Первый раз у Любови Евгеньевны
К Любови Евгеньевне Белозерской (Булгаковой) я пришел в апреле 1984 года. Вначале, узнав адрес от одного моего друга, приехал сначала, по своему обычаю, на рекогносцировку, чтобы походить вокруг, на окна посмотреть.
Смотрю: свет какой-то тусклый горит в замызганом окне. Какие-то занавесочки старенькие. В общем, дохнуло старостью, старушечьем. У входа в дверь лежала тряпочка и сбоку стоял резервуар-линза от старого телевизора КВН. Сама дверь обтертая, пятнами прошла. Хотя и соседняя дверь не видела ни молотка, ни тряпки лет 10. Квартира 27 в углу справа на 1 этаже, как бы между домов, и как бы случайно вписанная, втиснутая.
Подъезд без лифта. В подъезде 4 двери, коричневые, деревянные, побитые ногами может прохожих, может соседей, может самих жильцов.
Дом этот имеет адрес ул. Б.Пироговская 35-а, и стоит он перепендикулярно, буквой Т, к тому дому, с адресом Б.Пироговская, 35, где на 1 этаже и жил когда то писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. Дом 35 старый, пятиэтажный, но ясно прочитывается что совсем недавно он был двухэтажный. И сам этот дом из двух частей состоит. Один слева более классической, Казаковской постройки. Справа, немного в стиле ретро, а может модерн, с железными чугунными балконами. А дом, где теперь жила Любовь Евгеньевна - постройки около 1960 года, кирпичный, из крупных пористых кирпичей. Если по прямой, сквозь стены, то квартира Любовь Евгеньевы находилась в 20 метрах от бывшей их с Михаил Афанасьевичем квартиры. А может и в 15 метрах.
И вот просмотрев всю эту дислокацию, прислушавшись к шороху за дверью, а шорох действительно был, даже какие-то крики негромким женским голосом, я, в сильном волнении, стал готовиться к визиту. Что-то историческое и ирреальное было в этом. Я увижу жену Михаила Булгакова!
Через несколько дней, не мешкая, я собрал всю свою наличность, рубля 3, купил на все деньги 3 розочки у Калининского рынка, зарядил пленкой фотоаппарат (вот еще мой друг и помощник, мой Зенит-3С) и где то в семь, кажется, вечера, с волнением подошел к этой же двери. Я ни на что не надеялся. Если даже дверь приоткроется, а потом закроется навсегда перед моим носом, я буду счастлив.
Я позвонил. Тихо. Потом за дверью крикнули высоким голоском:
- Иду, иду-у-у!
И какое то шуршание, отодвигание чего-то, какие то бесполезные звуки, и дверь с нескольких рывочков открылась, посыпалась какая то штукатурка сверху и приоткрылась полутемненькая прихожая. Небольшого роста женщина с очень милыми чертами, какой-то причесочкой, похожей на кудряшки, отошла на два шага от двери и спросила.
- Здравствуйте, кто Вы?
- Здравствуйте. Я Саша, булгаковец. А Вы Любовь Евгеньевна? Мы вечер организуем, и я хочу Вас пригласить на этот вечер.
- А это Вы звонили?
- Нет я не звонил, я Вашего телефона не знаю, - говорю я и смотрю во все глаза на эту женщину, на обстановку квартиры, точнее на то, что видно в тусклом свете.
- А Вы... от кого?
- Я... сам по себе, мы в клубе Гагарина организовали булгаковский кружок и вечер хотим 15 мая в день рождения Булгакова, организовать
- Ну Вы проходите, чего ж Вы стоите.
- А можно?..
Я вхожу в дверь, как-то стараюсь её за собой закрыть, да это не просто, потому что в прихожей тесно, какие-то шкафы, полки с книгами, вешалка с кучей старых пальто и шуб. Неуклюже разрываю газетную обертку букетика и вручаю цветы Любовь Евгеньевне. Дверь закрылась не перед моим носом, а за моей спиной.
29 июня 2002
Письмо о Любови Евгеньевне
Любовь Евгеньевна вдохнула в Михаила Булгакова новую жизнь. Талант писателя, конечно не пропьешь, но его повернуть можно в разные стороны. Что было с М.Б. к 1923 году, когда они познакомились, в самом конце года? Он почти написал, но еще не закончил и не опубликовал "Белую Гвардию", довольно трагическую вещь о том, что впереди у нас могила; написал "Записки на манжетах" - рваная вещь (в этом её смысл) о криках человека из могильной ямы; написал "Дьяволиаду" - реминисценции человека, выходящего из ломки; задумывал "Роковые яйца", смысл которых ясен из самого названия.
