ссылка на знакомство с ними сможет поднять его рейтинг в каких-нибудь будущих бурных водоворотах, которыми так богата предпринимательская деятельность.
День проведения торжественной церемонии выдался пасмурный, дождливый. Ее участники жались под зонтиками на городской площади возле панно с изображением маршрутов экспедиций Беринга, разглядывали друг друга, знакомились. Кого только тут не было! Историки и краеведы, участники экспедиции «Беринг», отыскавшие могилу командора, большие и маленькие руководители города и области, делегация Хорсенса – родного города Витуса, представители посольства Дании в Москве во главе с временным поверенным в делах, делегация американского штата Аляска, журналисты… После подобающих случаю речей и отдания воинских почестей шесть гробиков с прахом командора и его спутников, водруженные на артиллерийские лафеты, отправились в последний путь по камчатской земле – на стоявший у пассажирского причала военный корабль, на котором они были установлены на подставочки и оставлены под охраной почетного караула моряков-пограничников.
III
«Кедров», пограничный сторожевой корабль – ПСКР – был назван именем знаменитого чекиста, надежного сподвижника Дзержинского. С именем его и его жены связана деятельность «Комиссии Кедрова» на российском Севере в годы гражданской войны, удивившая даже ко всему притерпевшихся историков беспримерной жестокостью. Зятем Михаила Кедрова был руководитель чекистской контрразведки Фраучи, известный под партийной фамилией Артузов, конечно же, расстрелянный в годы Большого Террора (помните его роль в фильме «Операция “Трест”», которую блестяще сыграл Джигарханян?) Кедрова арестовали перед самой войной и расстреляли без суда в декабре 1941-го. А сын его, Бонифатий Михайлович, химик, занимавшийся также философией науки, стал академиком и прожил вполне благополучную жизнь. Удивительны были судьбы людские в недавно минувшую эпоху!
Погода, вначале спокойная, постепенно ухудшалась, к ночи плавное покачивание перешло в резкую килевую качку, быстро разогнавшую пассажиров по каютам на койки. Только невозмутимые датские журналисты далеко заполночь оставались в кают-компании, энергично обсуждали какие-то свои датские проблемы на непонятном никому языке и потягивали русскую водку, по европейскому обыкновению, не закусывая, да на палубе надстройки энтузиаст-радиолюбитель чиркал спичками, подсвечивая шкалу настройки портативной радиостанции спутниковой связи.
IV
А совсем рядышком стоят шесть гробиков с костями моряков, умерших в безвестности от лютых болезней два с половиной столетия назад. На крышках гробиков Беринга и штурмана Андриса Эзельберга – четырехконечный лютеранский крест, на остальных – шестиконечный православный. В одном из этих гробиков – останки человека, чье имя носит и это море, по которому бойко бежит ПСКР, и пролив между материками, и остров, к которому мы направляемся…
Книжка, которую захватил с собой сосед по каюте, помогла мне привести в систему мои разрозненные обрывки знаний о Беринге и его экспедициях.
Витус Беринг, датчанин, происходивший из небогатой семьи, к двадцати трем годам, когда он был приглашен на службу в российский флот, уже совершил два плавания в Ост-Индию, огибая мыс Доброй Надежды, и окончил морскую офицерскую школу в Амстердаме, которая считалась лучшей в Европе.
Беринг был человеком скромным и непритязательным, однако знал цену своим трудам и заслугам и, когда он был обойден чином, подал в отставку. «Состою в великом сомнительстве, не ожидая себе лучшего анкуражементу», – обосновывал он свое решение. Поступок его, который у других мог бы быть сочтен дерзостью по отношению к самодержавному царю, Петр Алексеевич воспринял как справедливый упрек своей невнимательности и исправил ошибку, возвратив Витуса на службу и повысив его в звании.
Приняв решение направить на восток экспедицию для определения пределов своих владений и отыскания пролива между Азией и Америкой, Петр призвал Беринга и поручил ему возглавить предприятие.
