Мы уходили, подозревая, что не совсем готовы к дальнему походу, но твердо решив, что неудачи нас не обескуражат, что справимся. Обнадеживали теплые, погожие дни, безмятежность залива и непоколебимая вера в удачу. Однако, на Бога надейся, а сам не плошай. Правило, которое никого еще не подводило, и мы на всякий случай с собой прихватили старенький Ветерок. Места в Днепре от такой предосторожности не прибавилось, зато прибавилось уверенности.
Планы наши соответствовали нашей подготовке. Знакомая дорога до Петрокрепости, потом Ладога и канал до Волхова, и дальше в Ильмень. Ильмень своей сказочностью немного волновал воображение, но водяных и русалок встретить там мы не надеялись.
Катер с озлоблением подминал спокойную воду, а мотор отбрасывал ее назад к городу. Там осталась бесконечная сутолока и суета, суета. Люди хотели и того и другого и третьего. Что ж, пожелаем им успехов. Кой- где над островами изгибались дымки костров. Они уже не смотрелись, казались чем-то неуместным и чужеродным. Обжигали живое тело природы. Их дым, как дым паровозной трубы, чадил. Чадил над тростниковыми бухтами и берегами островов.
Кеп, пройдя слева от Вихревого, заглушил мотор. Под катером лежала подводная гряда. Запомнили ее с прошлого года по взвывшему от боли мотору. Сейчас же под толстым слоем воды темные водоросли, красноватые валуны и что-то еще необычное, подводный мир, не разглядеть было невозможно.
На Березовых островах в прошлый раз нам приглянулась одна бухточка, которая даже на карте казалась очень уютной. Теперь мы шли к ней. По курсу то и дело в стремительном полете проносились утки. Однажды, едва не касаясь воды, тяжело пролетел гусь. Смотрелся так, что сразу захотелось гусятины. Не торопясь взлетали ленивые чайки. Самые обнаглевшие из них клянчили кусок хлеба, пикируя, будто угрожая. К чайкам я отношусь все с меньшей симпатией. Это уже не только вольная птица морской стихии, но и нередкий обитатель мусорных свалок и крыш городских домов. Конечно стала она такой не без нашей помощи.
У входа в бухту заглушили мотор. Попутный ветерок вынес катер на песчаную косу, его днище зашуршало на мели. Тут же в разные стороны метнулись хищные силуэты щук. Бухта кишела ими. Кеп торопливо схватил спиннинг. Я заскулил от горя, потому что второго не было. Уже с третьего заброса Кеп деланно спокойным голосом сообщил, что щука на крючке и попросил меня подготовить его японский подсачек. Подсачек оказался настолько японским, что понять, где у него, что, я не смог. Капитан между тем, изматывая бедную щуку, водил ее у борта, не решаясь втащить в катер. Щука, надо признать не была маленькой и я понял, что минута моей славы настала. Схватив лесу, как веревку, я решительно потянул ее и щука у моих ног, проделывая предсмертный ритуал, отчаянно забилась, не жалея ни хвоста ни пасти.
Какое-то время Кеп приноравливался, чтобы схватить ее за жабры. По всему было видно, что щучьих зубов он побаивался, да и хребет переломить этой щуки не просто. Не выдержав напряженного поединка, Кеп догадался набросить на свирепую хищницу промасленную тряпку и та от позорного унижения скончалась.
Бухту покинули утром. Пошли вдоль Березовых островов, с тревогой вслушиваясь в гул мотора. Что-то в нем нам не нравилось. Что-то в нем появилось, чего раньше не было. Я взглянул на Капитана. Обычно ухмыляющаяся физиономия на этот раз казалась обеспокоенной. Острова были за кормой, когда мотор пропел свою песню лебединую. По существу это означало конец нашего путешествия. Сменив Нептун на Ветерок и смастерив из веревки дистанционное управление, Кеп уселся за баранку. Из лихого капитана быстроходного катера он превратился в извозчика, погоняющего загнанную кобылу. Берега едва уползали назад к Питеру. Поросшие ельником они вытягивались белыми языками песчаных отмелей, но чаще громоздились в гряды, многочисленные и бесформенные. Рассматривать берега можно было бесконечно, но внимание то и дело отвлекало урчание Ветерка. Порой, захлебнувшись водой, он долго отфыркивался и снова урчал. Урчал на разных тонах, высоких и низких. Иногда замолкал, но, тяжело вздохнув, продолжал урчать снова. Мы с замиранием слушали его интонации и гадали, дотянет или нет? Полтонны ведь толкает. Потом привыкли. Поняли, что дотянет. Он одолел восемьдесят километров. После десяти часов хода на одном цилиндре мы вползли в Выборгский порт. Глиссировали Казанки и Днепры. Их владельцы надменно поглядывали на нас. Однако, вернется везенье и к нам.