А на жизнь зарабатывал, выклянчивая деньги у будущего красного графа Алексея Толстого, и посылая ему в Берлин, "что барин прикажет".
И вот появилась Л.Е. Пахнущая французскими духами, нисколько не сломленная, хотя пришлось поволочиться как на веревке за телегой через Стамбул, Белград, Париж и Берлин. И устояла она потому, что в неё был вложен дикий заряд, отцом, матерью, в усадьбе под Пензой, в Демидовском училище. Рискнем обобщить: заряд был вложен Россией. В Демидовском училище, в Петербурге, где она провела 8 лет и была первой ученицей, она, признанная двором княжна (хотя и от незаконнорожденного князя), готовилась к служению двору. На это нацеливалась её карьера.
И к 1924 году она осталась (несмотря на «Бег») просто блестящая молодая особа, кладезь хорошего настроения, исключительно образованная, умная и владеющая информацией о многих вещах (например о реальных движущих силах так называемой революции) не понаслышке. Тут надо сказать, какой удивительный у неё был первый муж в судьбе. Это - если подумать - человек Булгаковского полета. Илья Маркович Василевский (Не-Буква), кстати - дядька священника Александра Меня, столь известного уже в наше время.
Можно сказать, что Л.Е. была уготована роль стать Булгаковой в тот момент, когда в Киеве, в одном из подвальчиков, она встретила Пуму (домашнее имя, которое Л.Е. дала Василевскому) и уцепилась за него, как за спасательный круг, увлекаемая ветром подальше от большевиков, да и петлюровцев заодно.
Итак, год 1924 был переломный у М.А. Она стала знакомить его с остатками "высшего света" в лице её довольно замечательных родственников. Она давала ему пищу для его писательской деятельности. Эта была такая любовь, что М.А. отогревался у костра после долгого времени на Крайнем севере (образно говоря).
Недоброжелатели Л.Е. любят выбрасывать фразу, которая не знаю кем была обнародована, что когда М.А. сидел за столом и работал, Люба, собираясь в гости, сказала: "Миша, бросай писать, ты не Достоевский!"
Я лично не вижу здесь ничего обидного и противоречивого, больше того, это похоже на Л.Е. Я вижу здесь наоборот, поднимание Б. до уровня Достоевского.
М.А. закончил при Л.Е. "Белую гвардию" и написал посвящение: "Любови Евгеньевне Белозерской посвящается". Это наверное самое таинственное посвящение на романе в 20 веке. Многие исследователи и копья ломают, и зубами скрежещат при виде этих самых первый строк романа, как сказал Волошин "впервые раскрывающего душу русского человека". Зачем лезть в душу Булгакова и подсказывать ему, с опозданием на 80 лет: ты ведь хотел посвятить Татьяне Николаевне , ведь с ней ты пережил эти мытарства.
Ничего он не забыл, ни мытарств, ни Татьяны Николаевны. Просто масштаб романа требовал масштаба другой судьбы. И это посвящение родилось после написания романа. М.А. и не хотел (предполагаем) никому посвящать роман, он посвящен Киеву, посвящен Белой идее. Но вдруг, охваченный эйфорией света в конце туннеля, он поставил это посвящение, увидев в этой женщине, в ее судьбе и начало романа, и будущее его развитие.
Когда смотришь фильм "Бег", без сомнения прекрасный сам по себе, но не имеющий к булгаковскому "Бегу" никакого отношения, то в мадам Корзухиной не видно Л.Е. ни грамма. И так и должно быть. Если бы Алов и Наумов знали, кому посвящен "Бег" (без формального посвящения), то им пришлось бы ставить фильм о Л.Е. Если говорить дальше о посвящениях, при которых у некоторых исследователях начинается тоска и рвота, то Л.Е. посвящена повесть "Собачье сердце" - самое прозрачное доказательство гениальности писателя.
«Сердце» писалось при Л.Е., когда они жили в Чистом переулке, в "голубятне", в двух шагах от прототипа Ф.Ф. - дядьки М.А., Николае Ивановиче Покровском.
Следующее посвящение: Пьеса "Мольер". Это посвящение есть на рукописях, но посвящение на Собачьем сердце зачеркнуто. Но кем?
В конце концов, дело не в посвящениях. Может, тогда было модно, может Л.Е. такой человек, что хочется отдать ей самое большое достижение. Я знаю по крайней мере еще два существенных произведения других авторов, с посвящением Л.Е.
М.А. распределил между 3 женами время одинаково - по 8 лет, но Л.Е. отдал все же больше - 8.5. И из этих 8.5. лет все таки только четыре были счастливыми.
