Эпизоды семейного лета

Предуведомление: в тексте около 40 страниц

Эпизод 1

Анна вошла в сеть и включила ICQ. Брат был на месте, но откликнулся с опозданием.
«Как обычно», - устало подумала Анна. Она написала:
«Евгений, доброе утро! Сообщаю тебе о состоянии папы. Он по-прежнему плох: с ним сложно разговаривать, меня не узнает, почти все время спит. Когда не спит, то собирается на службу, к себе на Старую площадь. Вчера под вечер, очнувшись, стал расспрашивать, что пишут о его выступлении на Всесоюзной конференции? В это время мы с Еленой меняли ему памперс и постельное белье. Не могу привыкнуть к этому запаху! Если бы не Елена... Ты ее не знаешь. Она соседка по даче, добрая и старательная. Ей нужны деньги, и я ей их плачу. Доктор говорит, что при хорошем уходе папа в таком состоянии может быть недели и месяцы. Или может сгореть за несколько дней от воспаления легких или от пролежней.
Сообщаю тебе об этом, чтобы ты был в курсе дела. Помощи от тебя не жду.»

Она увидела, что письмо было принято. Ответа, как обычно, не последовало.
В этот же день вечером она снова отправила письмо брату.

«Женя, я очень тебя прошу, возьми себя в руки. Понимаешь, я не могу разорваться между папой и тобой. Я не могу быть нянькой еще и для тебя! Если ты так будешь себя вести, то просто погубишь себя! Оставь ее! Мало ли других женщин, которых ты можешь осчастливить любовью, браком или просто постелью. В конце концов поезжай куда-нибудь: на рафтинг, на гору залезь! Или займись делом, заработай денег и проиграй их в казино! Смирись с тем, что тебя не хотят! Коли дрова, пиши стихи, прыгай с парашютом, но не изводи себя!»

Через минуту Анна получила ответ:

«Вот уж не годится
Так тебе сердиться!
Все не без изъяна:
Мы вот – лесбияны:
Ты да я сестрица.
Что же нам браниться?
Знаю, синей птицей
Хочешь в небо взвиться!
Полететь скорее
В край счастливых геев,
Где пред аналоем
В юбках будет двое.
И семье партийца
Будет чем гордиться!»

Получив письмо, Анна хмыкнули и застучала по клавиатуре:

«Шут гороховый! Но и то, слава Богу! Стишки, конечно, плохонькие, но для идиота, который пытается выздороветь, вполне сносные. Кстати о папином партийном прошлом: его департамент, сейчас он как-то по-другому называется, прислал цветы и поздравление с Днем Победы. Цветы постояли рядом с ним на тумбочке, а потом завяли. Он их даже и не видел. Мне так жалко его. Может, заедешь?»

Анна щелкнула курсором по слову «отправить» и вышла из сети.

Стоял влажный и душный вечер. Свободная, размера на два больше, майка прилипала к ее потному телу. Анне было противно от того, что пот тонкой пленкой покрывал ее хорошо тренированное тело. Особенно собственные хлюпающие подмышки вызывали чувство омерзения. Только кондиционер наверху, у отца в комнате дарил спасительную прохладу.
Скорее бы в душ! Сверху послышались голоса. Анна поспешила назад к больному.

Отец проснулся и настороженно озирался по сторонам. Пальцы его рук поверх одеяла бесцельно и беспорядочно перебирали невидимое что-то.
-Папа, что-то случилось? - Анна склонилась над ним.
Елена, стоявшая в изножье кровати, пояснила:
-Андрей Никитич как проснулся, стал собираться во Внуково.
Отец, нахмурившись, внимательно рассматривал склонившееся лицо дочери. Потом спросил:
-Ты кто?
Анна, привыкшая к таким вопросам, терпеливо стала втолковывать:
-Папа, я твоя дочь Аня. Это, - она показала на Елену, - наша соседка Лена. Ты помнишь Зотовых? Дом напротив? Это их дочь Лена.
Отец бессмысленно переводил взгляд с дочери на Елену. Потом, дернув небритой щекой, забормотал:
-Это безотлагательно, капитан! Предупредите по инстанциям – срочно подкрепление в Кубинку! Там самолеты, воздушный щит страны...я готовлю докладную записку...противостоять буржуазной пропаганде... - угасающие слова дробились. Речь не поспевала за мельканием теней в разваливающемся мозгу больного. Вскоре он замолк, впав в беспокойный с короткими вскриками сон.
Анна поправила одеяло, пощупала влажный лоб отца. Потом проводила Елену до двери: эту ночь
Анна будет одна. Они прошли по тихому дому и попрощались у дверей.
Большой, удобный и красивый дом был темен. Жизнь давно уходила из его стен. Наверное, со смертью мамы, подумала Анна. Лет 15 тому назад Андрей Никитич построил его для своей уютной, радостной и неспешной старости. Проходные комнаты первого этажа были обставлены так, что в каждой из них хотелось задержаться, устроиться где-нибудь в незаметном углу с книгой или просто у окна. Сидеть и бесцельно глядеть на качающиеся рыжие стволы сосен. Широкие доски пола были просты и основательны. Посудный шкаф в столовой темнел в простенке между окнами и отражал своими стеклами блики ночного неба. После смерти мамы и теперь, с болезнью отца Анне казалось, что дом становится чужим, затаился и живет своей непонятной жизнью.
Она поднялась по удобной и широкой деревянной с резными перилами лестнице. Звук ее шагов гас в багровых, словно из коридоров горкома, ковровых дорожках.

