В один из дней я мастерил подросшему цыплёнку, вернее, молодой курочке протезик. Жалко было смотреть на скособоченную птицу. Мамка говорила, мол, давай из нее лапшу сварим и тем самым спасем курочку от мучений. И только мои просьбы не трогать вылупившуюся с недостатком птицу до поры хранили ее. А тут я придумал протезик, который позволил бы бегать молодке на новой деревянной ножке.
От этого занятия меня отвлек чей-то голос из-за калитки. Лежавший рядом со мной молодой пёс Тарзан, заменивший Пирата, слегка гавкнул, не отрывая глаз от проводимой мной исцеляющей операции над курочкой.
Обухова Антонина, которая прошлым летом пасла вместе со мной телят, а теперь стала почтальоном, сказала, не заходя во двор:
- Женька, на станции вас ждет какой-то слепой. Говорит, что приехал к Крюковым, так что кто-нибудь идите встречайте...
Тут появилась моя мамка, и Антонина повторила ей то же самое. Дескать, приехал какой-то схимник слепой и на станции ждет Крюковых:
- Ой, чуть не забыла! Женька, держи свою «Пионерскую правду» Антонина сунув мне в руки очередной номер газетки, пошла дальше по улице к Минаковым.
Мамка отерла руки о передник, перекрестилась и сказала:
- Господи! Слава тебе! Это ж надо - Серёжа приехал... Ни с того, ни с сего... Наверное, от Сашки Панкова известие какое. В общем, сынок, беги на станцию, встречай гостя, а я похлопочу вокруг печки, сгондоблю чего-нибудь поесть.
- Ладно, мам. Вы только Тарзана с Куреной попридержите, а то увяжутся за мной, с ними быстро не добежишь.
- Хорошо, сынок, беги. Цып, цып, цып... - позвала она курочку, а я, радостный, помчался на жеде-станцию, до которой было чуть меньше двух километров.
Перепрыгивая через рельсы, я вдруг остановился метров за тридцать-сорок, увидев фигуру в черных одеждах, топтавшуюся на одном месте вокруг своей оси. Ну, конечно, я узнал обросшего, усатого и бородатого Серёжу-слепого. Года два назад мы часто встречались с ним на различных службах в церкви Красноармейского района Сталинграда, что по соседству со школой и пожаркой.
Слепец тоже остановился. Он напряженно вслушивался, я бы сказал - всматривался ушами и всем телом в мою сторону.
- Женька? - нерешительно произнес гость.
Я бросился к нему, а Сергей с распахнутыми руками уже уверенно кричал:
- Женька... Женёк... Женечек...
Мы обнялись, бурно приветствуя друг друга, и Серёжа, как бы невзначай проведя быстрым и легким движением пальцев по моему лицу, произнес:
- А ты сильно изменился, повзрослел... Да и походка стала увереннее: я еле-еле узнал.
Тут я заметил, что мы стоим в какой-то луже на бетонной площадке между жеде-путями, и я удивленно спросил:
- Что это ты топчешься на мокром?
- Евгений, не пугайся... Это я того... С поезда сошел, а куда дальше идти, не знаю. Вот и стою на одном месте часа три. Народ здесь какой-то...
Скольких не просил перевести через пути, ни одна живая душа не подошла. Вот и пришлось на месте по-маленькому, понимаешь... Извини, что не так...
- Ладно, ладно, айда домой, дядь Серёжа! Ну-ка, выше ноги... Вот так... Потопали!
Осторожно перейдя через рельсы, мы попылили тропинкой в село.
- Женька, возьми меня поудобней, освободи мне руку, я тебе одну штучку покажу. - Серёжа достал из нагрудного кармана камертон, легонько стукнул меня по башке, и поющий инструмент поднес к моему уху. - Чувствуешь? Звучок-то какой чистый, родниковый. Это мне сам протодиакон Морковкин подарил, когда я пел в Казанском кафедральном соборе. С таким камертоном и глухой споет.
