Бабушку Анну хоронили зимой. Выносили из старого траурного зала. Отец стоял на ступеньках, а перед его глазами явно был не пейзаж с хилыми деревцами и странноприимной речушкой, и не облик его усопшей матери, лежащей сейчас в гробу за его спиной. Он неспешно достал сигарету, чиркнул спичкой и прикурив, продолжал оцепенело смотреть вдаль. Сапожникова вышла и остановилась молча с ним рядом. Через какое-то время отец задумчиво, как будто про себя, произнёс:
— Ну вот, теперь я крайний.
Сапожникова посмотрела на отца, твёрдо стоящего на самом краю верхней ступени, и увидела ТОТ край, о котором он говорил. Увидела и поняла, что он вместе с мамой Валентиной, чья мать Анна-первая умерла пятью годами раньше отцовой, будут держать этот край из-за неё, Сапожниковой, их дочери, их сына Андрея и внуков, родившихся и ещё не рождённых. Будут держать до предела, как в последней и самой значительной битве со смертью во имя жизни и продолжения рода человеческого.
В детстве Сапожникова любила класть предметы на вращающийся круг грампластинки, когда игла уходила к центру, проигрывая последнюю мелодию, выключая при этом звук, который превращался в заупокойный вой. Механизм проигрывателя мог сломаться, но ей нравилось наблюдать за тем, как предмет, в зависимости от своего веса, то вылетал по радиусу, то сползал по нему же, но уже медленно, задерживаясь на последних бороздках. Бороздки пластинки были, как ступени, а край — гладкий. Ни один предмет, бумажка ли, спичечный коробок или пластилиновая фигурка, на любой скорости, хоть 33 оборота в минуту, хоть 45, не возвращался в центр: все быстро ли, медленно ли, двигались к краю. Так человечество, поколение за поколением, покидает круг жизни, с каждой ступенью приближаясь к краю и намертво пытаясь окопаться на нём, как на порубежье между жизнью и смертью.
Тогда, на ступеньках старого морга, Сапожникова узнала, что и ей предстоит стоять на самом краю и нести ответственность за свой род, и она, как могла, готовилась к этому. Но теперь она задумалась: можно ли сравнивать спичечные коробки с людьми. Живое к живому. Потому и цветы живые в гробу не оставляют, а поверх могильного холма насыпают. И ещё задумалась Сапожникова над человеческой способностью двигаться, — вспять потоку времени. Пусть это будет всего один случай, но как он нужен человечеству. Потому что тогда время начинает вести новый отсчёт, как от Рождества Христова, причём, в обратную сторону от Рождества Христова. Значит, можно перенестись (!!!) к центру и начать новый отсчёт, не только для своей жизни, но и для всего человечества. Не потому ли человек всю жизнь стремится летать?
Сначала легенда о Фаэтоне, внебрачном сыне Гелиоса-солнца, разбившемся в беспечной гордыне своей, павшем вниз и обломками солнечной колесницы сметая сотни тысяч жизней на земле.
Потом легенда об Икаре, полетевшем к солнцу на крыльях Дедала-отца, но не долетевшего, потому что крылья обгорели. Солнце ли виновато? Ослепляющее, испепеляющее светило, дразнящее всемогуществом своим? Не принимаем ли мы иллюзию за реальность? Да, человечество всегда стремилось к свету истины. Но через тернии к звёздам.
Циолковский открыл дорогу первым. Реальные космические корабли бороздят неведомое небесное пространство, но пока ещё к планетам. А к звёздам? Расчёты Эйнштейна (парадокс близнецов) говорят о возможности возврата времени, поворота его вспять.
Если что-то может один человек, значит, это становится опытом всего человечества.
Год назад на практическом занятии по философии в аспирантском семинаре Сапожникова, сидя между двумя Аннами-сокурсницами, соперсницами, вспомнила рассказ Романа Ветрова о фильме «Город Ангелов». Так переводится на русский язык название американского города Лос-Анжелес. Жил там ангел, любивший земную женщину-врача. Но он не мог с ней общаться: разные диапазоны звука, разные плотности телесной оболочки, то есть разные ипостаси. Он говорил с ней, а она не слышала его, он обнимал её, но руки его проходили сквозь тело её, потому что это он был бесплотен по отношению к ней, это он не существовал. Его любовь — да, а он сам — нет. У неё были рост, вес, возраст, потребности в еде и воде, удобствах и отдыхе. А у него ничего не было, кроме чувства, в поле которого зрело желание любить и быть любимым. Он не чувствовал ни холода, ни голода, у него не болели суставы, не сжималось в тисках боли сердце, не кружилась голова. Он не уставал и не напрягался, для него не существовало понятие времени и пространства. Но он отказался бы от всего этого, только чтобы оказаться рядом с любимой как человек. Как ангел он не был одинок. На побережье, где находился городской пляж, собирались ему подобные. Голоса их нежно звенели, как колокольчики, движения их были плавны и совершенны...
На рассвете и на закате ангелы собираются на берегу и слушают музыку, которая слышна только им.
Никто из них никогда не хотел быть человеком. Никто из них не интересовался, как стать таким несовершенным существом. Да и зачем быть таким? Один влюблённый ангел — хотел. Однажды, когда только что прооперированный женщиной-врачом больной, находящийся в коме, оставался некоторое время один в палате, ангел, присматривавший за ним, изумился тихому слабому голосу больного:
— Кто здесь?
Ангел изумился, потому что никто из людей не мог слышать ангелов.
— Как ты узнал, что здесь есть кто-то? — Спросил ангел. — Этого не бывает.
— Я услышал твой колокольчик, потому лишь, что раньше сам был ангелом, — проговорил больной.
— А как ты стал человеком?
— Я умер как ангел.
— Разве такое возможно? Ангелы бессмертны.
— Я так сделал. Я хотел умереть и умер.
— Но как ты это сделал?
— Забрался не крышу небоскрёба и спрыгнул вниз. Тело ангела осталось неподвижно и незримо лежать на асфальте, а я получил человеческое... — уже совсем еле слышно пробормотал больной.
А ангел помчался на крышу...
И когда он-человек сел в такси и поехал на квартиру любимой, то по рации услышал о катастрофе.., и понял: не успел...
Рома рассказывал сюжет, чтобы объяснить своё стихотворение Сапожниковой, которое она не поняла. И Сапожникова, выслушав Рому, сожалеюще сказала ему, что в стихотворении есть стремление выразить мысль, объять необъятное, но нет самого выражения мысли.
А Роман ответил:
— Я его ещё напишу. — Твёрдо так сказал, знающе. Но на занятии по философии Сапожникова вспомнила не фильм, а разговор после рассказа о фильме. Разговор о том, что вот бьёшься, бьёшься, делаешь, делаешь, а в итоге — Сизифов труд. Задаёшься вопросом: а надо ли? Раз до тебя всё человечество не смогло, столько поколений было, а до сих пор ничего не изменилось, так только, по мелочам: причёски, одежда, нормы поведения.
— Надо, — возразил Рома.
А Сапожникова и не спорила, она сама знала, что стоит делать, если очень хочется. Но соблюдая правила, по законному пути, чтобы механизм истории не износился и не сломался раньше отведенного ему срока, но дальше — выше, до упора своих возможностей, шаг за шагом преодолевая невозможное, делая его всё более и более доступным.