Эпизод 2

Следующим утром Елена стояла на крыльце дома Ермоловых, невольно замешкавшись перед высокой двустворчатой дверью. К больному идти не хотелось, особенно сегодня. Ну хотя бы потому, что сегодня такое утро! Ночью прошел тихий дождь, и зелень деревьев вокруг дома и леса за дощатым забором снова, как по весне, набрала свежесть и сочность. Лес подходил вплотную и жил с поселком одной жизнью. В середине недели дачи пустели и затихали, и сейчас было слышно, как в лесу поскрипывали сосны и слышен был шепелявый трепет круглых листьев ольхи. Над головой, над всей землей громоздился огромный сугроб облака с бежевыми с серым подпалинами.
В истертых каменных плитах широкого крыльца таились маленькие прозрачные лужицы дождевой воды.
Внезапный ветер вырвался из сплетенных ветвей высоких сосен, перемахнул через забор и обнял ее теплой и упругой волной. От неожиданности у Елены перехватило дыхание, она вдохнула глубоко и рассмеялась, радуясь тому, какой густой и свежий утренний воздух.





Эпизод 3

Незадолго до полудня две женщины собрались на кухне. Елена домывала посуду после завтрака и оставшиеся с ночи стакан с липким морсом и чашку с траурной каймой после чая. Анна закурила и примостилась в углу у окна, за старым буфетом. В далеких восьмидесятых отец выкупил его у одной молодой пары уезжавших из России. Буфет был темный, резной, массивный. Анна тогда пошутила: «Буфет от Собакевича».
Сидеть за ним было покойно. Своим широким боком со следами древесного жучка он загораживал ее от кухни, коридора и спальни, где лежал отец, или то, что осталось от того, кого она называла отцом.
-Да присядь ты! - бросила она устало Елене, -успеешь еще набегаться.
Она затянулась сигаретой и предложила:
-Давай-ка выпьем кофейку! Мне определенно нужно встряхнуться после ночи. Только на террасу не пойдем, терпеть ее не могу: дует со всех сторон, сидишь как голая у всех на виду. Тащи чашки на балкон.
Балкон находился на затененной стороне дома, и в жаркие дни был местом неги и послеобеденной дремы. Устроившись в тесной его утробе, почти касаясь коленями друг друга, они молча потягивали густую и горькую влагу.
Анна комментировала:
-Прежде чем пить, нужно вдохнуть аромат. Вот так - она смешно закатила свои миндалевидные зеленые глаза, втянула воздух.
Елена прыснула, повторив за ней закатывание глаз и втягивания носом еле заметных струй пара над фарфоровой чашкой.
 -Затем, - Анна открыла глаза и серьезно продолжила, - надо сделать первый короткий глоток и почувствовать, как оживает кровь, как ее волны начинают ходить по телу, энергично пульсируя, и...
Она продемонстрировала, как волны должны энергично пульсировать, выдохнула и деловито завершила:
- И завести разговор о пустяках. Пустяки могут быть важными и не очень. У нас с тобой сегодня дела все пустяшные и не очень важные.
Помолчав, Анна сказала:
-Лена, ты не должна вести себя как прислуга, - она положила сигарету и потянулась, - во-первых, у тебя это не получается, хоть ты и делаешь вид. Я помню вашу домработницу, и ты не очень удачно ее копируешь. Во- вторых, твоя мама была дружна с моей. Так что, брось! Я тебе плачу, но все равно чувствую себя обязанной.
-Слушай, - вдруг, словно спохватившись, спросила Анна, - тебе лет то сколько?
-Двадцать восемь, - просто ответила соседка и, предвидя вопрос, и , судя по всему, привыкшая к нему, пояснила, - училась- недоучилась: мы с мамой после смерти папы остались одни. Тут и мама заболела. Я пыталась какое-то время тянуть учебу и уход за мамой, но не получилось. Сначала одни причины, потом другие, так пять лет и промелькнули. Институт не закончила, мама с папой умерли. Замуж как-то не вышло, женихи-то на наших дачах исключительно с революционным прошлым и мной не интересуются, – вот я и одна. Квартирка в Москве, какая-то работа, о которой я старалась не думать, зачем я ее делаю? Все-таки однажды задумалась и бросила. Вот на лето приехала сюда. Спасибо тебе, даешь заработать денег.
Елена усмехнулась, опустив глаза.
-Лена, а ты дом продай. – Анна заговорила совсем по-дружески – Ты же на мешке с золотом сидишь! Дом ваш денег стоит немалых. С деньгами ты и жениха найдешь, и специальность по вкусу подберешь, в общем – будешь сама себе хозяйкой. Давай, давай, это ведь очень реально!
-Да было бы хорошо, - тихо согласилась Елена. – Да только...Дом-то не мой. Отец его так и не оформил. Осенью в него въедет другой генерал, и будут у вас новые соседи.
Потом, желая переменить разговор, продолжила:
-Аня, я давно хотела спросить о твоем брате. Точнее, почему он не приезжает? Странно это...Прости, конечно...Почему его сейчас нет, когда Андрей Никитич в таком состоянии?
-О-о-о.. - протянула Анна, махнув рукой, и поддержала смену в разговоре - «это банальная и скучная история, как в индийском кино. Женька... ему сейчас уже за сорок, все знает про папу, про его болезнь, про меня, и как мы тут горшки выносим. Он никогда сюда не приедет. Папы не станет, он, может быть, даже на похороны не придет. К маме, когда она умерла, он пришел только к могиле, стоял отдельно, подошел к маме тоже особо. На отца даже не посмотрел.»
Лена слушала, широко распахнув глаза.
-Зачем же так? – то ли осуждая, то ли сокрушаясь, спросила она, - что уж делить-то, когда мама умирает? Зачем жить таким злым?
-Не знаю, Лена. Правда, не знаю. Они поссорились с отцом, ну просто в дым поссорились, на смерть, когда Женька еще был первокурсником. Знаешь ведь как мужики ссорятся: идейные убеждения, нравственные ценности или футбол-хоккей. А скандал был самый что ни на есть базарный: Женька бесновался, нес какую-то околесицу. Отец молча его слушал, потом взял за ухо и рявкнул в это самое ухо: «Щенок!» Потом сказал маме: «Собери ему вещи, и пусть выметается!»