Я взял из Серёжиной руки бренчащую рогатину и представил себя в дуэте, поющим залихватские частушки. Ох, как Серёжа играл на губах! Какие звуки издавал его волшебный, заросший волосами рот! Предавшись воспоминаниям из собственного далекого детства, я спросил:
- А скажи, когда ты меня первый раз увидел, каким я был?
- Это, кажется, осенью сорок седьмого было... - не сразу откликнулся слепой. - Мать тебя, завернутого в фуфайку, принесла. Горе тогда ее в церковь привело. Плачет, не знает, как тебя от смертушки спасти... Я пальцами-то провёл по тебе и, аж сердце захолодело: одна кожа да кости, дитя то и не было. А мать, знай, ревёт да ревёт. Я тогда, грешным делом, подумал, мол, чего она убивается, ведь еще есть четверо, а она в безнадёгу вцепилась... Помню, лечили тебя какие-то знахарки, но пошел ты своими ногами только после причастия. Отец Владимир сказал, причащая: «Смотри, раба Божия Евгения, смотри... Улыбнулся Женька твой. Значит, артистом будет. Видишь, возвращается к жизни-то!» А второй раз, - продолжал Сережа, - это когда твоя мать пригласила меня на новоселье в сорок восьмом году. Вам тогда на Нижнем Барачном комнату выделили. До вас там немцы пленные жили. Мамка твоя на радостях многих нищих в тот день чаем угощала. Но ты-то уже справненький карапуз был. Бог от тебя смерть, отвел.
Сережа задергал носом:
- Чувствую, Женёк, что мы идем рядом с рекой. Нет ли берега безлюдного для купания? Я ведь совсем сопрел, охолонуться очень хочется.
- Так мы идем вдоль берега, скоро мостик будет, с него и попрыгаем! Там глубоко, аж по шейку...
- Мне б где побезлюднее, - сказал слепой. - Сам понимаешь: купальных костюмов не носим, и прыгать мне несподручно, а нужен бережок, где поположе да травка помоложе. Чуток на травке отдохнуть, послушать, чем земля наполнена...
- А чё её слушать? Земля, она и есть земля.
- Не-ет. Женька, слушать землю многие просто не умеют, а она, поверь, поёт на разные голоса. Даже плачет, когда её матушку, коверкают снарядами да машинами.
Мы остановились в подходящем месте, и Серёжа, предвкушая купание, стал расстёгивать многочисленные пуговицы на своих, давно потерявших свежесть рубахах.
Зайдя по пояс в воду, слепец плескался, словно гусь в проталине, шкрябая себя, где мог достать, ногтями, и, захлебываясь от восторга, вскрикивал:
- Э-эх, хорошо! Эх, благодать! - и путаясь в бороде пальцами, пожаловался: - Мыльца бы кусочек сейчас никак не помешал...
Я нырнул на глубину, зацепил в ладонь илу и стал натирать спину жаждающему мыльца. - Чем это ты меня таким вонючим натираешь? - насторожился гость.
А где мыла-то наберёшься? - удивился я. - Кабы не ил, на мыле можно б разориться. А так – сойдёт, не хуже чем мыло.
Серёжа-слепой смыл с себя грязь и попросился на берег. Растянувшись на мягкой и сочной бережине, мечтательно уставил в небо незрячие глаза и спросил, чуть погодя:
- Скажи, дружок Евгений, ты о своем решении идти в духовную семинарию не передумал?
Рассмеявшись, я рассказал ему о последствиях своего «твердого решения».
- Моя мечта чуть бедой не обернулась. Даже хотели из пионеров вытурить, а пацаны дразнили «дьячёк-дурачёк»!
- Зря... зря ты передумал: и сытно, и денежно. Верующие последнее принесут - и попить, и поесть. Помнишь? - и он сочным баритоном пропел: «Яко же и мы оставляем должникам наши-им.» Это понимай: коль в церковь пришел, то ты уже должник. И Серёжа раскатисто и весело рассмеялся. Потом, странно передёрнувшись всем телом, сменил тему:
-Хочу спросить: в Мариновке народу много ль проживает и, часто ли мрут? Кто их, отошедших в мир иной, отпевает? Есть ли церковь или молельный дом?