По великим пространствам Российской империи, по бездорожью и безлюдью, сплавом и бечевой по рекам, волоком по водоразделам тянулись на восток обозы. Не выдерживали тяжелой поклажи лошади, разбегались оголодавшие в пути служивые люди. Три с половиной года ушло на то, чтобы доставить снаряжение и провиант экспедиции на Камчатку и там построить небольшой корабль – бот «Святой Гавриил». На нем Беринг отправился на север, туда, где, как считали многие географы того времени, Азия соединялась с Америкой. Выйдя в Ледовитый океан, Беринг заключил, что «земля более к Северу не простирается, а к Чюкоцкому или к Восточному углу земли никакой не подошло», – иначе говоря, азиатское побережье России не соединено с американским материком.
По результатам Первой Камчатской экспедиции Беринг предложил обширную программу обследования всего северного и восточного российского побережья азиатского материка и освоения удаленных районов Сибири и Северо-Востока. В этих целях по указу императрицы Анны Иоанновны капитан-командору Витусу Берингу было поручено возглавить новую экспедицию. По размаху работ, охватывающих российское побережье от устья Печоры до юга Курильской гряды, да в придачу внутренние районы Сибири, эта экспедиция не знала себе равных в истории, и впоследствии она по справедливости была названа Великой Северной. Отряд экспедиции, который должен был «на морских судах идтить для проведывания новых земель, лежащих между Америкой и Камчаткою», возглавил сам Беринг вместе с одним из лучших российских морских офицеров Алексеем Чириковым.
Современники Беринга отмечали его предусмотрительность и разумную распорядительность, которые он проявил в организации столь многопланового и громоздкого предприятия. Неизменно, вплоть до последних дней жизни, все важные решения командор принимал, обсудив их с подчиненными ему старшими офицерами, и, внимательно прислушиваясь ко всякому разумному доводу, оставлял последнее слово за собой.
На десятом году после начала экспедиции из гавани в Авачинской губе вышли два пакетбота – «Святой апостол Петр» под командованием Беринга и «Святой апостол Павел» под командованием Чирикова. Начав путешествие совместно, корабли экспедиции вскоре потеряли друг друга в тумане, и дальнейшее плавание совершали самостоятельно.
К юго-востоку от Камчатского полуострова, куда направился первоначально корабль Беринга, на географических картах изображалась обширная «Земля Хуана де Гама». Никаких ее следов не было обнаружено, что само по себе являлось важным географическим открытием. Спустя почти полтора месяца после выхода в плавание на «Святом апостоле Петре» увидели, наконец, американский берег. Чуть раньше достиг берегов Америки «Святой апостол Павел».
На обратном пути был открыт ряд островов Алеутской гряды, произошла встреча с их коренными жителями, при кратковременной высадке на берег натуралист экспедиции Георг Стеллер успел собрать целую коллекцию местной растительности.
Но удача покинула командора, тяжелым и безрадостным был обратный путь. Уже через полтора месяца плавания на корабле началась цинга – скорбут, как в те времена называли эту болезнь. Условия для жизни на пакетботе и без того были чрезвычайно тяжелыми: на корабле длиной всего 80 футов (чуть более 24 метров) размещались пушки с запасом ядер и пороха, запасные паруса, канаты, запасы воды в бочках, продовольствие – как только там хватало места для 77 человек! В жилых помещениях, куда почти не проникал свежий воздух, рядом с еще здоровыми членами экипажа находились больные и умирающие. Современные исследователи считают вероятным, что, помимо цинги, мореплаватели страдали еще и от какой-то инфекции. Болезнь охватила команду «Святого Петра» так, что некого – да и некому – было вызвать наверх, чтобы управлять парусами. Почти все время обратного плавания господствовали встречные ветры. В жестокие штормы, которые трепали корабль, быстро износились паруса. Постоянные туманы не давали возможности определить местонахождение. Лейтенант Свен Ваксель, помощник и заместитель Беринга, писал: «Наш корабль плыл, как кусок мертвого дерева, почти без всякого управления, и шел по воле волн и ветра, куда им только вздумается его погнать». Капитан-командор тяжело страдал и от собственного бессилия – от болезни, которая по многу дней не позволяла даже двинуть рукой или ногой, и от разногласий среди офицеров, которых он призывал, чтобы держать совет.