В общем, ушел Жэка из дома. Отец поставил нам, маме и мне, единственное условие его возвращения – тот должен попросить прощения. За что, ни я, ни мама не понимали. Женька потом что-то пытался мне рассказать, наверное, хотел, чтобы я встала на его сторону против отца. Я не очень-то и вникла, было что-то, помню, дурацкое. Так или иначе дни шли, Женя не появлялся. Ни на письма, ни на телефонные звонки не отвечал. Даже фамилию пытался сменить. Представляешь? Фамилию! Мы слышали о нем, узнавали стороной. Институт закончил, работал. Потом что-то было непонятное с ним. Помнишь, в 93-м танки стреляли с моста, от Кутузовского по Белому дому? Так он, дурак, был внутри Белого дома! Представляешь?

Елена слушала, переживала, вздыхала:
-О, Господи!..
Анна облокотилась красивой сильной рукой о высокие, нагретые солнцем перила.
 «Во-о-от, - протянула она, - живет сам по себе. Пытался жениться. Ну в том смысле, что встретил одну... полюбил, то есть, но безответно. Не вышло...Замуж, правда, все еще зовет. Представляешь? Ходит и ходит за ней! Хоть бы гордость какую имел, что ли? Лет уж шесть прошло, а он все никак не успокоится. Скорее наоборот! Мужики – то, они все собственники - мое! Если что-то не так: отвергли или не так любят, то – все! Сам изведется, всех вокруг до помешательства доведет, но будет талдычить: люблю, люблю, люблю! И будет брать на измор. Ей богу, проще отдаться, чем объяснять, почему не хочется!

Она раскурила погасшую сигарету:
-Так что, мы для него тени прошлого, а он весь в своем настоящем, один на один со своей любовью.
-Аня, это в вас ревность говорит, - Елена смотрела на радужный зонтик воды из шланга на соседнем участке.
-Может быть, может быть... - нараспев ответила Анна, взъерошив на затылке густые каштановые волосы.
Они замолчали. Внизу, наверное, в столовой, с легким звоном стукнуло окно на сквозняке.
 
Эпизод 4.

Со стороны улицы послышался шум подъезжающей машины. Металлический ее корпус зарябил в щелях забора, прошелестели шины, и машина остановилась напротив дома. Не меняя позы, Анна ждала: кто же это? Хлопнула, скрытая кустом облетающей сирени, калитка, и на дорожке, посыпанной кирпичной крошкой, появился Сергей Юрьевич Баскин, адвокат и давний знакомый семьи. Увидев барышень на балконе, он издали раскланялся и направился к крыльцу.
Анна встретила его внизу и проводила в столовую, где они вдвоем уселись за обеденным столом.
Легкие прозрачные занавески пузырились на открытых окнах, и Баскин с наслаждением подставлял пылающее лицо сквозняку.
-Очень хорошо! –он зажмурился и пояснил, - черт его знает, что с кондиционером в машине! Мокрый просто до неприличия! Анна Андреевна, уж простите, еще одно мгновение, - он замер, не открывая глаз, наслаждаясь.
Ровно через мгновение адвокат открыл их и сказал:
-Позавчера мне позвонил доктор Янович - описал ситуацию с Андрей Никитичем.
Он помолчал.
- Аня, может найдется минералка из холодильника? Сделайте богоугодное дело...
Елена уже хлопнула холодильником на кухне и тут же вошла в столовую с запотевшей бутылкой пузырящейся воды и стаканом. Баскин улыбнулся благодарно, принимая воду, и сконфуженно скосил глаза в сторону Анны.

Когда Елена вышла, Анна, усмехнувшись, сказала:
-Сергей Юрьевич, давайте о деле, а не о моих амурах. Тем более, что Лена помогает мне ухаживать за папой. И только.
Баскин промолчал, гулко глотая воду и не отводя глаз от взгляда Анны.
-Так вот, Анна Андреевна, - произнес он и деловито достал из портфеля папку из коричневой кожи замечательной выделки.
 -Так вот, Анна Андреевна! Я намерен ознакомить Вас с имеющимся у меня завещанием Андрея Никитича Ермолова, оформленного год тому назад в соответствии с Российским законодательством, Гражданским Кодексом РФ и прочая, и прочая, и прочая. Ввиду того, что кроме вас имеется еще один формальный наследник, а именно Евгений Андреевич Ермолов, ваш брат, вчера я предложил ему встретиться здесь, в вашем доме, поскольку вы не можете приехать в подходящее для таких целей место, мою контору, в связи с невозможностью покинуть Андрея Никитича Ермолова из-за его критического состояния. Однако, в ответ на мое предложение Евгений Андреевич письменно уведомил меня, что не имеет никаких имущественных претензий в связи с рассматриваемым делом. Отказ оформлен нотариально.
Баскин достал из папки лист бумаги и положил его перед Анной.
-Теперь, Анна Андреевна, - продолжил Баскин, проследив, что Анна прочла лист бумаги, - по смерти вашего отца, Андрея Никитича, вы становитесь единственной наследницей его имущества.