Ступив на берег, мы, набрав дюжину двухкопеечных монет, обзвонили, кого знали и кого не знали. Потом собрали еще дюжину монет и обзвонили тех, о ком узнали. К обеду у нас был коленвал, к вечеру раздобыли кольцо поршня и еще несколько мелочей, без которых мотор, что человек без ног. К ночи разразилась гроза. Молнии сверкали и слева и справа. Мы отсиделись под тентом катера, а утром началась кошмарная борьба с винтами и гайками. Закончилась она к вечеру. Глубокой ночью в крошечной бухте напротив Приморска мы то ли завтракали, то ли ужинали, глотая вперемежку с консервами солоноватые брызги Финского залива.
После грозы погода ухудшилась и радио ничего утешительного не сообщало. Из-за аварии с мотором наши амбиции поубавились и мы залегли в катере в ожидании у моря погоды, время от времени предлагая друг другу послушать радио. Радио говорило о гектопаскалях и обещало вскорости объяснить, что это такое, чего мы так и не дождались, потому что ждать больше не было мочи. Мы пошли. Пошли, не столько обращая внимание на волны, сколько вслушиваясь в рев мотора. Так мать не вслушивается в плач новорожденного, как мы вслушивались в этот рев. Нас пугала любая новая интонация, а их у моторов, как у певцов.
Береговые огни Сестрорецка как будто бы приближались и, наверное, этой ночью мы оставили бы за кормой Ленинград, если бы Кепу не померещилось, что под скулой катера промелькнуло бревно. Может быть бревно, может быть кашалот. Разве в потемках разберешь, что там было? Но то, что капитан уморился, мог увидеть и слепой. Не искушая судьбу, мы повернули к форту, где и заночевали.
Дороги, по которым идешь не в первый раз, теряют свою привлекательность. Беда их в том, что они знакомы. Конечно, беда наша, но думать так совсем не хочется. У дороги свои заботы, свои неудачи, свои повороты. Мы же видим свои следы и о следах своих думаем, а они похожи на нас и мы в дороге узнаем себя. И себя мы видим, а нужно видеть дорогу. По безоблачному звездному небу мы тоже бродим, но оно нам неизменно нравится, потому что мы там никогда не бродили. И, если в звездах мы видим покой и тишину, то видим и слышим свое несбывшееся, свое ожидание. Звезды же покоя не знают, они в движении, и не звездочки они, светила. Огромные и крошечные, как мы сами, они уносятся от нас, а мы от них, но мы никогда не расстанемся, потому что вплавлены в одно непостижимое- в Вселенную, конечную или бесконечную, но безграничную, потому что этих границ ничто, ни живое ни мертвое, никогда не коснется. Там Ничто. Просто Ничто. В нашей жизни его не бывает и сравнить его не с чем. Но может быть кто-то из нас, пожертвует жизнью, и больше, чем жизнью, чтобы все-таки убедиться, что Ничто недоступно нам. Какое это будет разочарование!
В прошлый раз, когда мы проходили здесь, направляясь в Кижи, ничего такого в мою голову не лезло. Я глазел налево и направо или переругивался с Кепом. С Кепом поругивался и теперь, но по сторонам почти не глазел. Знал, что увижу, знал, что не удивлюсь. Должно быть с годами потерял способность удивляться. Правда, когда за Лодейным Полем Кеп ткнул в сторону ольшаника, откуда на нас флегматично уставилась дикая свинья с поросятами, я встрепенулся : такое не часто видел. Потом от берега сиганул косой, а вслед за ним лосиха. А уж после на Волхове, когда мы возвращались, бесстрашная уточка бросилась под нос нашего катера и, взлетая и вновь садясь на воду, долго отманивала нас от своих утят, трогать которых мы и не помышляли. В конце концов, Кеп, вообразив, что она и утят своих не отыщет, заглушил мотор, обозвав ее дурой. Больше никаких зверей и никакой дичи мы не встречали, хотя по обе стороны канала то и дело доводилось читать, что всякая охота запрещена, как впрочем, и рыбалка тоже. Так что мы проходили в этих местах позевывая и скучая. Некоторое разнообразие вносили раздвижные понтонные мосты. На Новоладожском канале таких мостов наведено немало. У каждого моста сторож, жаждущий выпить дед. Сначала он ругается и не пропускает, потому что намекает, а потом ругается и не пропускает, потому что понимает, что ничего не получит. Но мы тоже были не лыком шиты и прорывались.