Когда, наконец, показалась земля, ее приняли за камчатский берег. Больных свезли на сушу, но некоторые из них вскоре умерли. Скончался и тяжело страдавший Беринг. Замечателен отзыв о нем Стеллера, который, надо заметить, был известен как человек неуживчивый и нередко вступавший в конфликт с руководителем экспедиции: «Витус Беринг был… по своему поведению благовоспитанным, приветливым, спокойным, молчаливым и к тому же при всей полноте его командной власти и величии его положения в сравнении с простыми людьми также и любимым всеми человеком… Беспристрастные, объективные люди могли судить о нем не иначе как о личности, которая всегда в меру своих сил и возможностей стремилась к тому, чтобы наилучшим образом претворять в дела то, что приказывали ему сделать… Принимая во внимание его преданность, хладнокровие, умение поступать осторожно и осмотрительно, важно ответить на вопрос, мог ли кто-нибудь другой, проявлявший большее рвение и энтузиазм, столь же надежно и умело преодолевать бесчисленные трудности и препятствия, стоявшие на пути реализации планов…»
После трудной зимовки сорок оставшихся в живых участников экспедиции на небольшом судне, построенном из частей пакетбота, преодолели путь от Командорских островов до камчатского берега. Вторая Камчатская экспедиция завершилась.
V
Было о чем подумать. Мне вспомнились события без малого тридцатилетней давности, – должно быть, и потому, что они происходили там, где начинал свою последнюю экспедицию капитан-командор, а, возможно, и потому, что я невольно сравнивал их участников с той характеристикой, которую дал личности Беринга его соплаватель.
В то время я работал в одном из морских вузов Владивостока. Скромная зарплата старшего преподавателя не позволяла сводить концы с концами, зато отпуск был большой – целых два месяца, и я использовал его, чтобы попытаться залатать дыру в семейном бюджете. Мне помогли получить направление на СРТ – средний рыболовный траулер – «Осьминог» в качестве второго помощника капитана. Траулер как раз ненадолго зашел в Петропавловск-Камчатский для текущего ремонта и пополнения запасов. Комфортабельный пассажирский теплоход доставил меня на Камчатку, и вот я в Петропавловске. Большая афиша у входа в кинотеатр, мимо которого я проезжал на такси, обещала через месяц премьеру нового фильма «Операция “Ы” и другие приключения Шурика». Фильм, судя по рекламной кампании, неплохой, жаль, что не удастся его посмотреть – буду в плавании.
Метрах в семистах от площади, на которой проводилась торжественная церемония, там, где теперь располагается территория судоремонтного завода, когда-то находился небольшой рыночек, а возле него у берега – затопленная баржа, представлявшая собой подобие причала для небольших судов. Тут и был тогда ошвартован мой СРТ. «Осьминог» ничем особенным не отличался от других траулеров, на которых мне доводилось работать. Прием-передача дел не заняли много времени, и уже с утра следующих суток я заступил на вахту. Почти сразу же на мостик поднялся капитан и приказал готовить машину к отходу. Нам предстояло совершить переход на другое место стоянки. Я еще не успел ознакомиться ни с картой Авачинской губы, на берегу которой раскинулся город, ни с описанием ее в лоции, поэтому название бухты, в которую следовало перейти, – «Раковая» – ничего мне не сказало. Капитан, конечно, понимал это и сам лично управлял судном все время перехода. Погода была отличная, навигационная обстановка, судя по всему, несложная, да и сам переход совсем небольшой – каких-то пять миль.
Капитан Сирый, высокий и мосластый моряк средних лет, обладал хорошим «чувством судна», управляя траулером, как опытный наездник управляет лошадью, без напряжения и эмоциональных всплесков, и судно, слушаясь его, описывало каждый раз именно ту кривую, которая точно вела в намеченную точку, и, погасив инерцию, недвижно замирало в нужном месте.