Он снова оторвался от чтения документа и доверительно сообщил:
-На самом деле, Аня, вы ею являлись и без участия вашего брата. Андрей Никитич завещал вам все.
Тут он снова достал несколько листов из папки, скрепленных тонким шелковым шнурком и печатью, открыл где-то в середине и зачитал:
-Квартира общей площадью 92 кв. метра по адресу улица Спиридоновка, дом 21, квартира 15, регистрационное свидетельство № 009813766. Земельный участок по адресу поселок Истрица, улица Тенистая, номер 7, общей площадью 4000 квадратных метра и находящиеся на нем строения, а именно, дом общей площадью 580 квадратных метров, кирпичный; хозблок и гараж, также кирпичные. Кроме того, находящееся в указанном доме и принадлежащее Андрею Никитичу Ермолову имущество, и в том числе живописное полотно, в скобках: «Пейзаж с охотниками», холст, масло, размером 24 на 38, с подписью автора в нижнем правом углу «Маковский». Экспертная справка ГМИИ имени Пушкина за номером 341/ 17. Живописное полотно размером 37 на 51, в скобках «Портрет неизвестной», предположительно работы Венецианова, первая половина ХIХ века, а также, - Сергей Юрьевич перевел дыхание, - доска граверная, дерево, XV век, предположительно работы Альбрехта Дюрера, а также оттиск с нее – титульный лист «Комедии. Теренций». Все, Анна Андреевна.
Баскин сложил бумаги в папку и допил воду. Они молчали. Ветер снова налетел в окна и захлопал занавесками.
-Ну, что же...- адвокат покрутил пустой стакан, - теперь вы состоятельная барышня, Аня.
-По-другому быть и не могло, - Анна прямо посмотрела на Баскина. Они снова помолчали.
Потом Сергей Юрьевич поднялся, простился коротко и уехал.


Эпизод 5.

Ранним утром, на второй день после визита Баскина Елена, дежурившая ночью, проснулась в кресле рядом с кроватью больного. Проснулась от голоса Анны внизу в столовой. Та разговаривала с кем-то по мобильному телефону.
-...я понимаю, понимаю. Доверься мне, родная. Скоро это уже закончится... нет-нет, ничего не нужно...я уже нашла покупателя на дом и на мебель. Да это действительно много, но нам этого будет недостаточно... Нет, я не собираюсь тебя увозить в Сан-Тропэ, хотя полмиллиона и для Лазурного берега тоже деньги... Да, да – это маленький такой курортный городок на границе с Голландией....Нет, нет я не передумала, квартиру мы оставляем, не продаем... Нет, не спорь, пожалуйста...нет. Я все узнала. В Лондоне или в Париже мы выставим Дюрера на аукцион. Мы получим абсолютно легальные деньги. Да, их будет много, очень много... Ну, вот, радость моя, и молодец... Он опять звонил? Приходил? Господи...Доверься мне, скоро это закончится!.. Я тебя тоже очень люблю...Нет, я не нервничаю, просто…Понимаешь, я не знаю, куда отец спрятал Дюрера. Ну конечно! И не подумаю!.. Ладно, ладно...Хорошо, целую...

-Эй, ты кто? – раздался за спиной Елены сиплый и не окрепший после долгой комы голос больного. Елена от неожиданности подпрыгнула в кресле, и плед свалился с ее колен.
Она повернулась к Андрею Никитичу. Тот лежал к ней лицом, с исхудавшего плеча косо сползла простыня, обнажив дряблые мышцы. Он смотрел на нее ясными, синими глазами хорошо выспавшегося человека.
-Ты – Лена, дочка Сашки Зотова, из дома напротив, – он помолчал, –доброе утро.

Эпизод 6

Через полчаса Андрей Никитич сидел в постели, оглядывался по сторонам, макал кусок белого хлеба в кружку с теплым молоком, откусывал его размякший край и вяло жевал мокрые кусочки.
Вокруг постели суетилась Елена, то поправляя подушку под залысевшим за последние недели плоским затылком больного, то стремительным незаметным движением смахивая крошки, застрявшие на подбородке Андрея Никитича, то поддергивая штору на окне, чтобы утреннее солнце не било в глаза очнувшемуся старику.
Анна сидела на стуле рядом с кроватью, глядела на отца, растерянная улыбка бродила по ее красивому лицу.
Решительно отстранив от себя кружку, Андрей Никитич спросил:
-Ну, как у меня дела?
Не дождавшись ответа от не пришедших в себя женщин, он стал рассуждать:
-Поскольку я без штанов, и во мне... - он заглянул под одеяло, - это мерзкая штуковина, в беспамятстве я нахожусь уже несколько дней. Так?
Он строго поглядел на Анну.
-Несколько недель, - опередила ее Елена, - -завтра будет три , Андрей Никитич.
Анна зло поглядела на Елену.
-Три- и- и?..-- удивленно протянул тот в ответ и притих.
-Папа, - заговорила Анна, - я позвонила Яновичу, он скоро приедет... Как ты себя чувствуешь?
-Лучше, чем вчера, - сварливо ответил старик, – Три недели, три недели: ни туда и ни сюда... Черт!.. Как-то я совсем ослаб...- помолчал и тут же вскинул глаза на дочь – Янович, видно, меня совсем уж похоронил? А?
Та не ответила и отвела глаза.
-Устал,-- старик откинулся на подушки и прикрыл глаза. Тут же выпрямился, словно испугавшись, что сумерки беспамятства снова нахлынут.
-Три недели, это уж месяц...И что, никто не звонил? - он требовательно взглянул на Анну.
-Нет, - дочь пожала плечами. Они помолчали. Елена притихла в углу комнаты. Анна думала о чем-то, глядя мимо отца.
-Будет дождь, - больной вяло махнул в сторону окна. Обе женщины послушно повернули головы и посмотрели на утреннее небо. Елена залюбовалась голубым полотнищем над макушками сосен, от края до края исчерченное белесыми росчерками. Среди них, как рыбы в сетях, застряли серые со свинцом облака.
-Приготовьте нам чаю! - – Анна резко поднялась и вышла из комнаты.
Елена, оторвавшись от неба, тоже поднялась. Старик, обессилив, лежал с закрытыми глазами и ровно дышал.
Анна прошла на кухню и, спрятавшись в углу за буфетом, снова отгородилась от всего дома, и зло курила.
-Как он меня достал этими своими народными приметами! Лена, ты не представляешь, как он нас мучил в детстве: красный закат – к ветру; солнце садится в облака – к ненастью; смешанная облачность – к перемене погоды! Знает всего три приметы и талдычит их и талдычит! - она со злостью ткнула окурок в пепельницу.

