Гуси барахтались в пыли и дрались. Егор – 11-летний отрок – наблюдал за ними, лёжа на пригорке и пожёвывая сорванную травинку. Солнце приближалось к зениту и топило весь мир в своих лучах. Егору было приятно ощущать, как лучи жёлтой звезды проникают в кожу, пропитывают её. Видно было далеко: поля, увалы, лесные полосы, курганы и курганчики, кучи камней вперемешку с мусором – полотно местности напоминало поверхность кишечника, как её рисуют в учебниках. Больная плешивая слизистая необъятного и неповоротливого чудовища Вселенной. Вот-вот стенки кишки сократятся, и колоссальная волна прокатится куда-то в вечность, стряхивая с себя всё налипшее на неё за тысячелетия покоя…
Егор опрокинулся навзничь. Наполовину голубой, наполовину пегий кругозор сменился небольшим синим экраном, границами которого служили зелёные колючие колосья.. Глаза Егора широко раскрылись, рот цокнул и присвистнул. Удивление вызвало малюсенькое белое облачко, похожее на очёсок шерсти. Неведомо как оно проникло сюда, в Царство Солнца. Видимо, облачко было лазутчиком непогоды, посланным в тыл вёдру. Как бы то ни было, облачко давно уже раскрыли, и оно красиво умирало, а, может, уже и умерло – докторов на небе нет и некому запротоколировать смерть.
Солнце дохнуло в лицо Егору, его губы раздвинулись в улыбке. Восемь минут назад в 150 миллионах километров отсюда взорвалась часть огромного расплавленного варева, и следствие этого – ленивая улыбка Егора.
По руке что-то ползло. Егор взглянул. Чуть выше запястья полз маленький чёрный клещ. Он вызывал отвращение – Егор знал, что клещи пьют кровь, и видел, как их снимают с собак. Те, что на собаках, были большие – в несколько раз больше, чем этот – белые, нажравшиеся, только ножки кустиком торчат. И отрываться от кожи, от крови не хотят, крепко сидят. Задыхаются от подсолнечного масла, но не отделяются – крепкие, прочные, древние. Даже улитки с их раковиной, на которых случайно наступал Егор, легко раздавливались, хрустя. Тех клещей, с собак, нужно было давить с усилием, как очень плотные виноградины. Только внутри была не сочная виноградная слизь, а полупереваренная собачья кровь: густая, липкая, чёрная, словно дёготь.
Клещ продолжал ползти. Егор не скинул его – он ни разу не видел, чтобы клещи присасывались к людям. У членистоногой мерзости не было глаз, и от того казалось, что она - какой-то робот, как из того фильма про инопланетян, который Егор видел в прошлом году. Если прислушаться, а мальчик прислушался, то можно было услышать движение механических сочленений на восьми конечностях.
Рядом зашуршала трава. Егор быстро сдул клеща и сел. Он сразу и не понял, что это сидит рядом с ним. Какая-то пятнистая груда. Эта груда неожиданно улыбнулась огромным красным ртом и оказалась незнакомой тётей в чёрном, в белый горошек, платье. У неё была смольная, короткая причёска. За толстыми стёклами очков в зелёной пластмассовой оправе на Егора глядели маленькие, да к тому же утонувшие в жирном лице, глаза.
- Привет, Егор.
Мальчику показалось, что это не губы, а края раны раскрылись и поприветствовали его.
- Здрасте, тётенька.
Края раны снова раздвинулись, обнажая зубы-«сухожилия»:
- Ты меня знаешь?
- Нет.
Сладко повеяло.
- Я – тётя Таня, - губы в улыбке расплескались карминово по всему лицу.
Егор такой не знал. Он отвернулся и стал смотреть в небо. Облачко уже успело немного продвинуться в ту сторону, откуда встаёт солнце.
Мальчик почувствовал, что груда подсела ближе. Его обдало теплом большого тела и запахом сдобных булок; таким, как если бы сдобные булки делали из человечьего мяса.
- А где мама, Егор?
Мальчик махнул назад, к видневшимся из-за крон деревьев крышам домов:
- Дома она…, - потом, понимая, что невежливо немногословен, добавил. - … По хозяйству что-то делает.
Егор почувствовал на своём левом плече тяжесть. Он повёл плечом. Тяжесть осталась. Через майку стало жечь. Егор глянул – оказывается, на плече лежала рука женщины. Он посмотрел в её глаза, в них как будто была налита чёрная блестящая жидкость: то ли мазут, то ли дёготь, то ли битум. В зрачках шевелилось нечто.