К 1929 году у М.А. наступил жизненный перелом. Вызвано это было тем, что после дикого многообещающего взлета, он попал в очень глубокую яму. Такой поворот в судьбе мало кто выдерживает в принципе. Он выдержал. Только анализируя его творческую работу, виден этот надрыв и падение. Л.Е. помогла устоять ему как человеку. Хотя понятно, что в психике произошли неустранимые изменения. Поэтому М.А. впал в душевное одиночество и его уже тяготила Л.Е., с её неугасаемым зарядом. Мы видим придавленность М.А. после смерти Маяковского, читаем его первые варианты "Романа о дъяволе", его письма Павлу Сергеевичу Попову, в которых Булгаков жалуется, что не выдерживает шума и суеты вокруг.
У него развился комплекс неуверенности. Л.Е. не смогла это вовремя распознать. Да и действительно, может, не преклонялась она перед М.А. так, как "Маргарита". Л.Е. летела рядом, а М.А. в этот момент нужна была более прозаическая любовь, можно сказать любовь снизу.
31 июля 2002
Мухи
После майского булгаковского вечера 1984 года зачастил я к Л.Е. Книжки брал, читал, возвращал. И созрела идея - сделать у неё ремонт. Началось с малого - хотелось немного кошачий запах «снизить». Кошки то «ходили» прямо под кровать Л.Е. И уж больно много мух было летом.
Помню такую сцену: сидим, обедаем, чуть ли не серебряный сервиз, а мухи жужжат - спасу нет.
Любовь Евгеньевна рассуждает, можно ли руками курицу брать во время кушания.
Мария Александровна Савидова, подруга Л.Е., которая еще Михаила Афанасьевича помнит, то же присутствовала за столом. И начали мы Л.Е. убеждать, что неплохо бы на потолке замазать вон то пятнышко, а то там мухи живут. "Где Вы видите мух?"- возмущается Л.Е. "Это Вы все выдумываете, Александр Петрович!"
Гостья
Приходит известная булгаковед Марианна Тамаровна Гудакова в гости к Л.Е. Приносит торт. Л.Е. её очень мило встретила, пригласила в комнату, усадила на закорюку (это такой Булгаковский диван). По-светски поговорили о погоде, о последних литературных новостях.
Спросила Гудакова что-то о Михаиле Афанасьевиче, записала. Тепло распростились. И Марианна Тамаровна ушла.
Л.Е. позвонила по телефону соседке:
- Милочка, зайдите ко мне.
Входит Мария Александровна Савидова, у неё свой ключ.
- Милочка, возьмите вот это, - и показывает на коробку торта, стоящую на столе.
- А что это?
- Не знаю. Отнесите это на помойку.
Любовь Евгеньевна и Новодевичий монастырь
Выезды в город на кресле с дутыми шинами были важной частью жизни Любовь Евгеньевны, когда она была прикована к постели. Для неё слово "прикованный" было запрещенным. Да и действительно, перебираясь с кровати на кресло, она уже становилась довольно «мобильной», и могла перемещаться в пространстве. Это она делала с удовольствием, это было частью её существования, и такие путешествия ожидались ею всегда с нетерпением.
В первый год, когда я её знал, это была легкая на подъем женщина (кто бы мог сказать, что ей уже под девяносто). Сама ходила в магазины, к подругам тех же, 20-30-х годов. Да и её участие в нашем булгаковском вечере это подтверждает. Когда объявили, что Л.Е. в зале, раздался даже недоуменный рокот! Не ошибся ли ведущий? Но вот из первого ряда поднимается беловолосая с кудряшками женщина, с тонкими чертами лица, почти вбегает по ступенькам на сцену, и довольно долго, чуть ли не час, стоя на подиуме, рассказывала о своем муже, Михаиле Афанасьевиче Булгакове.
Перед этим вечером мы втроем, с моим другом Колей, который тогда взялся за роль верного кучера Любовь Евгеньевны, гуляли вокруг Патриарших прудов, фотографировались, а после вечера - прошли к знаменитому дому Пигита, а потом уже добрались и до её дома на Б. Пироговской, д.35.
Летом 1984 года, когда наша дружба перешла в «устойчивое русло», я уже мог почти без звонка приходить к ней. И однажды я увидел Любовь Евгеньевну, переходящую улицу, недалеко от Новодевичьего монастыря.