-Люди мрут, но, конечно, не так часто, как в Сталинграде. Вот на днях ночью задавили Лёшку Катасона. Он всё на мотоцикле, словно бешенный, носился. Так его Часнычка с Васёной отпевали «За упокой убиенного».
-Погоди. Выходит, Лешку кто-то умышленно зааминил? А Часнычка с Васёной-они от церкви или сами по себе?- с интересом стал выспрашивать Серёжа.
-Валька Жучка бабке Мавреше рассказывала, якобы слышала разговор водовоза Мамая с Фёдором Кустрюком: дескать, зааминил, как ты говоришь, его Зверев своим грузовиком, а брату убиенного, Серёге письмецо написали: мол, не ищи, кто с Алёшкой расправился, а то и тебя прибьём. Зато дядя Саша Дрон всё объяснил: «Катасон деньги в долг под проценты давал, так должники с ним и расправились». Выходит, Зверев тут ни при чём, он денег не занимал, напраслину на него возводят.
- Да-а-а… Дела в Мариновке бьёт ключом. Ты мне про Ваську Лукового расскажи.
- Это ещё про какого Ваську Лукового? – удивился я – Не знаю такого.
- Ну, про Чеснычиху ты рассказал, - уточнил Серёжа – значит, и Луковый найдётся. Имена у вас чудные, прямо кладезь какой-то.
- Правильно, в Мариновке без кличек или прозвищ порой не разберёшь, о ком идёт речь. Одних Томаревых, Рубановых, Бондаренко с Великановыми – больше половины дворов. Вот и помогают прозвища. Симурок, Кустрюк, Будан, Позарёк, Жабиха, Барбосиха, Жучка, Курвеша … Вот и Часнычка – значит Рубанова Анна Ивановна, а Васёна – стало быть, Василиса Засядкина, мать Нюрки Пятирички. Краткость - сестра таланта!
Одеваясь, Серёжа только и сказал - Да-а уж философия! - И неожиданно добавил, что он себя плохо почувствовал лёжа на земле, и между делом заметил:
- Вам надо издать энциклопедический словарь «Клички и прозвища села Мариновки». Без такого словаря очень трудно разобраться, кто есть кто.
Слепец достал из потаённого кармана пару замусоленных крендельков:
- Держи крендель, жуй и вперёд давай двигаться.
Похрумкивая вкуснятиной, я стал рассказывать, что в селе проживают в основном казаки и хохлы, но сейчас много казахов и цыган понаехало: -У нас уже и не село, а Вавилон, - оживился я. – Утюгеновы, Кабдуловы, Саубеновы, Ховязовы… А Мерекешевы со своим чудовищем двугорбым приехали: верблюда привели – вернее, на нём притащили свои пожитки. Цыган две семьи осели. Коней у них в колхоз забрали, а взамен дома дали, приучают к осёдлости, а она им, что шило в зад. У Николая и Петра по шесть неосёдланных цыганят. В общем, на Орловской улице стало теперь с цыганами и шумно и весело, там всегда драки с выпивкой. Да и улица название «Орловская» получила из-за Ивана Кузина, который сам из Орловской области перебрался, так он ещё и орловчан дворов тридцать понавёз, для этой цели ему грузовик и давали, мол вези всякий люд.
- А вы-то как сюда попали? Какой бес из города сорвал?
- Мы приехали по переселению в феврале пятьдесят шестого. Зато уже есть «Крюковский разъезд» – так остановку назвали рядом с нашим домом. Серёжа, ты сейчас давай поосторожней, - обеспокоился я, крепко сжав слепому руку. – Мост через Карповку такой хилый, того и гляди, бултыхнешься в реку.
Перейдя по мосту узкое место, мы оказались в Мариновке.
На крыльце продмага в сильном подпитии горланил песню Анатолий Качуров: «По тундре, по железной дороге…». Рядом по главной улице села пропылил новенький «ЗИМ», запряжённый парой лошадей, которым из открытого окна управлял Илларион Гладченко. На заднем сиденье «ЗИМа» восседал озабоченный предколхоза Шеповаленко с женой Любой, у которой на коленях сидела нагулянная на стороне Николаем Ефимовичем дочка Зойка.
