- Привет, как тебя зовут?
Она оглянулась и увидела мальчугана в сером комбинезончике, он держал в руках маленький мяч, крепко прижимая его к груди.
Девочка внимательно рассмотрела непрошеного гостя и отвернулась, но парнишка не ушёл, напротив, пристроился на краю лавки и, смешно перегнувшись через неё, звонко затараторил.
- Почему ты сидишь одна? Меня Саша зовут… А где ты живёшь? Знаешь, а моя мама говорит, что ты странная… А бабушка не разрешает с тобой дружить… Но мне интересно… Через два года я пойду в школу… мне уже 5 лет и два месяца, - сбивчиво рассказывал мальчик, часто заикаясь и путая слова.
Она молчала, продолжая выцарапывать скрепкой какие-то странные знаки на сидении старой околоподъездной лавочки. Пропуская его картавую болтовню мимо ушей, она над чем-то размышляла. Её брови были умильно нахмурены, а серо-зелёные совсем не детские глаза болезненно блестели.
- Ладно. Я пойду домой. Обедать. А потом приду. Пока, - выпалил мальчик и, не дождавшись ответа, вприпрыжку побежал к соседнему подъезду.
Девочка не отреагировала, как будто не замечая ничего вокруг, она усердно следила за парочкой голубей, склёвывавших остатки хлебных крошек с тротуара. Она рассматривала их чёрные блестящие глаза; отливавшие всеми цветами радуги, словно облитые бензином, кончики крыльев; розовые, ещё не окольцованные лапки. Странные для пятилетнего ребёнка мысли и фантазии рождались в её голове… Ей хотелось посмотреть на них, когда им больно… Как бы они махали в предсмертной агонии своими красивыми крыльями и беспорядочно дёргали лапками. Как каплями крови, медленным ручейком катящейся на раскалённый солнцем асфальт, покрылись бы их перья. Она жаждала увидеть в ужасе раскрытые глаза, уже застилаемые мутной пеленой приближающейся кончины…
А больше всего ей хотелось подобрать потом обессилевшего едва живого голубя и, гладя его по перьям, прижать к своей груди и спеть ему тихую колыбельную… Её любимую… И вспомнить бабушку, которая никогда не оставляла засыпать малютку без доброй, ласковой песенки. И почувствовать, как существо на руках, успокаиваясь и переставая ощущать боль, погружается в приятный сон… К сожалению, вечный.
Девочка обожала испытывать это сильнейшее дуальное чувство одновременного садизма и жалости. В тайне от родителей она любила разыгрывать жестокие сценки со своими игрушками, зверски избивать их, выворачивать их плюшевое нутро наизнанку, отрывать головы, испытывая при этом непередаваемые ощущения выплеснутой маниакальной агрессии, чувствовать как лихорадочно горят щёки; а потом, задыхаясь от жалости, «лечить» и пришивать оторванные конечности, душась рыданиями и почти ничего не видя перед собой от застлавших глаза слёз. И каждый раз после, лёжа на полу, окружённая залатанными мягкими игрушками, истощившись от пережитых эмоций, она обещала себе никогда больше этого не делать, где-то в глубине понимая, что это неправильно и ненормально. Но… через некоторое время, снова чувствовала потребность в этом странном акте «садистского сострадания».
Спустя несколько лет, повзрослев, она, разумеется, оставила своё эксцентричное увлечение. Впоследствии, многое узнав и сопоставив, она даже нашла объяснение этой мании, но… Всякий раз, гладя по искусственной шерсти свою любимую светло-коричневую собаку, которую, уезжая даже ненадолго она брала с собой, и проводя по неровным, толстым стежкам вокруг мохнатой шеи, девушка чему-то улыбалась.