XII
Я вышел из автобуса на своей остановке. По пути зашел в магазин, где взял четыре пива – мне предстояла работа по осмыслению услышанного и увиденного. Завтра к тому же мой первый день работы официантом, а значит вставать в какую-нибудь рань – нельзя же выделяться из среды остальных, а то поймут, что я не простой официант, засланный. Я открыл дверь своей квартиры на седьмом этаже, стащил, надоевшие за день, ботинки и поставил пиво в морозилку – для скорости охлаждения. Бросил пиццу в микроволновку, поскольку она была единственная в холодильнике, пригодная к сиюминутному приготовлению пища, разделся и полез в ванную под живительные струи влаги, смывающие, накопившуюся на поверхности тела за день, грязь. Под ними я попытался гнать мысли о работе и Ане от себя. С первым получилось, со вторым нет. Более того, от второго, вдруг, сама по себе развилась сильная эрекция. Я списал это быстренько на реакцию от смены температуры вокруг и сосредоточился на мытье. Помогло. Так что домылся я спокойно, с усмиренной плотью, вылез из ванной, вытерся, надел халат и пошел на кухню навстречу, изводящейся от сигналов «Все готово!», микроволновке. Пиво остыло, есть пока не хотелось и я, шаркая тапками, побрел в свою единственную комнату площадью в семнадцать квадратных метров, где у меня стоял диван, телевизор, музыкальный центр и диски. Остальные предметы быта как-то никогда не улавливались сознанием, несмотря на то, что я видел их каждый день, пользовался ими, и, несомненно, перекладывал с места на место, но не замечал, как я это делаю, просто на автопилоте. Я поставил перед диваном на пол пиво и вспомнил, что надо бы принести табуретку с кухни. Поволокся обратно на кухню - взял табурет - принес обратно - поставил пиво, - пепельницу на него - прикурил сигарету. Нашарил пульт от центра, и под звуки вполне заводной команды Чилдрен оф Бодом, перестал гнать мысли о работе. Они видно обрадовались такому повороту своей судьбы и заструились мне в голову тугой прозрачной струей. Так вода, из до конца открытого, крана бьет в подставленные ладони, слегка пригибая их вниз. Вот и меня от такого наплыва слегка приплющило к дивану. Я затушил сигарету, протянул руку к стоявшему на табуретке пиву, открыл его зажигалкой и глянул в окно, задернутое тюлевой занавеской. Я откинул голову назад, чтобы глотнуть холодного, из морозилки пива и, сделав порядочный глоток, вернул голову назад. Небо за окном было бездонно черным, Луна светила ярко, прямо на подоконник. На нем, спиной ко мне, сидел силуэт в розовом платьице. Белый бант на фоне неба был похож на гигантского мотылька, который чистит лапами это небо. Фигура сидела неподвижно, не произнося ни слова. «Ну вот – работа пришла домой» - я удивился, насколько меланхолично я об этом подумал. По идее, надо было вздрогнуть, хотя бы от неожиданности, но я как будто был готов к такого рода визитам, или, просто последние события отучили меня удивляться – не знаю – но я воспринял такой феномен, как само собой разумеющееся.
- Привык уже? – произнес детский голос.
- Ну, так уж совсем, еще нет, но в целом… - я отвечал как бы во сне, мои слова от меня не зависели, а мысли тем более, поэтому фразу я и не закончил.
- Это хорошо. Надоело постоянно чувствовать твой страх. Встанешь столбом и смотришь, как баран на новые ворота, а внутри у тебя поднимается ужас, как будто увидел не ребенка, а геенну огненную, - голос у нее был детский, но какой то неприятный. Сам не знаю, почему на меня он так действовал, но факт – он был, как бормашина, не в ушах, а в самом мозгу, который мелко трясется, будто желе, при каждом обороте сверла в зубе.
- Но, кроме первого раза, возле дома моей покойной жены, ты была несколько экстраординарна, поэтому естественно некоторый испуг вызвать ты могла, - во я какое слово, не соображая, вспомнил: «экстраординарна»!
- Да какой там «некоторый испуг»! Ты чуть ли в обморок не падал, особенно тогда, возле грузовика. Ну да ладно, привык ведь. Кстати, с чего ты взял, что возле дома жены была я?
- А кто? Твой близнец? У тебя они есть? Чего-то я сомневаюсь, что есть еще одна такая, как ты, - я невольно взял ее тон, может, надеясь расположить ее к себе, хотя совершенно определенно знал, что дело это бесполезное. Таких к себе не расположишь.