- Женька, не пойму, что это за транспорт такой пронёсся? По звуку вроде бронекопытного тарантаса…- удивился слепой. А в след нам и тарантасу нёсся кусочек пьяной песни: «Скор-рый по-езд Воркута – Ленингра-а-ад…»
На пороге дома нас ждала взволнованная мамка.
- Женька, сукин кот, ты где его водил? Уже вся жратва выстыла, я заморилась подогревать… Ну, здравствуй, здравствуй, гостюшка дорогой! – они обнялись и расцеловались с дядей Серёжей.
Не успели сесть за стол, нежданно-негаданно прибежала Дрониха со страшной вестью: оказывается, вчера на свадьбе Митька Козлов задохнулся, то ли от выпитой водки, то ли от того, что его, уснувшего в коридоре, закидали тряпьём. Он там, в куче, и задохнулся. В общем, Богу душу отдал, а Нюрка Козлиха осталась с Нинкой, Валькой, Любкой да Вовкой без кормильца. «Хоть и пьянь беспробудный был, а всё ж мужик в доме… Царствие небесное…» - перекрестилась тётя Шура и все вслед за ней.
- Царствие небесное новопреставленному Димитрию. - троекратно осенил себя крестным знамением Сергей.- Но вот Евгения одна лямку тянет, хоть и на один рот больше. Такого, прости Боже, и отпевать грех. В Писании сказано: Самый тяжкий грех – самоубийство, а пьянство очень близко к этому. Не приемлю безмерность в потреблении алкоголя и курева…
- Я бросил курить еще в третьем классе, - с перепуга вставил я в разговор - а то курил уже полгода...
- А Толька мой курить али нет? - пытливо спросила тетя Щура.
- Курит, да еще как! Они с нашим Шуркой «Беломор» потягивают, - сообщил я больше для своей мамки.
- Вот-вот, сынок, пускай курят. Коптиться им в аду на том свете среди чертей! Я ему, сукину коту, уши-то пообрываю... Ишь ты, куря-ка! Еще курилка не выросла у сопляка. Он думает, мамка не видит и байда себе. Бог он всё видит и шельмецов накажет... - приговаривая все это, мать ставила на стол дымящиеся миски со щами. - Садись, Сережа, на табуретку, ты, Шура, вот сюда на кровать, а мы с Женькой на ящике примостимся. Усаживайтесь, усаживайтесь... А это держи, Сергей, тебе к борщу. Ты любишь жгучий перчик. Надысь у соседки Гончарихи выпросила. Перец такой злой, во рту дерет...
Все перекрестились, благодаря Господа за хлеб насущный, и взялись за деревянные ложки.
Задыхаясь то ли от жгучего перца, то ли от раскаленных щей, Сережа, покряхтывая, нахваливал еду:
- Евгения, сказать по правде, давно хотелось таких щец похлебать. Это, видимо, приготовлено со своего огорода или часть с рынка?
- В Мариновке такого слова чудного "рынок" слыхом не слыхивали, - встряла Дрониха. - Тут и маленького базарчика нет, а ты ввернул... Мы, как говорится: «Пролетарии всех стран соединяйтесь, что спёр, тем и питайтесь!» Огородов не дёржим, все из колхоза тащим. Где ведро картошки, где ведро помидор сопрём, то огурцов, то тыкву стибрим. Так и живём. А свое - это вон они жрут, кулачьё недобитое. Володька Гончаров да Илларион Гладченко... И сад, и огород у них. Коров, овец и свиней, будто колхозное стадо! А индюков одних - тучи ходят, я уж не говорю о курях и гусях. Их, мироедов, ни революция, ни война, ни голод не научили. День и ночь вкалывают, всё богатеют. Вот жадюги! Господи, и куда они деньги копят - всё равно сдыхать. Спутник вон на землю брякнется, и готово...