Притихшая, не понимающая этого взрыва злости, Елена разливала чай, искоса поглядывая на Анну. Та, наконец, успокоилась и, ссутулившись, скрестила руки. Она сидела в своем углу и печально смотрела в окно.
-Господи, - выдохнула она, - и душу-то отвести некому!
Она коротко и равнодушно глянула в сторону Елены и снова отвернулась к окну.
-Живым нужно жить, а старикам – уходить. Наша жизнь тоже коротка...Сколько ее впереди? Десять - пятнадцать лет? Вот скажи, трудно ему было подарить все, что он мне завещал? Головой своей советско-партийной мог он подумать?.. А теперь? Мало того, что он мои ценности попрятал где-то, так теперь еще и ...Ленка, может спросить его напрямую? Пусть обижается! Не хочу я его смерти! Ну не хочу!.. Но глупо ведь, глупо! Не дай Бог он снова впадет в кому? Как я узнаю, где эта чертова доска?! Может он спрятал ее как золото партии где-нибудь в Швейцарии?.. Ленка, что посоветуешь? Спросить?»
Елена стояла перед ней скрестив руки на животе.
-Что ж ты меня-то спрашиваешь? - она отвернулась.
– Я тебе не подруга закадычная. Да ты сама и так уж все решила - спросишь.

Из комнаты, где лежал Ермолов, послышался шум. Женщины переглянулись. Анна молча махнула рукой Елене:
-Иди, посмотри, - и отвернулась.
Войдя в комнату, Елена подобрала упавшую с тумбочки книгу.
Больной не спал. Он настороженно смотрел на вошедшую.
-Это я сбросил. Зачем вы ушли от меня? О чем вы там разговаривали? – беспокойно зачастил старик – я не хочу быть один. Будьте со мной: разговаривайте, рассказывайте, со мной поговорите. О чем вы там разговаривали?
-Да ни о чем, - отмахнулась Елена, подсаживаясь к его постели.
Потом, подумав, сказала:
- Аня волнуется, что вам... что вам снова станет хуже, и вы не сможете показать ей какую-то доску.

Больной после ее слов замер, его пальцы, суетливо теребившие край одеяла, остановились, и он откинулся на подушки.

 -Дюрер, - он повторил,- Дюрер. Конечно. А мне хоть кто-нибудь позвонил? Спросил обо мне? В конце– концов, я - отец!
Он замолчал, глядя в потолок. Потом коротко приказал:
-Позови Анну.
 Елена метнулась на кухню и быстро вернулась в сопровождении Анны.
-Сядь, Аннушка», - старик похлопал по стулу рядом с кроватью.
Та присела, вопросительно взглянув на Елену.
Больной ласково поглядел на сиделку:
-А ты, Аленушка, ступай, спасибо тебе, ступай.
Елена, склонив голову, тихо выскользнула из комнаты.
-Анюта, - начал отец, - поскольку ты знаешь о Дюрере, значит Сережка зачитал тебе мое завещание. А это значит, что доктор Янович никаких шансов мне не оставил, и мое сегодняшнее состояние – короткая отсрочка.
-Не перебивай! - пресек он попытку дочери что-то возразить.
-Так вот. Пора мне с Женькой поговорить: простить друг друга и проститься…Найди и приведи его, - он поднял руку, останавливая ее снова,- молчи! Я все наперед знаю, что ты собираешься сказать, и мне на все на это наплевать! Сделаешь – получишь Дюрера. Поняла? Ну а теперь позови Елену, что-то подо мной мокро до безобразия – пусть перестелет.

Эпизод 7

Доктор Янович, молодой еще человек в светлом льняном костюме, приехал электричкой. Осмотрев больного и получив деньги, он присел выпить чаю «на дорожку».
Они сидели с Анной внизу в столовой. Доктор обстоятельно рассказывал, как замечательно ездить электричкой: никаких тебе пробок, никаких идиотов с мигалками по встречной полосе.
Наконец Анна выдавила из себя вопрос, который мучил ее последние часа два:
-И как он теперь? Он встанет? Или...
-Анна Андреевна, что вам сказать? - Янович вынул заливающийся менуэтом телефон и нажал кнопку «отказ»,- сказать – не знаю, эдак вы меня своего расположения да и денег лишите. Чем-то определенным обнадежить – тоже не могу. Хорошо бы сам верил в этот пирацетам, прописал бы еще килограмма два этого компота. А так...Уж пожалейте, не пытайте.
-Ян Викентьевич, - Анна тяжело смотрела на благодушествующего доктора, - вы единственный, хотя бы в силу своей профессии, понимаете, что с папой происходит. Ответьте мне, что с ним?
Янович слегка обиделся на то, как был задан вопрос, подобрался на стуле и отодвинул чашку с недопитым чаем.
-При деменции такое бывает – цикличность в угасании сознания. Какое-то время – бред, галлюцинации, сумерки, потом – возвращение, восстанавливается ориентация, адекватность. Потом – опять мрак и так дальше. Сейчас, слава Богу, позитивная фаза – какая никакая, но все же ремиссия. Сколько она продлится – одному Богу известно. Со своей стороны, могу сказать, что, если он в ближайшую неделю не поднимется, то пневмония, воспаление легких его задушит в течении двух-трех дней. Сейчас надо рассчитывать на то, что сознание его не оставит еще дней пять, и вы его поднимите с постели хотя бы в кресло. Я дал вашей сиделке перечень дыхательных упражнений. Утром, днем и вечером! Купите воздушные шарики и вместе с ним надувайте! Раздышится - спасете от воспаления легких...Надеюсь, я ответил на ваш вопрос?.. Ну, тогда мне пора.
Он поднялся, одернул свой безнадежно смятый пиджак, церемонно пожал руку Анны и вышел.
Анна осталась сидеть. Потом, все так же глядя на то место, где сидел доктор, прошептала:
-И что теперь?

Эпизод 8

Утром следующего дня Анна попыталась связаться с братом по Интернету.

--Женя, ты мне очень нужен! Я очень тебя прошу, приезжай в Истрицу. Если можешь –завтра.