- Нет здесь я одна. Правда есть еще отец, но он постоянно занят, так что мы редко видимся.
- А кто же тогда был возле дома жены? – после того, как добавился папа, я окончательно затупил.
- Ну, ты ведь пошел за той девочкой, когда она тебя за руку выводила на свет? Я подумала, что это можно использовать в своих меркантильных интересах.
- А какой у тебя интерес то во мне?
- Раз ты выходишь на свет только за руку, то и обратно пойдешь так же. Ты из тех, кто приходит на место, если направить вовремя. Хотя бы даже и пинком под зад.
- Куда обратно? На какое место? – я все пытался взять инициативу в разговоре в свои руки. По привычке, что ли.
- Но ведь это ты ходишь везде со своей подругой и везде задаешь дурацкие вопросы, про места и, вообще, что происходит. Так что тебе лучше знать, правда?
- Правда, но все молчат, или не знают ничего. Одни намеки – ничего реального и определенного.
- Вот смотри – я ведь вполне реальна, или ты думаешь иначе?
- Подожди, - нельзя дать ей запудрить мне мозги, - так кто же ты и как тебя зовут, раз ты не та, что возле дома жены была?
- Тебе ведь друг-псих сегодня все рассказал про имена. Так что, какая тебе разница? Что же до того, кто я, то я – ребенок, ты что, не видишь? Более того – девочка! – ребенок то ребенок, но разговариваю я с ней, как с равной.
- Для ребенка пяти лет у тебя преизрядный словарный запас.
- Ну значит я ребенок чуть постарше и ты просто ошибся с возрастом.
- Так может, ты скажешь все же, на какое место ты меня собираешься направить? Ты имеешь виду плохие места, о которых говорил сегодня мой друг.
- Он назвал их «плохими местами»? – она откинула голову и гулко захохотала в беспредельную черноту неба. Я видно сильно ее рассмешил, потому что хохотала она долго так, что смех перешел в какое то подобие лая, а затем и воя. Bark at the moon, прям как у Оззи, подумал я.
Наконец она завершила приступ неожиданного веселья так же внезапно, как и начала, - А почему он их так назвал? Он же там не был?
- А я то откуда знаю? Вы же все молчите, как рыбы! Строите из себя черт знает что, оракулы хреновы!
- А ты думаешь можно это рассказать, или объяснить? Твой друг, хоть и не псих вовсе, но после встречи со своим братом и инициации, может их просто видеть. Он не знает что это, и для чего устроено именно так, как устроено. Просто он чувствует то, чего не может объяснить, поэтому ему страшно. Вот настоящим психам не страшно – они там были, и оказались на обочине вашей жизни именно потому, что пытались рассказать другим то, что рассказать в принципе не возможно, если не видел. Как говорит одна из ваших религий: «Тот кто говорит, что познал Дао, не познал истинного Дао».
- Вот ты опять говоришь так, что ни хрена не понятно, - я глотнул пива, - какое Дао? Что не объяснить? Мне нужен фактический материал. Такой, знаешь, который можно написать на бумаге. Если я начну писать шефу, что пятилетнего ребенка переехал грузовик, а он после этого на сломанной ноге упрыгал от меня, играя в мячик, то я окажусь рядом со своим другом, а мне, чисто по ощущениям, еще рановато туда. Инициации, или как ее там, понимаешь, еще не было.
- Вот поэтому тебя и выбрали. Ты никому ничего не расскажешь. Кстати твоя подруга тоже.
- А она то причем? И кто выбрал?
- Ну, вопросы то вы вместе задаете. А она, заметь, больше спрашивает, чем ты. Она никогда не опубликует свою статью. Конечно! Я давно здесь не встречала человека, который бы так боялся сойти с ума, как она. Из-за этого она и не напечатает этот материал, и не только из-за этого, кстати.
- А почему еще? – не понравился мне ее загадочный голос.
- Да так… По разным причинам, - нет, определенно вся компания не может отвечать нормально.
- Ты можешь делать намеки поконкретнее?
- Имеющий уши да услышит, так вроде говорил ваш Иисус, а?
- Я не силен в высоких материях, так что это не ответ. Я привык к вполне земной, более того, юридической конкретике.
- Поэтому тебя и выбрали, я же говорю.
- Да кто выбрал то?