Мамка при таких словах Дронихи истово перекрестилась:
- Да на кой ляд они небо засоряют? Уже, слышь, три запустили! Вот столкнутся - представить страшно. Господи, прости их...
Тетя Шура, окончательно озлобившись на имущих, рассерчала:
- Тут жрать нет ни хрена, а энти жируют: и мед, и мясо, и сало каждый день жуют! Сережа, откусывая перчину, вставил: - Ты, Александра, была глубокой грешницей, а теперь, видать, стала большевичкой. Чудно твою речь слушать. Дай тебе ружье, так ты пойдешь стрелять-раскулачивать!
- И пойду, и стрелять, и душить буду ради приближения светлого будущего. Мой Сашка тоже не против стрелять, как протрезвеет. Слыхивал ли, Серёжа, они щи со свежей капустой до Нового года варють! И как это в выходе умудряются капусту до зимы хранить?
Мамка о своем поведала, как засолила в прошлом году 18 ведер помидор: -Мои оголоеды за две недели их с хлебом слопали! Вот и думай, как зимовать, чем рты накормить... Ждала: вот зять появится, заживем. Да попался зять - негде взять, что заработает или стащит - все пропьет... А жрать требует. Вот и кручусь у печки с утра до ночи. Господи, прости мою душу грешную.
- Выходит, вы обижены? - с тщанием облизывая ложку, уточнил гость. - У энтих двор - земля есть, а вам не дали?
- Как не дали? - удивилась мамка - И у нас двор есть, да только на этой глине проклятущей один бурьян-бурьяныч растет.
Дрониха, перебив, добавила:
- А жмотье-кулачье каждую какашку в землю суют. Корова еще жует, а они уже с лопатой у задницы: ждут выхода. Правильно, Евгения, твой братец Прокопий, хоть и жулик порядочный, говорил: «А чего горбатиться, скоро грядет куммунизм - все одно наше, значит, будет, всем поровну поделят. Вот индюшатины наедимся, до отвалу. Ой, скорей бы выкарабкаться из нищеты, да прийти к этим «сверкающим вершинам»! Видишь, как хорошо задумано? - и глубокомысленно с вожделением закончила: - От каждого по возможности. Благодать-то будет. Зато каждому по потребности! Красота!
Моя мамка радостно и взволнованно сделала мне замечание:
- Женька, ешь, да Бога благодари. Ты в счастливое время родился: попользуешься коммунизмом с дронихиными девчатами! Лапу сосать не будете!
Вытирая пот от выпитого чая, разговор поддержал Сережа, но не с того края:
- Твой брат - гамаюн прям райскую жизнь наобещал. Только не верю я в эту брехню. Они хотят без Бога задами в рай пролезть. Страной все Иуды верховодят да субретки сатанинские. В порфирах ходят позолоченных, кровью забрызганных в братоубийственных войнах... Тьфу на всех палачей, убравших Помазанника Божьего, мученика Николая! Ныне и присно и во веки веков будет нашим Союзом сатана править! Женька, вспомнишь потом мои слова... Власяницы нам надо одеть, тело грешное истязать во искупление грехов!..
Погладив по голове, желая успокоить слепца, мамка возразила:
- Да разве Никита Сергеевич на демона похож? Он, по всему, добрый и симпатичный, как... поросеночек. А говорит... так бы целый день у радио и стояла. Вон радость-то какая: американцев уже далеко обошли, англичан за пояс заткнули, спутники один за другим в небо запускаем. Правда, боюсь, как бы они там не столкнулись. А если на землю попадают? Вот беда будет... А, Серёж? Что скажешь?
- Да то скажу: зря они дырявят небо. Господь Бог, он ведь не Микишка - накажет. Им всем на Луне вместе с Каином мучиться. Я нынче на землю прилег, а земля-то ваша стонет-плачет. Вурдалаки с вампирами на солдатских костях тризну справляют. Нежити мечутся, ноют. Вы что, не чувствуете, сколько душ человеческих здесь ждут, когда над ними погребение свершат да священники отпоют? Не могу я здесь даже заночевать! Ну, как вы тут живете, слепцы бездуховные? У вас даже часовенки нет. Человека хуже собаки в последний путь провожаете...