На удачу брат оказался тоже в сети:

-Неужели умер Андрей Никитич? Тогда почему ИТАР- ТАСС молчит? Выдающийся государственный деятель времен «оттепели» ушел из жизни!
Аня не заставляй меня исходить желчью. Не приеду, даже и не думай.
-Папа пришел в сознание и хочет с тобой повидаться. Неужели так трудно понять это?
-Назови мне хотя бы одну причину, почему я должен с ним видеться?

-Ты бездушная скотина! Когда умирала мама, ты не приехал с ней попрощаться! В тебе есть хоть капля сыновнего чувства? Это ведь твой отец! Или ты только о своих чувствах можешь рассуждать и только их ценить? Конечно, твои чувства – это святое, неприкасаемое! А ты никогда не задумывался, отчего все твои любовные неудачи? Почему она все время отказывает? Не думал?! Тебе не верят! Не верят, что ты способен на простое человеческое сострадание, на прощение, нежность. Эта твоя любовь пугает, ты сам тонешь в ней и ее тащишь за собой. А там, в твоей любви нет воздуха! Дышать невозможно! Приедешь ты, скотина эдакая, или нет?!

-Неправда! Ты просто не знаешь, как я ее люблю. Она все время во мне, как часть меня самого. Раньше я не верил, что можно умереть от любви. Вчера, когда она бросила трубку, я ощутил такую потерю, до боли в груди. Жизнь кончилась! Эта была мука, самая настоящая боль, и я думал, что все, сейчас умру! Я заплакал, можешь себе представить – я заплакал. Боль постепенно ушла. Вот и сейчас – думаю о ней. Еду в метро – она мне чудится среди толпы. Я часто, в своем воображении конечно, просто разговариваю с ней, и, не поверишь, все время оправдываюсь. Я подозреваю, что становлюсь навязчивым, но не могу с собой ничего поделать: я ищу с ней встречи, звоню ей. Я живу только потому, что люблю ее. Иногда мне кажется, что она снова любит меня. Но отчего, отчего она не хочет быть со мной? Не понимаю.

-Ты, Женька, дурак. Что ты витаешь где-то в эфирах? Ты на себя взгляни со стороны. Что ты такое? Беззаветная (до помешательства) любовь сорокалетнего мужика. Ты новый галстук, когда покупал? Ты денег сколько зарабатываешь? У тебя может капитал какой есть, чтобы содержать семью? У тебя может квартира есть? Ты себе все придумал, любовь свою и себя принцем этаким выдумал: прискакал, поцеловал в уста сахарные и бац! – под венец. А дальше-то что? Женька, хочешь квартиру?

-Вовсе я не дурак. И деньги у меня есть, немного, но есть. Потом, я умею зарабатывать. И галстук, между прочим, на той неделе купил. И не только галстук – еще рубашку и костюм. Вчера был в Мариотте на Тверской - делал доклад. Ты слышала что-нибудь о фондовых аналитиках? Ты думаешь, квартира что-то изменит?

-Господи! Шевели мозгами быстрей, аналитик!

-Послушай, сестрица. Ты что-то не договариваешь. Давай уж начистоту: ты мне квартиру, а я тебе что? Потом, откуда у тебя квартира? Ну тебя к черту! Сам куплю и не буду с тобой связываться!

-Ну давай, купи где-нибудь в Северном Бутово или в Королеве в блочной пятиэтажке! Принцесса твоя просто растает от таких хором! «И жили они счастливо, только умерли сразу и в один день! Квартира на Спиридоновке, родительская. Я тебе ее дарю. А ты приезжаешь и разговариваешь с отцом. Это все. Понял, вымогатель?

-Хорошо, буду к вечеру.

Анна отключила ICQ, откатилась от стола и улыбнулась. Потом пружинисто встала, потянулась и вышла из гостевой спальни, где стоял компьютер. Она направилась к лестнице, чтобы подняться наверх к отцу, и остановилась, увидев спускающуюся Елену. Та заговорщицки поманила ее за собой наверх и, когда Анна поднялась на несколько ступенек и оказалась с ней вровень, почему-то шепотом сообщила:
-Андрей Никитичу по- моему стало хуже: меня не узнает, с кровати пытается сползти. Может быть доктора вызвать?

Анна, не останавливаясь, прошла в спальню к отцу. Андрей Никитич лежал поперек постели, сбросив одеяло и растопырив руки и ноги в попытке сползти с кровати. Худое желтое тело, обмотанное памперсом на уровне пояса, жалко и бессмысленно шевелилось. Голова со свалявшимися тонкими седыми волосами беспокойно обернулась в сторону вошедших.
-Вы за мной? – он замер на мгновение, потом опустил голову в копну простыней и оттуда забубнил, - предъявите ордер на арест. Без санкции прокурора вы не имеете права меня забирать. Хотя, забирайте, только не трогайте жену и детей! Маша, уведи детей! Маша, Маша...

Он, казалось затих, но, когда женщины стали укладывать его на спину, он вновь заговорил:
-Пожалуйста, пожалуйста... Помещаете меня в подвал? Пожалуйста! Только я вам заявляю, что всегда и везде я отстаивал интересы партии и советского народа!.. Историческая общность людей... Национальный вопрос...Рабочее движение в России... юбилейная конференция...

Он замолчал и строго взглянул на стену по его правую руку, изломав седую косматую бровь:
-Вы, дорогой товарищ, оторвались от трудового народа, не знаете, чем наши люди дышат, не знаете их чаяний и надежд! Не знаете! Я-то по деревням и селам поездил! Да-да! Людям не безразлично... далеко не .. идеалы коммунизма...

Анна и Елена уже привыкли к бессвязному бормотанию больного. Уложив и укрыв его одеялом, обе молча уселись вокруг кровати. В предвечерней тишине было слышно затихающее бормотание старика и редкий шум ветра в соснах за окном.