В Волхов мы вошли в приподнятом настроении. Было такое чувство, что вошли в другую климатическую зону. Стало, вроде бы, теплее и уютнее. Волхов лежал в довольно глубоком русле, образованном крутыми берегами. Вдоль этих берегов, особенно вдоль правого, местные рыбаки понастроили через двадцать- тридцать метров заколы- дощатые мостки, уходящие от берега на несколько метров. С них очень удобно ловить рыбу, когда она идет, конечно. А случается такое по весне или немного позже, когда ладожская корюшка пытается пройти в верховья Волхова на нерест или по какому другому поводу. Я не ихтиолог, не знаю. Пройти в верховья Волхова не очень-то ей удается. Впереди Волховская ГЭС. Препятствие серьезное не только для корюшки, но и для нас. На первенце советской энергетике установлены твердые порядки: ворота шлюза открывались в строго определенное время два раза в сутки. Грузового судоходства на Волхове практически нет и возможность зайти в шлюз вслед за случайным буксиром представляется редко. А, если и появлялась, начальник шлюза не разрешал ею воспользоваться. Так случилось с нами на обратном пути. Когда мы попытались вслед за буксиром войти в шлюз, начальник потребовал, чтобы мы не заходили, не объяснив, почему? Конфликтовать с ним сочли занятием неразумным и мы подчинились, в сердцах пожелав, чтобы сломался его телевизор. Наше пожелание не зависло в воздухе. Когда в установленное время мы вошли в шлюз, сломалась автоматика и ворота шлюза за нами до конца не закрылись. Мы и еще два катера оказались в ловушке. Владелец соседней Казанки, который до этого крепился, тот час раскрылся на чистоту и мы увидели, что он пьян в стельку. Два мужичка на другом катере, которые до этого берегли себя, поспешили в считанные минуты выхлестать бутылку водки. Был уже вечер. Дежурные по шлюзу,два молодых парня, сообщив об аварии начальству, отрабатывали друг на друге простенькие силовые приемы. Прошел час или больше, после чего появился наш
недруг, начальник шлюза. Он прошел туда, прошел сюда. Дежурные следовали за ним, образовав ядро его свиты. Свита постепенно росла. Каждый, кто ее пополнял, по-видимому имел какое-то отношение к шлюзу, потому что оживленно жестикулируя, что-то предлагал. Кеп, поглядывая на них, загибал пальцы, пересчитывая начальников. Начальники совещались до тех пор, пока не появился в белой сорочке ремонтник. Он взял лом и, подтолкнув им ворота, закрыл их. Затем занялся поиском в системе управления шлюзом неисправности. Уровень воды тем временем понижался, но так медленно, что наше заточение в шлюзе могло продлиться сутки, а то и дольше. К счастью, ремонтник свое дело знал и к рассвету шлюз мы покинули.
Пока же о возвращении и не помышляли. Я лениво крутил ручки приемника в надежде услышать музыку, но эфир был пуст. Только на волне Маяка кто-то вел надрывно репортаж о встрече футбольных команд. У меня было много возможностей разочароваться в нашем футболе и ни одной из них я не упустил. Поэтому передачу не слушал, блуждая взглядом по берегу, который отдыхающие жители покрыли простынями и полотенцами. Склоны берега, поросшие черемухой, тоже не пустовали. Там под аккомпанемент неисчислимых словоизлияний вершили привычное дело выпивохи закоренелые и начинающие. Их возбуждение тревожило тех, кто в солнечную субботу попытался пожить счастливым и трезвым. Их внезапно озаряла радостная мысль о том, что счастье не для трезвых, и они уходили в одном и том же направлении. Пошел туда и я, одолеваемый заботой о Кепе, который в этом сезоне был непривычно раскован, позволяя себе выхлестать бутылку сухого, даже не заглушив мотор. Но, поскольку выпивохой он все -таки не считался ахти каким, мне нравилось поощрять в нем желание превратиться вдали от жены, хотя бы в маленького забулдыгу.