Я не мог понять лукавого огонька в глазах моих коллег – старшего и третьего помощников, когда они говорили о капитане. Ничего странного в нем я не заметил, кроме разве что показавшейся мне необычной походки: он ступал как бы не на всю стопу, а на пятку, отклоняя на ходу корпус не вперед, как это обычно бывает, а чуть-чуть назад. Впрочем, никакого значения я этому не придал.
А капитан тем временем приказал изменить курс влево, в ту сторону, где над гладью воды были видны две вехи, отстоящих друг от друга на небольшом расстоянии. Хорошо видны и топовые фигуры – голики, закрепленные на шестах вех. Все верно, севернее, ближе к нам, находится веха с топовой фигурой наподобие зонтика – значит, южная; на юге зонтик защищает от солнца. А говорит она: «Оставь меня к югу». Подальше от нас – веха с голиком в виде рюмки – северная: хорошо хлопнуть рюмку с мороза. Веха говорит: «Оставь меня к северу». Так нас учили, так сам я теперь учу. Но что такое – нос нашего судна нацелен как раз посредине между вехами! «Василий Геннадьевич, – обращаюсь я к Сирому, – мы идем к опасности, вехи ограждают ее с севера и с юга». «Нет, – отвечает капитан, - мне Журба сказал, что тут как раз нужно проходить между вехами посредине, а он-то бухту знает, на своем буксире все излазил». Я с ужасом смотрю на эхолот: под килем три метра, два, полтора, метр… Кидаюсь к карте – сейчас сядем на мель, вот-вот… Но капитан непреклонен, и я, первый раз попавший в эти края, пытаюсь сообразить, кто такой этот Журба и почему правила плавания здесь применяются «с точностью до наоборот». Тем временем глубина начинает возрастать – проскочили…
К причалу Сирый поставил траулер с изяществом, понятным профессионалам-судоводителям.
Я внимательно изучил карту, проштудировал лоцию. Итог был однозначен: мы чудом избежали посадки на мель. «Рекомендация» неизвестного мне Журбы – дурацкая шутка, которая дорого могла обойтись и Сирому, и мне, и всему экипажу. Своими выводами я поделился со старпомом и третьим. Доверие за доверие – они наконец-то открыли мне глаза.
Капитан Сирый – неплохой промысловик, но с приходом в «чужой» порт, где нет присмотра со стороны начальства и жены, впадал в запой. Он и сейчас пребывает в этом состоянии, а так как денег у него, как и у всех членов экипажа, нет, он производит натуральный обмен – относит разные вещи знакомой женщине, а та угощает его выпивкой. В последний раз старпом отобрал у капитана простыни – судовой инвентарь, которые тот пытался унести на берег. Сирый подчинился, но простыни из капитанской каюты все равно через день-другой исчезли…
А необычная походка у него потому, что однажды зимой, будучи в сильно нетрезвом состоянии, он свалился на прибрежном льду и, уснув, отморозил пальцы ног, которые пришлось ампутировать.