Вдруг тётя грудой мяса навалилась сверху. Егора как будто обволокло тестом. В нос дало потом. Карминовые губы целовали лицо, обдавая запахом ванили неизвестным ароматом, вкусным и противным в одно и то же время.
Толстая баба егозила по мальчику, тёрлась об него, каталась по нему. От близости лица женщины глаза Егора косили, сходясь к переносице.
- Давай, Егор! Давай! – голос жирной груды стал медовым: липким, сладким, тягучим. – У, ты мой хороший, молоденький!.. Давай! Будет хорошо… Егорушка ты мой!.. И тебе, и мне… И тебе, и мне!
Карминовые губы, обдав мятным духом, снова стали целовать. Жирная дешёвая помада размазывалась по пушистой детской коже. Потное широкое лицо растворилось в воздухе, и Егор увидел череп. Старый обветренный череп в очках с толстыми линзами в зелёной оправе. Рука женщины пауком залезла в грязные шорты Егора и с жадностью схватила его член, вытянувшийся струной.
Мир дёрнулся. Стенка кишечника готовилась пойти волной. Внизу суетилась потная тёплая рука. Луг поплыл вместе со всей травой, насекомыми, паучками и стрекозами.
- Егорушка, сейчас… Сейчас, мой хороший… Сейчас тётя всё сделает… Будет… хорошо будет…
Баба заверещала. Заверещала от того, что Егор вцепился ртом в один из её подбородков. На вкус кровь тёти была приторно сладкой. Мальчик не ожидал, что сможет прокусить кожу. Женщина дёрнула головой и освободила подбородок от зубов, а затем грузно повалилась на бок. Она зажимала подбородок ладонью, чтобы остановить кровотечение. Егор встал на четвереньки и стал выплёвывать кровь. К горлу подкатил комок, и его вырвало. Полегчало. Егор обернулся. Незнакомка, представившаяся тётей Таней, то стонала, то невнятно бормотала. Егора охватило отвращение, как будто его вываляли в нечистотах.
Он побежал домой. Мысли цеплялись за встречающиеся предметы. Трава шелестит под ногами. Подорожник – если ушибся или поранился, плюнь на лист и положи на пострадавшее место. Василёк – цветок у него похож на платьице Егоркиной одноклассницы, в котором она пришла на карнавал. Чистотел – лекарственная трава, а ещё из него течёт ярко-жёлтый сок, которым можно рисовать всяческие вещи. Стрекоза мелькнула – если стоять долго с оттопыренным пальцем, повторяя слова «Зинчик, зинчик, сядь на мизинчик», то она может сесть на него. Абрикоса – колючее, пыльное и смолистое дерево; из её плодов делают сушки, а от них «слабит», как говорит бабушка. Солнце – смотреть нельзя! Ручей. Буруны. Мост ржавый – не свешиваться! Коза. Молоко полезное очень. Дорога, пыль клубится. Лоб потный. Старуха баба Катя, колдунья, говорят. Ой-ой-ой! Сзади кто-то нагоняет, может, ТО САМОЕ! Огромный пятнистый клещ с ярко накрашенными губами бежит сзади! Хочет кровь высосать! Ещё, ещё поднажать! Хоп – споткнулся, чуть не упал! А сзади – кажется – нагоняет, нагоняет исполинское ископаемое… В ноги свинцовым молоком вливается усталость… Поворот, ещё поворот… Зелёный штакетник… Курицы… Калитка… Крыльцо… Ведро со звоном покатилось по половицам…
- Мама!
Егор искоркою пробежал по комнате и врезался в мягкую тёплую маму. Она обхватила мальчика своими толстыми руками. Казалось, даже её голос улыбается:
- Что, милый? Что случилось? Егорушка мой хороший! Кто-то тебя напугал?
От мамы пахло выстиранным бельём. Сквозь этот «аромат» пробился запах сдобы. Егор испугался – а вдруг это не мама вовсе, а карминовые губы?! С содроганием сердца он посмотрел вверх…
Нет, это конечно же мама! Сверху на подростка смотрело доброе лучезарное широкое зеленоглазое чистое лицо матушки. И обычная, как солнце, улыбка.
- Нет, ничего, мама.
Даже стены посветлели. Матушкины руки гладили Егора по спине, с каждым движением придавая сил и энергии. Где-то в тёмной глубине мамы сидело нечто огромное и липкое, родное и чужое, то ли хорошее, то ли плохое, как посмотреть…
Только рассматривать не надо, изучать не надо, расчленять и систематизировать не надо… Душою нужно только чувствовать и ощущать… Душою.
2005