- Тебе завтра на новую работу? – она проигнорировала мой вопрос второй раз.
- Вроде как…
- Ну тогда пока. Ложись спать, а то вставать тебе в половину седьмого, - она чуть наклонилась вперед и прыгнула с подоконника. Конечно, когда я подбежал к окну и посмотрел вниз, там никого не было. Ни на земле под окнами седьмого этажа, ни в воздухе, но после эпизода с грузовиком меня было не удивить. Я вернулся в комнату допивать пиво. Переставил диск и, раздвинув диван, полу лежа тянул его уже под Слэйер, думая уже не работе – мысли как будто испарились – а о том, какой все-таки классный альбом South Of Heaven. С этими мыслями я начал погружаться в объятия Морфея.
В ту ночь мне снился сон. Но происходил он, как наяву, настолько реальным было действо, разворачивающееся передо мной.
…Она встала, повинуясь какому-то внутреннему зову с постели и, почти обнаженная, выбежала на улицу, подставляя тело под пронизывающие струи ледяного ветра – предвестника начинающейся бури. Среди несущихся по темному небу облаков, ярким желтым глазом Рианнон, сияла полная Луна, заливая мертвящим блеском валуны, торчащие из земли. Она бежала, сминая босыми стопами траву, и оказалась уже довольно далеко за краем деревни. Она бежала туда, где, по словам старейшин, было «плохое место». Туда не забредал скот, а если и забредал по неопытности или по отсутствию чутья к опасности, то пропадал бесследно как бы, как говорили пастухи, постепенно истончаясь и пропадая в воздухе. Кстати, ни один из пастухов тоже не выжил – все они потом впадали в безумие и умирали, когда с них начинала сходить кусками кожа, открывая под собой беспредельную черноту, в которой не было видно ни мяса, ни костей. Двух пришлось убить, так как они в безумии перегрызали горла новорожденным и их заставали приплясывающими, залитыми кровью до пят вокруг убитых младенцев. Они напевали что-то неразборчивое, и даже когда удар топора сносил им головы, они продолжали, катясь по земле, напевать что-то, и пели, постепенно затихая, еще несколько дней. Говорили, что их никогда не хоронили, их тела сжигались, причем старались сжечь побыстрее. Поэтому в деревне нет-нет, да и смердели запахом горелого мяса костры, заволакивая небо черными языками дыма. Почему так происходило, именно в этом месте, никто не знал. В других то не происходило. И скот спокойно гулял, где хотел, и пастухи были здоровы и телом и душой. После других мест не горели костры.
В деревне никто этим, кроме священника и местного колдуна, не интересовался. Священник ходил вокруг плохого места, поливал его святой водой, читал молитвы на непонятном языке, ставил вокруг места горящие свечи, а затем, для проверки приводил на место какое-нибудь животное из деревни. Никакого видимого результата не было, так как зверь исчезал, как и раньше. Наконец последней мерой священника было пригласить комиссию святейшей инквизиции. Она приехала, сделала то же самое, нашла в деревне четырех «ведьм», сожгла их и уехала с чувством выполненного долга, объявив, что место проклято, поскольку там находится один из входов в ад, через который Сатана утаскивает грешные души, или вселяется в прихожан, дабы распространять миазмы зла среди живущих. Колдун не располагал столь широкими полномочиями, поскольку, действуй он в открытую, он составил бы компанию тем четырем «ведьмам», которых сожгли. Но, во-первых, он был мужчиной, а во-вторых, умел скрываться гораздо лучше женщин, которые в колдовстве ничего не смыслили. Старики говорили, что когда приехала комиссия, он, превратившись в сову, переждал время, охотясь по ночам на мышей, а днем отсыпаясь в дупле неподалеку от плохого места. У священника на колдуна не было никакой управы и, в итоге, представители двух конфессий вынуждены были терпеть друг друга. Первый за не имением никаких доказательств, второй – поскольку считал, что не имел права наказывать никого и ни за что. Так что вся деревня ходила по воскресениям в церковь, даже колдун, облегчать душу, каяться в грехах, целовать распятие, а во все остальные дни – к колдуну решать вопросы здоровья, погоды, предсказаний и так далее - всего, что не касалось деятельности пресвятой церкви. Визиты к колдуну происходили обычно ночью, тогда как в церковь ходили как можно с большей помпой. Священник был доволен. Колдун, впрочем, тоже.