Прошло дня два, и наше судно направилось из бухты Раковой к прежнему месту стоянки. На вахте в этот раз был третий помощник капитана. Не успели мы выйти из бухты, как он попросил меня подняться на мостик: «Вениаминыч, он снова хочет идти через Раковую мель, я сказал, что ни за что не пойду, а он отстраняет меня от вахты». Я, как мог терпеливо, стал втолковывать Сирому, какой опасности он подвергает судно и почему нужно проходить не между вехами, а обойти их стороной. Капитан сначала слушал внимательно, потом вдруг вспыхнул: «Ну, вы лучше меня разбираетесь, сами и ведите судно!» – и покинул мостик. Неподдельное счастье отразилось на лице третьего помощника…
VI
Продолжилась стоянка у затопленной баржи возле рыночка. Рядом с нами был ошвартован старенький траулер «Поляна», переоборудованный в «агитационное судно». Его новое назначение заключалось в том, что он доставлял на рыбокомбинаты и суда промысловых экспедиций обкомовских лекторов и бригаду артистов, выступавших перед рыбаками. Бригаду составляли немолодая певица, баянист-аккомпаниатор да семейная пара, показывающая акробатические этюды. Никаких морских порядков они не признавали, и молодой белобрысый капитан который раз безрезультатно выговаривал им, когда после постирушки в самых неподходящих местах на палубе и надстройке вывешивались для просушки разные предметы дамского туалета. Еще одной обязанностью капитана было разнимать пьяненькую акробатическую пару, обычно завершавшую побоищем выяснение отношений. Акробат крепко ревновал жену к аккомпаниатору, а она его – к певице. А на сердце у капитана была тоска, и было с чего. Когда его «Поляна» подошла к очередному рыбокомбинату, он подал боцману привычную команду: «Отдать правый якорь!» Якорь ушел на грунт, а когда настала пора его выбирать, якорная цепь пошла необычно легко, и вскоре из воды вышел ее конец… без якоря! Цепь соскользнула в предназначенный для нее отсек – цепной ящик, и пустой правый якорный клюз показался глазом, ехидно поглядывающим на смятение изумленного капитана. Ну что же, утеря якоря – событие, в морской практике известное. Поиски утраченного якоря ни к чему не привели, и расстроенный капитан повел свое агитационное судно в Петропавловск.
На рейде Авачинской губы в ожидании причала отдали единственный оставшийся левый якорь. Причал освободился, капитан командует: «Боцман! Вира якорь!» Скрипит брашпиль, грохочет по клюзу якорная цепь… и ее конец выходит из воды – без якоря! Такого морская практика еще не знала.
Теперь несчастная «Поляна» ожидает восстановления своего якорного устройства…
VII
Вот и в доке побывали, и «Операцию “Ы”» посмотрели, а судно все стоит и стоит у причала… Неподалеку от нашего СРТ стоял у причала небольшой танкер «Обонянь». Третьим помощником на нем был Вася Часовитин, не так давно учившийся в мореходном училище, где я одно время работал. Вася, паренек из бедной семьи, очень старался хорошо учиться, хоть и не всегда у него это получалось. Он с неподдельным обожанием относился к своей штурманской профессии, выучив наизусть пришедший ему по душе девиз: «Штурман – это точность плюс аккуратность, внимание в квадрате, самоконтроль в кубе». Нагрудный знак капитана дальнего плавания – позолоченный секстан на фоне якоря, обвитого золотой цепью – был заветным ориентиром его жизни, а само слово «капитан» было наполнено самым высоким смыслом.
Капитаном на «Обоняни» был Белов, лет шесть назад уволенный из военно-морского флота по сокращению вооруженных сил. Я знал его и раньше – он учился на курсах повышения квалификации при нашей кафедре и выделялся среди других слушателей хорошей штурманской подготовкой и дотошностью в изучении новой техники. Словом, думал я, Часовитину есть чему у него поучиться, и сам Вася был доволен, что попал на «Обонянь». Впрочем, он простодушно жаловался мне, что капитан часто выпивает, – сам-то Вася спиртного в рот не брал.
Но однажды Вася пришел ко мне на «Осьминог» в смятении чувств. «Я не знаю, как мне дальше жить. Я ударил капитана». Признаться, я был удивлен, даже не смыслом этого сообщения, а тем, что щуплый Вася никак не годился Белову в спарринг-партнеры.
Оказывается, несколько дней назад «Обонянь» совершала небольшой переход в пределах Авачинской губы. Вася как раз был вахтенным помощником капитана, а сам капитан находился на мостике в состоянии совершенно непотребном. Его пьяные команды рулевому Часовитин потихоньку корректировал, но когда капитан ухватился за рукоятку машинного телеграфа и стал бессмысленно ее дергать, избежать передачи таких «команд» вахтенному механику было совершенно невозможно. Судно начало дергаться с полного вперед на полный назад, и тут же снова на полный вперед. Возмущенно заверещал свисток переговорной трубы, ведущей из машинного отделения. Вася поднатужился и отчаянно потащил капитана от машинного телеграфа, но тот стойко вцепился в рукоятку и не отпускал ее до тех пор, пока третий помощник не врезал ему в живот. Изумленно икнув, капитан осел на палубу и больше не поднимался, пока Вася не ошвартовал танкер к причалу нефтебазы – операция, которую он впервые выполнял самостоятельно.
