Глаза закрывались сами собой. Хорошо выработанная с годами привычка глаз закрываться выводила его из себя, потому что, стоило им закрыться, как прятавшийся в бездне сознания её неуловимый облик начинал маячить светлым пятном в мозгу.
Жаль, что у меня нет провалов в памяти, — бесполезно подумал он, предвкушая при этом, как зафутболивает этот маячок за линию игры так, что никто не может его отыскать, и судья, удалив незадачливого футболиста с поля на скамейку штрафников, отдаёт распоряжение ввести в игру новый мяч.
Терпеть ненавижу футбол, — скривился он, — а сам ввязываешься.
Я? — Удивлённо переспросил он самого себя и оглянулся: длинными, уходящими в темноту рядами, стояли книги.
Это мои книги, — огрызнулся он на всякий случай, если бы кто вздумал ими заинтересоваться. Но никого не было. И поля никакого тоже. — Померещилось, — облегчённо выдохнул он, и глаза автоматически закрылись с первоначальным эффектом. Её облик виновато приблизился, — суётся под самый нос! — и никуда не собирался исчезать, хоть часами его изучай. — Вот ещё! Очень надо! Если бы я мог мысленно расстаться с ней. Реальную посылал неоднократно, С глаз — долой! Из сердца — вон! А из головы — ну никак.
Надо идти на родник с верным псом и другом Дон-Кихотом, который, наверное, считает, что сегодняшняя вечерняя прогулка отменяется из-за, образно говоря, да что образно! — буквально говоря, дурацкой путаницы её облика и моих мыслей. Он набрал номер телефона и прижал трубку к уху. Там раздавались медленные гудки, монотонно объясняющие в который раз, что никого нет дома. Друг, которому он сейчас звонил, женился и давно уехал со своей молодой женой в Америку или Англию, или куда-то там ещё. Друг уехал, а он упорно продолжал жить в своём не меняющемся мире, который раньше был именно таким, но сейчас изменился, как и всё, то есть как это обычно и бывает.
Спать он идти не хотел. Стоило сейчас закрыть глаза, как белое пятно опять будет болтаться перед глазами. Если бы перед глазами, то можно было бы их закрыть, и пусть себе болтается. Но её облик был внутри него. И он не мог представить себе время, когда это было не так. А если бы и представил, то тут же и умер от ужаса, что такое возможно. И если бы он был сам с собой откровенен, то признался бы, что она — это то единственное, с чем он расстался бы в последнюю очередь. Потому что после этой утраты ничего ценного не останется. И он продолжал носиться с её обликом, швыряя его во всевозможные коллизии, каждый раз после мысленно пережитого со злорадством, но и со странным ощущением усталости, убеждаясь, что вот опять она никуда не делась. И нечего смотреть на меня таким жалким взглядом. Сама виновата. Зачем связалась со мной?
Но было непонятно, кто к кому привязался. И он понимал, что ситуация, в которой они находятся, уже не зависит от них, от их мыслей и поступков, как бы один из них или оба этому не противостояли.
В голову пришла бесповоротная мысль, что всё, к чему стремится на протяжении всего своего существования человечество — это отойти от края бездны собственного сознания, осознавшего свою бесконечность и своё одиночество. Он был рад любой мысли, только бы её облик не маячил белой тряпкой, напоминающей ему о собственной безоговорочной (сколько об этом ни говори) капитуляции. Но мысль о собственном бессилии взбесила его ещё сильней. И если бы сейчас рядом оказалась она, во плоти, — ещё чего не хватало! — взвился очередной поток гнева, — то она была бы просто испепелена его взглядом и поражена копьями его неотразимого остроумного сарказма.
Он сидел, набычившись, напоминая вырвавшегося на арену разъярённого быка, обычно смирно стоявшего в стойле социальной ниши, пока ему не насыпали перца под хвост, или перед ним не начинала мелькать белая тряпка, на которой, как на холсте, память-художница тоненькой кисточкой тут же вычерчивала контуры линий: брови, глаза, губы... и фигура вырисовывалась до ступней, доводя его до белого каления.
А она ещё собирается шить красное платье. — усмехнулся он, представляя себе мелкие клочки ткани, которые разлетаются от его ярости, как капельки крови. Глаза наливались безумством. Они уже не закрывались сами собой, но облик её от этого не страдал.
Он повернулся к тёмному экрану телевизора, втиснутого в нишу между книг, и нажал кнопку пуска. В мозг ворвались призывные, бодрые до бестактности звуки, которые складывались в невообразимую фразу: Тореадор, смеле-е-е в бой! Тореадор! Тореадор! И он тут же резко, одним движением руки погасил экран. Если бы он мог вычеркнуть из памяти эту строку так же легко!..
Его опять швырнуло в один из бесконечных, тёмных коридоров сознания, из которого можно было выбраться только поднимаясь постепенно над своим “Я”. И он побрёл по нему со страхом и, одновременно, неосознанным желанием видеть белое пятно, просвет, который выводил его из себя.
Коррида продолжалась.