Звонок калитки, прозвучавший в сгущающихся сумерках, был неожиданно резким и поверг их в короткое оцепенение. Мгновение спустя Елена заспешила вниз, смотреть, «что за поздний гость пожаловал?».
Анна подошла к кровати и склонилась над отцом. Тот спал, беспокойно дергаясь левым плечом и складывая губы трубочкой. Она прикоснулась ладонью к его лбу. Ей показалось, что лоб горяч, а от больного исходит жар воспаления.
Распахнув калитку, Елена увидела мужчину, лет около сорока с мрачным и недовольным лицом. Он был ненамного выше ее, худ и одет в нечто непонятно-серое. Буркнув что-то вроде «Добрый вечер!», и уже более связно спросил, заглядывая ей за плечо:

-Вы, вероятно, Елена, а я приехал к Анне. Могу я пройти?
Та отступила, пропуская гостя, и уже в уходящую спину спросила:
-Вы Евгений?
Мужчина, не оборачиваясь, как-то неуклюже кивнул, подтверждая ее догадку, и пошел по дорожке, оглядывая лужайку перед домом и закидывая вверх голову на гаснущее бирюзовое небо.
На первом этаже его встретила Анна. Брат прямо от двери, не сказав: «Здравствуй», быстро заговорил, словно боялся, что его прервут:
-Аня, я низкий человек! Я думал, что не поеду, просто не приеду и буду жить дальше, как прежде. Понимаешь, когда мы с тобой закончили разговор, я пришел в себя и подумал: «Какая я скотина!» Какая низость – отказываться видеться с этим человеком столько лет, даже когда он при смерти, и за две минуты согласиться приехать, купившись, как проститутка! Извини, что обнадежил, что нарушил твои планы, извини, что дал повод думать, что твой брат сволочь! Это все!

Он развернулся, на ходу, наскоро бросил:
-Елена, было приятно познакомиться, - сделал общий полупоклон и повернулся уходить.
-Зачем, - Анна зло смотрела на брата – скажи зачем? Ты сам себе можешь ответить, зачем ты городишь этот спектакль?! Позерство, за неимением ничего за душой, одно позерство! Ах, мы не можем поступиться своими принципами! Да что это за принцип такой, по которому нельзя со стариком-отцом поговорить перед смертью!? А?! Скажи! А теперь, Евгений Андреевич, поздно!
Евгений остановился:
-Что, умер?
Анна повернулась, прошла к большому обеденному столу, накрытому белой кружевной скатертью и села на один из стульев. Елена неслышно проскользнула за спиной Евгения и тоже примостилась на краешек стула недалеко от Анны.
-Нет, не умер, - Анна чиркнула ногтем по скатерти, - он опять в коме. Я думаю, что это уже до самого конца. Так что можешь проваливать! Я тебе сообщу, когда...в общем, езжай, и без тебя тошно!
Брат при этих словах болезненно поморщился. Он помолчал. Потом прошел в столовую и тоже подсел к столу:
-Знаешь, что? Я остаюсь. Да, теперь, когда он совершенно безмозглый, я останусь с ним. Вам лишние руки тоже не помешают. Побуду дня два-три и уеду. Зато никто меня не упрекнет, что я из-за квартиры прибежал к папочке, -он победно оглядел женщин.
-Потом, пора ужинать! А я голоден!

Отступление от последовательности эпизодов.
Евгений («Жэка»)