Эта история имела совсем уж грустное продолжение. Белов тщетно боролся со своим пагубным пристрастием. С «Обоняни» его убрали и послали старпомом на СРТ. Спустя полгода я узнал, что при прохождении пролива Лаперуза Белова нашли в каюте повесившимся.
А еще через год погибла «Обонянь». Во время сильного шторма в заливе Аляска танкер сорвало с якоря и разбило о форштевень стоявшей под ветром плавбазы. Спасли, кажется, не всех членов экипажа. Судьбы Васи Часовитина я не знаю.
VIII
Давно закончились деньги на карманные расходы, а вместе с ними растаяла надежда на хоть какой-нибудь заработок. Простой судна превзошел всякие мыслимые сроки. Появилась новая причина: у капитана не пройдена медкомиссия, – без этого, как известно, судно в море не выпускают. А не пройдена медкомиссия потому, что каждый день уже с утра капитан пребывал в том ставшем для него обычным состоянии, в котором врачам лучше не показываться.
В свободное от вахт и работ время экипаж убивает время кто как может. Второй механик с буфетчицей чуть ли не ежедневно отправляются в лес за грибами. Старший механик разжился где-то вяленой рыбой и ходит в ближайшую забегаловку пить пиво на остатки денег. Тралмастер познакомился с корреспонденткой молодежной газеты и рассказывает ей всякие небылицы о последнем рейсе. На соседнем судне прямо на палубе по вечерам крутят кинофильмы, можно бесплатно посмотреть новые картины.
Сирый редко появлялся на палубе, и я даже несколько удивился, когда однажды увидел его сосредоточенно глядящим на покрытые снежными шапками вершины «городских» вулканов – Авачинской и Корякской сопки. Справа от них в ясном небе не спеша летел самолет-«аннушка», поднявшийся с недалекого Халактырского аэродрома. «Смотри, – тревожно обратился ко мне капитан, – сейчас врежется!» Я не сразу его понял: он потерял ощущение пространства, в его затуманенном алкоголем сознании самолет и сопки воспринимались расположенными в одной плоскости. Когда самолет, находившийся куда как ближе к нам, чем белоснежные сопки, пролетел на их фоне, капитан с искренним облегчением вздохнул: «Не врезался…»
Однажды утром к сходне, ведущей с причала на борт судна, подошел милиционер и пригласил вахтенного помощника. «У вас на судне есть такой – Сирый?» Милиционер очень удивился, когда узнал, что Сирый – это капитан траулера. «А в чем дело?» – поинтересовался я. «Жалоба поступила: он украл японский радиоприемник»…
Сирый нередко наведывался к своему приятелю – капитану морского буксира Журбе, тому самому, который посоветовал проходить через Раковую мель. Вместе выпивали, а однажды Журба похвастался приемником, недавно купленным им в Японии. Транзисторные приемники были тогда в новинку. Дружба дружбой, но, покидая буксир, Сирый прихватил с собой приглянувшуюся вещицу.
Надо было что-то предпринимать.