Так вот колдун считал, что плохое место не вход в ад, а место, где духи на время овладевают человеком, уносят его к себе и совокупляются с ним. В зависимости от силы человека он или остается с ними, или возвращается назад, но привносит с собой семя духов, которые, рождаясь, пожирают человека изнутри здесь. Он был в этом твердо убежден. Говорили, что он сумел придти в плохое место и «растворился», а потом вернулся назад и умудрился не умереть. Но это были только лишь слухи, которые шепотом передавали на ночь друг другу взрослые, и которые дети, делая вид, что спят, с удовольствием подслушивали, дабы рассказать об этом сверстникам. Священник был явно против подобной трактовки, но сказать что-либо опровергающее не мог.
Она прибежала именно на плохое место. В то мгновение, когда она остановилась на границе, разделяющей, если верить священнику, добро и зло, а если колдуну – этот мир и тот, и обозначенной лужицами расплывшегося воска от свечей, раздалось это самое пение, от которого тело ее сладостно затрепетало, а ноги принялись двигаться в такт неслышимой музыке. И тогда небеса разверзлись, и разразились какофонией небывалой в этих краях бури. Буря не только не остановила ее, но, казалось, наоборот подхлестнула в ней, что-то давно забытое. Ноги перешагнули восковой потек, на котором лежали тяжелые капли дождя, и понесли ее тело все дальше и дальше вперед. Трава на плохом месте была на диво хорошей. Ноги вязли в ней, как в ковре с густым ворсом. Сквозь нее сырая земля представлялась мягкой и желающей поглотить не только тело, но и душу. Хотелось упасть и раствориться в ее влажных глубинах - от земли веяло мудростью и вечностью, глубоко запрятанных меж хитросплетений корней, камней и песка. Пение стало громче. Оно неслось как снаружи, из леса, так и изнутри, из каких то закоулков внутри головы. Последнее было явно громче и тогда она, уже смутно воспринимая этот мир, стала подпевать. Пение из леса усилилось, и она танцевала, как заведенная, уже не воспринимая то, что происходило вокруг.
Она танцевала под дождем. Крупные капли изо всех сил молотили по упругой зеленой листве, и ветер с ревом пригибал тонкие ветви кустов вереска к земле. На заросших изумрудно- зеленой травой холмах вросшие в землю наполовину, обросшие мхом, камни, высотою в человеческий рост, напоминали заброшенные языческие жертвенники, по которым несколько сотен лет назад резво бежала вниз кровь, скапливаясь тягучими, вязкими лужицами у их подножия. Она танцевала, и косые струи дождя хлестали обнаженное тело, длинные черные волосы липли к матово белым плечам, текли по подрагивающей в сумасшедшем ритме девственно-упругой груди, повисая тяжелыми каплями на темно-розовых сосках. Ее губы размыкались, вознося к небесам монотонный распев на древнем наречии, и голос то падал почти до шепота, то поднимался до пронзительного, леденящего душу воя, который усиливало безумие стихии. Ярко-зеленые глаза, горящие инфернальным, фосфоресцирующим огнем, смотрели в пустоту, напоминая глаза сомнамбулы, чей дух находился далеко от места безумной пляски. В ее танце переплетались какие-то инстинктивные животные, и чисто человеческие - отражающие безумную, рвущуюся наружу похоть и неутоленное сладострастие, страдание и сотрясающий тело экстаз, движения. Извилистые зигзаги молний и бегущий за ними гром, надсадный вой ветра среди вересковых пустошей, были ей аккомпанементом. Снятая перед началом обряда одежда, валялась истерзанным трупом на траве. Из леса, на опушке которого она танцевала, неслись надсадные завывания чего-то, что непостижимо вплетало в безудержный ритм ее пения свои, наполненные торжествующим ликованием, ноты.
Наконец пение достигло своего апогея и она, совершенно обессиленная, повалилась на траву, сминая, темно-зеленые стебли. Если бы она знала, для чего нужен этот обряд! ЧТО заставило ее среди ночи покинуть деревню! Но лежа, на смятой ее безумной пляской, траве, уставив в свинцово-серое небо неподвижные глаза, ей казалось, что она вот-вот увидится с канувшими в реку времени предками. Перед ее внутренним взором проносились чарующие картины, которые она где-то видела, но не могла вспомнить где. Внезапно они сменяли одна другую и заполняли ее тело почти, что неземным блаженством. Такого за свою восемнадцатилетнюю жизнь она не ощущала никогда.