Когда я вернулся, над воротами шлюза горел зеленый фонарь. Заревел мотор и, преодолев перед ГЭС довольно быстрое течение, мы вошли в шлюз. Ворота тотчас закрылись, как будто только одних нас и ждали. Но кроме нас в шлюзе никого больше не было. Получалось, что ради нас перегоняют огромные массы воды. Я почувствовал себя раздавленным такой расточительностью, но не надолго. Порядок есть порядок, а вода и в шлюз и из шлюза идет самотеком.
По ту сторону ГЭС Волхов расширился. Берега уже не казались такими высокими, как в устье, и взгляду порой открывался довольно красочный пейзаж. Мы как будто крылья обрели и конечная цель- Новгород представлялась чересчур близкой. Ильмень же рисовался воображением в самых радужных красках, как прекрасное озеро, лежащее в песчаных берегах, над которыми поникли ивы, белоствольные березы и тополя, а листва дубрав, вода и воздух там насыщены ласкающей мелодией тихого восторга и благодати. Многовато, конечно, для одного озера, но уж очень многого и хотелось. Ильмень окажется другим. Совсем другим. И мне не следовало ошибаться, хотя бы потому, что около года я учился в Новгороде, но на Ильмень взглянуть не удосужился. Березовые же рощи в эту самую минуту подступали к реке, а над макушками белоствольных красавиц поднимались такие великолепные развалины, что аромат прошлого, который они источали, оглушил меня. Я немедленно предложил высадиться на острове, но Кеп наверстывал упущенное время, а на развалины ему всегда было наплевать. Остров мы посетили на обратном пути. Правда, подошли к нему глубоким вечером и было нам не до развалин: рассвирепевшие комары серой массой облепили все, что унюхали, и сосали кровь стаканами. Второпях натянув тент катера и чем попало закупорив щели, несколько часов мы пытались уснуть. Утром солнце так прогрело под тентом воздух, что от жары и духоты комары передохли. Я увальнем выкатился наружу. За Кепа не беспокоился: он и в душегубке выживет, лишь бы не будили.
Остров в свое время был неплохо оборудован. Вдоль берегов местами еще торчали истлевшие сваи. Катер бортом упирался в одну из них и поэтому течение его не прижало к берегу, в котором образовалась промоина, напоминавшая небольшую бухточку. Когда -то она, возможно, и была бухтой, но время уничтожило все следы созидающих рук человека. Зато наши современники явно обозначили следы своего пребывания. Не стану воспроизводить картину увиденного. Скажу одно: были тут и бестолковость и полет фантазии, которая для меня осталась непостижимой.
По заросшей травой березовой аллее я прошел вглубь острова среди трелей птиц и шорохах проснувшейся листвы. Какой -то глупый птенец уселся передо мной и не подумывал уступить дорогу. Я обошел его и сразу увидел стены разрушенного дворца. Это был дворец. За ним второй, третий, построенные в том же стиле, что и Зимний в Питере. Этажей, даже их остатков, не было. Внутри росли кусты и деревья, но дворцы оставались дворцами. Совершенство их форм оказалось неуничтожимым. Красота даже разрушенная оставалась красотой. Я попробовал проникнуть внутрь развалин, но обжегся в зарослях крапивы и отступил. Да, лучше не искушать судьбу. В старых замках, пусть и лишенных потолков, всегда можно повстречать и всякую нечисть и призраков, а мне такие встречи не к чему. Березовая роща уводила к реке, но прежде я заглянул в агрегатную и котельную. В агрегатной генераторы неплохо сохранились, хотя и над ними было открытое небо. Какая -то напасть: во всех зданиях никаких перекрытий. Для нас осталось великой тайной, кому принадлежало это великолепие, когда и кем дворцы были разрушены и почему до сих пор их не восстановили?