IX
Я отправился к своему недавнему выпускнику Медведенко, который теперь занимал высокую должность. Когда Виктор Иванович, молодой еще капитан дальнего плавания, учился на заочном факультете, он дважды в год появлялся во Владивостоке с честно выполненными контрольными работами, обстоятельно отвечал на вопросы экзаменационных билетов, получая всегда самые высокие оценки. В общем-то, думал я, учеба была для него формальностью, вызванной необходимостью получить инженерный диплом. Но, наверное, не так считал мой коллега, старый диабетик Щенников, который донимал Виктора Ивановича каверзными вопросами и с очевидным удовольствием ставил ему оценку на балл ниже, чем его ответы заслуживали. Медведенко со снисходительной подобострастностью поддакивая язвительному Щенникову так, как будто бы они оба разыгрывали какую-то пьесу, в которой роли были заранее розданы и отрепетированы. В урочный час происходил обмен ролями; тогда с приходом Медведенко на кафедру откуда-то возникали одна за другой «бомбы» – большие бутылки портвейна, до которого Щенников был большой любитель. Приходили декан Свенцицкий, доцент Николаев, мой коллега старший преподаватель Гарсонов, дверь запиралась, шурин проректора завлаб Федя нарезал ветчинно-рубленую колбасу – и пошел пир горой! Через час-другой Щенников, положив на стул вытянутую больную ногу, втолковывал порозовевшему Свенцицкому значение слова «заморбличенный», Гарсонов жаловался Феде на свою жену-эстонку, а доцент Николаев уже готов был свалиться под стол и уснуть там блаженным сном. Один лишь Медведенко, так и не отпивший ни глотка из стакана, задумчиво смотрел на своих учителей, словно оценивая их с привычной снисходительностью, и, только внимательно наблюдая за его лицом, можно было заметить, как в его глазах вспыхивал холодный огонек.
Виктор Иванович, ставший теперь большим начальником, встретил меня радушно и тут же соединил меня по радиотелефону с Владивостоком, с заместителем начальника управления, которому принадлежал «Осьминог». Я обрисовал ему ситуацию, которая, как я понял, не вызвала у него особого удивления. «Хорошо, что вы позвонили, мы на днях вышлем Сирому замену». Медведенко, извинившись за занятость, пригласил меня зайти к нему домой. «В Паратунке еще не бывали? Приходите в воскресенье, скажем, в час дня, свожу вас, искупаетесь в теплых источниках». Я не знал тогда ни что такое Паратунка, ни где она расположена, но с удовольствием принял приглашение.
Ровно в тринадцать ноль-ноль я позвонил в дверь квартиры Медведенко. Мне показалось, что по лицу Виктора Ивановича пробежала тень смущения, но тут же он прогнал ее: «Проходите, извините, что принимаю на кухне, присаживайтесь, я тут по-домашнему. Паратунка? Да, да, сейчас переоденусь, за машиной схожу, а вы тут поскучайте, я быстро». Действительно, Виктор Иванович не заставил долго себя ждать. Он вернулся с уже откровенно демонстрируемым выражением смущения на лице и со знакомым мне оценивающим холодком в глазах. «Вот, понимаете, не выйдет у нас сегодня с Паратункой. Едва из гаража выехал, поторопился, чтобы поскорее, а тут как тут ГАИ. Остановили за превышение скорости, права отобрали… Извините, придется как-нибудь в другой раз. Давайте пока коньячку выпьем». Он достал из буфета початую бутылку, налил по стопке, соорудил по бутерброду с толстым слоем лососевой икры. «Ну, будьте здоровы! За преподавателей, учителей наших! Как там Щенников с Гарсоновым?»
X
Вскоре прибыла замена капитану, и мы наконец-то отправились в рейс к Северным Курилам. Но недолго длилось наше плавание. Не прошло и недели, как забарахлил главный двигатель. Как ни бились с ним механики, устранить неисправность своими силами им не удалось. Стармех сообщил капитану, что необходим заводской ремонт, и судно вновь направилось в Петропавловск.
Тем временем подошел к концу и мой отпуск в вузе, и заведующий кафедрой прислал радиограмму с требованием немедленно возвращаться. Жена выслала денег на билет, и вот уже расшатанный автобус везет меня в аэропорт по дороге, усыпанной желтыми осенними листьями. Прощай, Петропавловск, прощай, СРТ «Осьминог», прощайте, грустные приключения этого незадачливого лета!