Причем переходила она улицу в неположенном месте и на красный свет. В руках она несла какую то авоську, а изящную её шейку обматывал длинный шарф, развевающийся на ветру и от стремительного движения этой неугасающей старушки. Я залюбовался ею. Она меня не видела. Эта картина запечатлилась у меня в памяти, и уже потом я решил нарисовать её портрет именно в таком, символическом ракурсе: как идущую всю жизнь на «красный свет».
И вот теперь, по этим же переходам и перекресткам нам приходилось передвигаться в нищенского вида коляске, укутанной длинным пледом и с сумками пищи для кошек. Одной из главных задач наших выездов было кормление кошек, которые водились в неимоверном количестве в Новодевичьем монастыре. Обычно эта часть маршрута проходилась-проезжалась на нашем двухколесном гужевом транспорте быстро, потому что надо было срочно кормить хароинек (от слова "Хорошенькие").
- Хароиньки, хароиньки! – немного скрипучим санкт-петербургским голосом кричала Любовь Евгеньевна, как только мы въезжали в длинный колодец прохода в Новодевичий монастырь. И тут же из всех углов и щелей выбегали эти кошки-«хароиньки» и бегали вокруг нашей тележки, обмахивая хвостами свою благодетельницу. Где-то на повороте к храму, находились несколько домов этих «хароинек», живущих в подвалах старинных построек, и там, на специальном месте нам разрешали устраивать пир этим кошечкам, которые узнавали Любовь Евгеньеву, и именно в ней видели источник своего счастья.
* * *
Любили мы делать объезды вокруг Новодевичьего пруда, и подолгу останавливаясь то там, то там. Всегда у нас были булки хлеба, чтобы кормить воробушек. Их всех она называла «Гули-гули». Восхищалась лебедями, белыми и черными, которые тогда запросто плавали по всему пруду. А вот если ворону увидет, то делала страшное лицо и фыркала на них, что по видимому означало страшный мат из уст Л.Е.
Вообще интересно вспомнить, как она готовилась к таким выездам. Это, обязательно, мацион по пропудриванию лица, не так, чтобы пошлый. Но макияж у Л.Е. был французский, по-видимому Элендея Проффер, или другие западные дамы, которые регулярно приезжали к Любовь Евгеньевне, его доставляли. Это подбор изящной детали, типа шарфика, это плед, которым она обычно укутывалась. Да, вид у нас был больше плебейский, но и не «бомжовский». Бывало, что я оставлял Л.Е где-нибудь под деревом, а сам бегал по окрестным магазинам, чтобы купить продукты. Тогда это было в порядке вещей. Купить кулинарные продукты, хлеб, молоко, колбасы, рыбы для кошек, в одном месте обычно не удавалось, и мои круговые маршруты доходили до километра от того места, где в это время оставалась Л.Е. Когда я возвращался, она либо с кем то незнакомым мирно беседовала, либо просто посматривала на окружающую суету. И никогда не делала мне замечания, что я долго хожу где-то.
Все эти места были ей знакомы. Иногда она рассказывала, что было раньше в том месте и в этом месте. Например, сам Новодевичий монастырь был до войны каким селом, где люди просто жили. Храмы и пристройки были что-то вроде сегодняшних хрущеб . Соответственно сам монастырь был большим двором, где сидели старушки и старички, бегали дети, собаки и кошки. Могилы Соловьевых, Давыдова и другие, которые сейчас восстановлены, были почти незаметные, поросшие кустами и травой.
В углу находилась мастерская, где Л.Е. когда-то шила себе платья, а в подвале церкви жил какой то отшельник, с которым тогда дружила Л.Е.
* * *
И вот однажды вечером, почти ночью, когда мы проезжали в очередной раз мимо Новодевичьего пруда, мы въехали в скверик, который находится как раз перед входом монастыря. Уже собрались пересечь его и двинуться к дому Л.Е. на Пироговской. Вдруг мы почти наткнулись на скамейке на кого-то, полов которых сразу не разберешь, но, во всяком случае, сверху виднелась какая то неестественно белая гора мяса, составленная из двух горбов и размеренно качающаяся, как бы вкачивая какую то нефтеобразную жидкость в центр земли.
В общем, совершалось то, что чаще совершается ночью и под одеялом, а тут люди, видно, не добежали.
Любовь Евгеньевна увидела все это. И ведь не скажешь, что она была невинной барышней, слава Богу, два раза была замужем, и по воспоминаниям, любовь с Булгаковым у них была горячая. Но в данном случае ей нужно была как то отреагировать на это событие, и она сказала, громко, голосом с петербургским оттенком, поворачиваясь то ли ко мне, то ли к колокольне Новодевичьего монастыря: "И что это они делают? Сейчас колокола зазвенят от тряски".
10.12.2002