Кеп проснулся часа за три до полудня. Освежил волховской водой взопревшее лицо и совершил по острову моцион. Надо признать, прогулка не оставила его равнодушным, но делиться впечатлениями он не соизволил. Это будет потом, а сейчас, как я уже заметил, он отрицательно мотал головой. Да и то верно, дорога назад неизбежна, а неутомимый Волхов катил и катил навстречу нам свои воды среди приподнятых берегов, по которым к воде спускались деревянными лесенками, закопченными баньками, изгородями и дощатыми помостами уцелевшие деревушки. Русские деревушки, окутанные туманами, умытые дождями, согретые солнцем, с запахами березовых веников на чердаках, ароматом душистого сена и голубями под кровлей покосившихся сараев, рассказами и сказками про ведьм и оживших мертвецов, такие же, как и прежде, и уже совсем другие. Над крышами изб торчали телевизионные антенны. По не мощенным пыльным улицам катили Явы и Жигули, а у мостков и причалов приютились катера и лодки. Но все-таки тишина здесь доисторическая и воспринимаешь здесь себя, как НЕЧТО, на что следует обратить внимание, человеком, у которого есть и река и дом и улица. Забываешь, что можешь на какой-нибудь станции метро не воспринимать ни себя, ни окружающих, а видеть только шапочки, шапочки и шарфики, можешь исчезнуть в массе плотно сжатых тел, в ее движении и ритме.
Не знаю, что чувствовал Кеп, я был счастлив. Однако ощущение счастья постепенно
сменялось настороженностью. Нет, нет, а за поворотом реки вдруг покажутся далекие заводские трубы. Правда, еще можно было гадать, трубы это или сноп огромных шестов? Хотя, какие там шесты? Река еще безмятежно изгибалась своим прохладным телом среди пологих и холмистых берегов, а воды ее приносили всякий хлам, вышвырнуть который мог только город. И вот уже не трубы, а частокол заводских труб двигался нам навстречу. Не так давно пейзаж с такими чадящими трубами представлялся, как природа, покоренная трудом и волей человека. Трубы выражали идею высокоразвитой индустрии, могущество и энергию ее создателей. Они по мысли авторов художественных полотен отражали красоту труда покорителей природы. Да,
было такое время, но прошло. Теперь, глядя на них, чувствуешь вину и досаду. И начинаем раскаиваться, но, раскаиваясь, создаем все те же чудовищные трубы, которые извергают из себя остатки использованных энергии и ресурсов и проглатывают нас. Мы еще можем оглянуться назад, но остановиться, кажется, уже не можем. А после нас ядовитый воздух и мертвые реки. Что же нам придется совершить, чтобы заслужить прощение?
Да, меняются времена. Теперь десятки труб в голубом небе вызывают только досаду и огорчение. Огромный завод выплевывал через них все, что не в состоянии был переварить. А его чудовищное тело, частично погруженное в землю, содрогалось в заунывном безрадостном гуле. Физически ощущалось, как жадно, как неразборчиво он всасывает в себя энергию, как будто из самого воздуха паутиной оголенных проводов, чтобы монотонный гул не умолкал ни днем, ни ночью. От завода через Волхов на другой его берег по огромным металлическим трубам то ли перекачивалась его продукция, то ли втягивалось еще что-то, и с этих труб в Волхов стекали струи темной жидкости, прошедшей, видимо, через ад и пламя.
Вдали от завода стоял молодой белокаменный город. Должно быть Кириши. Он отгородился от заводских труб широким незаселенным пространством. И все же тень завода лежала на нем, потому что это был город- завод, а, вернее, завод- город. Жители построили гаражи для катеров и моторных лодок, разукрасили их в разные цвета и строго по прямой расположили вдоль берега на многие сотни метров. Катера часто проносились мимо и Волхов терпеливо проглатывал их рев и пену.
Смеркалось, когда мы пришвартовались у берега с уютной дубравой. Казалось, под угомонившейся листвой, среди кряжистых стволов, на мягкой не запыленной траве мы найдем отдохновение. Но не тут-то было. На нас ринулся такой сонм комаров, рыцарей леса, что мы в панике бросились в катер и не глушили мотор, пока в баке не закончился бензин. Вспоминая этот случай, я думаю, что наши благодарные потомки когда-нибудь воздвигнут комарам что-нибудь из гранита. Пусть память вечно хранит этих кровожадных насекомых, сдерживавших натиск любителей природы, защищая глухомань и чащобу.
С приближением к Новгороду перелески и заросли отступили от берегов и вскоре совсем исчезли. А ведь были здесь леса дремучие, но мало- помалу новгородцы от лесов избавились и легкие планеты отступили за горизонт, а, может быть, и дальше. Впрочем, народ приноровился обходиться без них. Ведь еще оставались вода и солнце, которые никогда надолго за горизонт не убегут. И народ купался. Загорал и купался. В своих верховьях, где, казалось бы, крупный промышленный город исключал такую возможность, Волхов оставался живой чудной рекой, обожаемой и любимой. И там, в Киришах, где мы наткнулись на завод, заставивший вздохнуть и перекреститься, я все-таки не заметил, чтобы Волхов напоминал поток мертвой воды. Правда, там был новый завод и он, возможно, еще внесет свою лепту в общее дело уничтожения природы.