Тут и я нашелся, вставил:
- Мы недавно Пирата с пацанами хоронили... Все как положено христианину - и крест поставили, и венчик на голову одели, а в лапках свечку зажгли. Я даже «За упокой» спел...
Мамка, стыдясь за мой поступок, укорила:
- Богохульник ты, сынок, глупый еще. Разве собака может быть православной? Собака, она есть псина - и только. А ты - венчик да крест. Дурашка ты мой.
Но слепец ее оборвал:
- Евгения, ты не права. В какой вере хозяин, в ту веру и животина обращается. А скотина хуже хозяина не бывает. Так коль Пират твой не душегуб - значит? Бог и пса твоего простит. Одобряю твой поступок. Женька.
- Спаси Христос, тебя Серёжа! - обрадовано сказал я, получив поддержку своему поступку.
Тут за окнами раздался свист Сосы, и я с извинениями поспешил на улицу. На дворе, поглаживая моего щенка, стоял возбужденный Серёга.
Я объяснил причину задержки приездом дяди Серёжи, которому пацаны в его шесть лет песком глаза засыпали, и он с тех пор незрячий.
-Опять какой-нибудь шельмец-лиходей, вроде обещалкина дяди Прони, приблудился.-засомневался Соса.
- Не-е, это хороший человек, - возразил я. - Он слепец-сирота. Родителей еще до войны где-то прибили. Так он деревинкой слепой и вырос. Зато ему Бог голос небесный дал. А как он на губах заиграет – заслушаешься Серёга! Оркестра не надо. Вот бы нам так научиться! Одеть парички - и в Сталинград. Брун-ду-дю, брун-ду-дя-фю-фи-фи! Денежки бы сами посыпались. Да, я про Матяха забыл спросить: что с ним? Родители не приехали?
- Ну, ты ж не ходил с нами в балку снаряды разряжать. А когда Толик порох сигучий поджег, то порох ему на штаны и сиганул, а те загорелись... Мы еле-еле затушили, когда его наконец-то поймали. Хорошо, что мочой тушили, но все равно у него ноги обгорели. Самое страшное - отец приедет, если увидит, то он за эти снаряды до смерти засечет Толика, как заорет: - Опять со снарядами ковырялись?!
Мы с Сосой отправились к ним домой. Мотях стонал, лежа на грязной тряпке. Кожа левой ноги и мошонка были покрыты вздувшимися пузырями. Серёга, видя на моем лице гримасу сострадания, пояснил:
- Это еще что. Сколько я пузырей повскрывал, да солью хорошенько поприсыпал. А Инякин ходит соплями смазывает, я ему за это свой поджиг отдал, но улучшений нет.
Толик запричитал: - Ой, мамка Мотя, умираю. Ой, мамка Мотя, больно! О-ой...
Я спросил Серёгу, есть ли в доме водка или самогон? На это Сергей ответил, что когда отец пьет, то уж не оставляет и капли, а соль - есть...
- Соль ты себе в задницу насыпь! - рассердился я. - Давай дуй на скотный двор, пока не стемнело, найди парочку бздюхов, а я слетаю к Гончаровым, попрошу чуточку денатурата.
Тетя Поля отнеслась к моей просьбе с пониманием и налила грамм сто вонючей фиолетовой жидкости. Возвратившись к Толику, я разбавил денатурат в пол-литровой банке и стал промывать ранки раствором не обращая внимания на крики больного. Серёга принес полную фуражку дождевых грибов, похожих на гусиные яйца. Сделав в бздюхах дырочки, мы стали, как из пульверизатора, опудривать ожоги коричневой пылью. Соса приговаривал, словно молил:
- Может, к приезду родителей удастся братана вылечить, а то и мне достанется ремня от бати...
- Жень, а кто тебя этому научил? Твоя мать или дядя Проня?