XI
Под утро сторожевой корабль встал на якорь у острова Беринга, на внешнем рейде села Никольского. Ситуация с высадкой на берег была какая-то неопределенная. Вроде бы ожидали прибытия в Никольское вертолетов частной авиакомпании «Кречет», которые должны были доставить участников церемонии перезахоронения в бухту Командор на противоположной стороне острова. Где в это время находились вертолеты, никто толком не мог сказать, так же было неясно, почему не подходит к борту «Кедрова» самоходная баржа из Никольского. Говорили о плохой погоде, но погода была более чем сносной, никакой опасности для подхода баржи и перевозки на ней людей не было.
В ожидании уточнения обстановки я поднялся на главный командный пункт корабля – посмотреть по карте, где мы находимся. Штурман с видимой гордостью показал мне довольно громоздкое сооружение, снабженное индикаторами наподобие счетчиков стоимости проезда в такси и напоминавшее по виду большую стиральную машину, положенную на бок. Это была аппаратура для определения местонахождения корабля по искусственным спутникам Земли, работа которой сопровождалась громким рычанием счетчиков…
Тем временем из ангара в кормовой части «Кедрова» выкатили корабельный вертолет и начали готовить его к полету. Когда все было подготовлено, началась процедура прощания с прахом командора и его соратников. На воду была опущена гирлянда, сплетенная из цветов и зеленых веток. Потом моряки подняли легкие гробики и медленным шагом направились к вертолету. Офицеры взяли под козырек, а гражданские люди сняли шапки. Вместе с гробиками в брюхо маленького вертолета, пригнувшись, влез отец Ярослав. Все отошли с кормы, все быстрее и быстрее закрутился несущий винт вертолета. Вот вертолет как бы рывком оторвался от расстеленной на палубе сетки, поднялся выше надстроек и мачт, чуть-чуть накренившись, описал круг над кораблем и ушел в сторону Никольского.
Оставшаяся на корабле публика разбилась на кучки, каждая из которых так или иначе выражала свое недоумение происходящим. Люди приехали за многие тысячи километров из Москвы и Санкт-Петербурга, из Дании и Соединенных Штатов, чтобы лично участвовать в историческом событии – перезахоронении останков Витуса Беринга, и до цели их путешествия осталось-то всего ничего, как вдруг их миссия терпит неудачу. В особенности экспансивно рвались на берег две молодые женщины, представлявшие всемирно известный журнал «Нэшнл джиогрэфик». Когда самоходная баржа, наконец, подошла к кораблю и ошвартовалась, они первыми ринулись к борту и были заботливо переправлены услужливыми офицерами на палубу взлетающей на волне баржи.
XII
Делегация, переправленная на остров, растянулась вдоль всего села. Каждый счел своим долгом сфотографироваться на фоне памятника Витусу Берингу, рядов с которым на флагштоках развевались государственные флаги России, Дании и Соединенных Штатов Америки. Гробики уже были выставлены в местном музее для прощания с ними жителей Никольского – единственного населенного пункта на Командорских островах. Там мы отдали им последний поклон. Вертолеты «Кречета», которых ждали с часу на час, так и не пришли. Говорили, что погода была нелетная. Над вершинами горной гряды, отделяющей юго-западное побережье острова от северо-восточного, можно было, внимательно вглядевшись, увидеть легкую дымку. Наверное, это она мешала преодолеть оставшиеся до последнего пристанища Беринга сорок километров.
В ожидании подхода баржи мы с Всеволодом Георгиевичем Масловым-Берингом присели на скамеечке возле причала. Я прочитал потомку командора стихотворение Георгия Корешова, талантливого дальневосточного поэта, написанное за месяц до войны, с которой он не вернулся:
«Она в футляре, под стеклом.
И рядом с ней висит бумага
И возвещает всем о том,
Что это – Берингова шпага.
…Великий Петр ее поднес
И рек: “От русского народа”,
Сей речью выжав блестки слез
Из глаз седого морехода.
…Он морю отдал жизнь свою…»
На самоходную баржу мы садились последними. Из состава прибывшей на «Кедрове» делегации на берегу осталась одна девушка – корреспондент областной камчатской газеты. Она решила во что бы то ни стало дождаться вертолета.