Новгород встретил нас куполами и новостройками. Когда-то я жил в Новгороде, но к моему стыду мои познания о нем совсем ничтожны и потому рассказ о его истории не может не быть коротким. Из сведений, почерпнутых мной, меня более всего поразило не то, что новгородцы десятки раз отбивались от шведов, Ливонии или Литвы, а то, что ему несколько раз пришлось схватиться с Норвегией. Но с другой стороны, почему бы и нет, коли его владения доходили до нынешнего Мурманска? Там была граница новгородской земли. Выборг оказался форпостом на этой границе. Только форпостом другой стороны. Случилось это печальное событие после заключения в 1323 году первого мирного договора между Швецией и Русью. Выборг стал шведским форпостом на востоке. После Ореховецкого договора шведы изрядно потреплют России нервы. Россия в долгу не останется и шведы уйдут не только из Выборга, но и из Финляндии и Прибалтики с большой, впрочем, пользой для себя. Они превратятся в самую миролюбивую нацию и не изведают ужасов ни одной из тех войн, в которых увязнут другие европейские народы. Россия в том числе.
Кеп в Новгороде был впервые и мне захотелось блеснуть перед ним своими, как я уже признался, необременительными познаниями и я начал с Детинца, но Детинцем и закончил. Каждый клочок земли у подножья стен Кремля заняли загорающие и народ продолжал валить сюда. Мы благоразумно решили ревом
мотора не раздражать людей и не увлекаться моими баснями о том, о чем я мало, чего знал. Катер прибавил скорость и Ильмень, древний Ильмень, омыл его скулы серой волной.
По легенде озеро назвали именем дочери Словена, одного из братьев, пришедших сюда в поисках нового отечества. В те времена люди ничего не предпринимали на авось, потому что любая ошибка могла стоить жизни. Поэтому, прежде, чем что-либо предпринять, они гадали. Братья по обычаю тоже погадали и из гадания выяснили, что новую жизнь им следует начать на обнаруженном озере, из которого вытекала река, тоже названная по имени одного из чад Словена-- Волховом. У второго брата, Руса, видимо, не было детей, иначе, их имена в легенде упоминались бы, хотя бы ради справедливости. Дискриминация среди двоюродных братьев и сестер на мой взгляд хуже расизма. Сам же Рус не остался внакладе, поскольку очевидно, что слово Русь одного корня с его именем. При этой мысли я стукнулся лбом о ветровое стекло: Кеп без предупреждения резко повернул катер к берегу и приказал мне швартоваться. Я прыгнул в воду и привязал катер к кусту черемухи. Осмотрелся и увидел в истоке Волхова, на левом берегу Георгиевский собор. Его шпилями приветствовал всех сюда прибывших ансамбль Юрьева монастыря. С полчаса не
умолкали затворы наших фотоаппаратов. Мы не ленились снимать друг друга, полагая, что Юрьев монастырь самое подходящее место для таких дел. Но едва пленки закончились, мы обнаружили, что делать здесь больше нечего. Юрьев монастырь, основанный еще Ярославом Мудрым, штука, конечно, диковинная, но наш внешний непрезентабельный облик среди его шикарных гостей мешал нам оценивать и чувствовать его достоинства. В катере комфортней и гораздо спокойней, когда рядом нет ни Юрьева монастыря ни его многочисленных паломников. И монастырь мы покинули.
Теперь нам предстояло совершить приятный для нас круг почета вдоль берегов Ильменя и отправиться в обратный путь. А хотелось идти дальше к Старой Руссе, по Ловати, путем варягов и новгородских купцов до самой Византии, а то и дальше.
Что тянет туда? Банальный, но вечный вопрос.
Ильмень лежит в таких низких берегах, что сколько не смотри, берегов его не увидишь. Потому для несведущих он может показаться безбрежным морем. По этой ли причине или из сострадания к его насыщенным икрой водам, но круг почета мы изрядно сократили и катер уткнулся в истоптанный коровами берег неподалеку от какой-то деревушки. В полуверсте старик с подростком тащили бредень. И больше ни души. Мы включили приемник, чтобы оповестить окрестности о своем прибытии и запустили походный примус Шмель.
ИЮЛЬ 1980 г.