- Нет, это рассказывал казак Филимонов. Он и за плакун-траву, и за призор-траву поведал. Какими они свойствами обладают. Смотри, смотри... Толик, кажись, заснул. И вправду, гриб волшебный! Бог даст, заживет. Ну, пойду домой, а то неудобно - гостя бросил... Ты уж посыпай ему чаще, а сопливого Инякина не подпускай к брату и поджиг свой забери. Пошел я...
У калитки, заждавшись, меня встречали Тарзан и одноногая Курена, как бы даже укоряя за то, что я не взял их с собой к Сергею.
В доме было народу, как в клубе.
«Двух парней премировали
За ударные деньки.
Патефон глухому дали,
А безногому - коньки!»
Куплеты сыпались один за другим. Серёжа выглядел веселым и беспечным куплетистом. Однако когда пение закончилось и люди разошлись, исполнитель тоже вдруг засобирался, засуетился.
Веселость его пропала.
- Поеду. Я здесь не могу. Плохо себя чувствую...
Мама стала уговаривать и, видимо, не в первый раз:
- Серёж, да куда ты на ночь глядя попрешься, куда тебя по темноте вести? Завтра Крестным ходом всю округу обойдем, со слезами у Господа прощения попросим. Все лиходеи от Мариновки убегут, все вампиры спрячутся. Да и милостыню немалую соберем, на неделю минимум харчей накидают. Угомонись, прошу тебя!
- Да не мытарем я сюда приехал, а плакать я уже двадцать лет не плачу, с тех пор, как ослеп. Да и кто я такой, чтобы Крестный ход возглавить? Не кощунствуй, Евгения. Бог накажет! Здесь службу самому патриарху вести потребно, а где уж мне, убогому...
Не уговорили слепца. Разбудила меня мамка в четыре утра:
- Веди его на вокзал. Донской поезд в пять двадцать идет... Давай не ленись, вставай, сынок. Он уже на крыльце сидит, всё талдычит. «Не могу здесь... не могу и всё...»
За нами увязался не выспавшийся Тарзан, а рядом цокала протезиком Курена. По дороге разговор как-то не получался. Взяв под мышку своего барбоса и посадив на плечо курочку, я осторожно перевел по зыбкому мосту их и Сережу на другой берег.
Все-таки было жалко провожать такого редкостного человека, неожиданно приехавшего и так неожиданно уходящего. Я не понимал причины. Тарзан от равнодушия плёлся за шкандыбающей курочкой.
- Серёж, может быть, ты обиделся, что я атеистом стал, что без веры остался? - спросил я его незадолго до конца пути. - Так я маму люблю, сестру, братьев и их вот... - кивнул я на плетущееся сзади дворовое хозяйство.
- Что ты, Женька! Чего мне на тебя обижаться! Любил и буду тебя любить, как ты свою курочку и мамку любишь. Человеку нельзя без веры жить. Без веры человек легко становится на преступный путь, на путь разврата и предательства. Верить в Бога - это не головой в стену биться. Тут душа нужна...
...Посадив в вагон дорогого мне гостя, я крепко ухватился за подножку. Слепец стоял в тамбуре, не проходя в вагон. Напоследок я вырвал из себя, долго терзавший вопрос:
- Серёжа, скажи, ты веришь в Бога?
- Для меня Бог - это солнце!
- Как это солнце? Ты же его не видишь?
- Женёк, а разве Бога кто видел? Вот я верю, что увижу. Увижу солнце и звезды ... Тебя увижу! Выходит, что я - верующий человек! Вера в добро - лестница к свету. Зрячий человек не осознает насколько он богатый человек, он может состязаться с птицей и зверем!..
Загудел паровоз, и поезд тронулся.
- Женька, если ты в священники передумал идти, советую податься в доктора, у тебя получится! Таким, как я, радость жизни дарить будешь ... свет ...
Курочка уже не успевала бежать за нами.
Я закричал: - Сережа, когда приедешь? Что ответил слепец, из-за противного гудка я не расслышал. Только в пустых глазницах удаляющегося на этом поезде человека заблестели глаза, глаза, наполнившиеся слезами.
Я долго махал на прощание.
А вдруг Сережа видит нас сквозь проступившие слезы?
Они, кажется, выступили и у меня...