Мне 40, хотя все вокруг говорят, что я выгляжу моложе. Хорошо это или плохо, я не знаю, да и плевать! Я родился в Москве, люблю этот город, хотя и принято его сейчас ругать. Это мой город! Как бы он плох ни был, но это мой город! На самом деле, он, мой город – хорош! Думаете проспекты в нем хороши или панорамы с Ленинских гор? Вовсе нет, хотя и они неплохи, если убрать толпы «гостей столицы». Вы заверните за угол, за любой угол шумной, бестолковой, полной приезжих улицы. Вы очутитесь в тихом, славном, добром, нет, добродушном сквере или дворе. Милом и приветливом.
Я родился в семье партийного чиновника, очень крупного чиновника. Он работал в большом здании, где ковалась и охранялась идеология всего советского народа. Он, я думаю сейчас, больше оберегал ее чистоту, чем создавал что-то. Говорят, был близок к Суслову.
Он встречался со многими литераторами, музыкантами, артистами. Я думаю, его боялись.
В нашем доме бывало много разного люда – «представителей культуры», но не было действительно ярких людей. Те, кто был велик и признан властью, были не его «уровня». Они были где-то там, наверху, в других домах, в других семьях, их видели из-за незакрытых дверей другие дети.
Гонимые, талантливые, гениальные – тоже не знали дороги к нам в дом. Они и отец существовали в параллельных мирах. Для него – в досье, рукописях, доносах. Он для них – серое, ноздреватое, молчаливое здание на площади, перед угрюмой силой которого они пасовали: бились в истерике на кухнях, спивались, ломались. Я предположу, они не задумывались, что у отца, или у его товарищей, вообще есть дом, семьи или дети. Нет, если их спросить, есть ли у товарища Ермолова семья, они бы, наверное, растерялись от вопроса и потом предположили, что скорее всего есть. Но их никто не спрашивал, и товарищ Ермолов представлялся им отрицательной резолюцией на разрешении или на просьбе печататься, выставляться, выезжать за границу. Они видели его фамилию в пустых глазах чиновников ОВИРА или в суетливых объяснениях редакторов. И они думали: «Система!»
Те, что были не гениальны и не гонимы, приходили к нам в дом по делам и так, без причины. Иногда на праздники, в «красные дни календаря». Никогда на Новый год.
Мы жили на Спиридоновке. В школу я ходил рядом на Молчановку. Когда я нашел в доме три номера журнала «Москва» и прочел «Мастера и Маргариту», мы с сестрой Анной бегали по Спиридоновке к Никитским воротам, потом назад к Пионерскому пруду, вычисляя, где же был турникет, у которого стоял обреченный Берлиоз, где та скамья, на которую к нему и Ивану подсел Воланд.
У меня есть сестра Анна, на 5 лет младше меня. Я никогда ей не говорил, как я ее люблю, как она мне дорога. Да и нужно ли об этом говорить? Любовь выхолащивается от слов, от суеты вокруг нее.
Конечно, в детстве, как и все, у кого появлялась и рядом росла младшая сестра, я не любил, когда она мешала моим взрослым делам. Я злился на нее, на ее неумение стоять на коньках, шлепаться на лед и реветь и заставлять меня возиться с ней, упуская драгоценные минуты ледового побоища под названием дворовый хоккей. Подрастая, мы стали чаще играть вместе, и меньше драться, и ябедничать друг на друга. О своей первой любви, о своих первых мальчишеских страданиях я рассказал ей и только ей. Мы вместе обсуждали план завоевания сердца моей первой женщины. Мы вместе оплакивали мою первую неразделенную любовь. Потом были другие, также оплаканные вместе.
Я ушел из дома, когда мне было 20. Первые года два – три мы встречались с сестрой, потом, окончив институт, я уехал из Москвы. Возвращался и снова уезжал. Наступил момент, что за моим отсутствием в Москве, жизнь Анны стала происходить в других, незнакомых мне и чужих зданиях-домах, суетливые мелочи вязались в особый кокон ее собственной жизни, куда мне было не интересно, да и незачем проникать. Мы стали жить как бы параллельно. Только редкие телефонные звонки, а последние полгода письма по электронной почте, да и не письма вовсе, а так – огрызки семейных обязанностей, словно квитанции за квартплату в старом конверте, - вот все, что связывало нас в последнее время.
Так с тех пор мы практически не виделись. Да и я избегал встреч. Анна не понимала, почему я ушел, почему порвал с отцом. Я пытался объяснить ей несколько раз, но потом, почувствовав, что вязну в словах, в ее непонимании, бросил. Я думаю, что из-за ее непонимания, я стал замкнутым, скрытным. Если уж она не понимает, то кто поймет меня?
Учился. Как-то я долго учился: без малого десять тысяч дней, за вычетом каникул и трудовых буден в стройотрядах. Десять тысяч размеренных, выверенных до шага, до привычки садиться в троллейбус, не глядя на его номер, настолько я и троллейбус, который вез меня до института, а потом обратно в общежитие, знали друг друга. Десять тысяч неумолимых и обреченных, как капелевцы в атакующей цепи, дней. Неумолимых, потому как, куда я мог деться от них, от этих дней, от времени? Что я был? Прыщавый беглец. Ничего не понимающий в себе, не понимающий отца, не понимающий времени, что волочило меня, как река по своим порогам, то скручивая в водоворотах, то выбрасывая вдруг по своей милости наверх и давая глотнуть воздух. Эта метафора, река, пошлая и избитая, была единственным привычным образом в те дни, чтобы не понять, нет! Просто свести воедино то, что было со мной раньше и то, что происходило вокруг. То, что было – то были какие-то руины: близкие, родные дымящиеся развалины моего детства и взросления.
То, что происходило вокруг, было так страшно и уродливо, что я непонятно почему, ведомый непонятно каким импульсом, оказался в коридорах Белого Дома в дни его обстрела. В памяти осталась известковая пыль, которая ложилась тонким бархатистым “make-up” на лицо какого-то ветерана из Афгана. Тот, приседая и перебегая от окна к окну, расчетливо стрелял в сторону станции метро «Баррикадная». Зачем? В том смысле, что если пришел сюда, на заклание, то зачем стрелять? В общем вышло все глупо и стыдно. Я был глуп и мне было стыдно. И был ужас, когда я увидел трупы. Ужас был не из-за самого вида трупов. Ужас от того, что труп на улице, оказался вдруг частью моего мира! Как частью моего мира были любимый мною поворот со Скатертного на Поварскую, мелодия из фильма «Гусарская баллада», запах нагретого за день асфальта, да и много чего еще...
Про остальных, среди которых я оказался в те дни, я ничего не знаю. И слава Богу! Слава Богу, что ничего о их мыслях и о них самих я ничего не знаю. Все было страшно и уродливо. До сих пор меня не оставляет ощущение, что меня крутил водоворот мутной, рыжей реки, который бросал в мои объятья одеревеневший труп бездомной собаки, забивал мне горло песком вперемешку с илом, расплющивал мое лицо о скользкие речные валуны и прижимал мое и одновременно чужое тело к тихому и покойному дну. Я тонул, как тонул в детстве, в пионерском лагере под Рузой.
Нет, вы, наверное, не понимаете. Труп на улице сам по себе очень нелеп. Во-первых, то, что он не живой – уже несуразица. Во-вторых, эта задранная до середины голени штанина или выбившаяся из брюк рубашка. Что может быть более неживым, как вывернутая стопа со сползшим носком, и отлетевшая в сторону нечищеная туфля? Все было уродливо и дико! Проще всего было считать это сумасшествием. Но даже я остался в своем уме. И жил дальше. Обреченные не кончаться дни.

Река вынесла меня на равнину, сделала поворот, и за узкой полосой берега я увидел излучину и другой берег. Берег десятилетней давности. Я увидел наш дом, маленький сквер перед единственным подъездом, и маму.
Мама. Никогда нам не простится, что мы выросли. Выросли и в глупой своей самоуверенности сторонимся ее суетливой заботы, не обременяемся ее мыслями и переживаниями о тебе, своем сыне. Так я думал, стоя над ее могилой, глотая злые и навсегда опоздавшие слезы.

Мама не воспитывала нас с сестрой, не учила уму-разуму и уроков с нами не делала. И не потому, что окончила только десятилетку. Она нас любила и считала это самым главным делом своей жизни. Сначала родить, а потом всю жизнь любить и верить в то, что это самое что ни на есть главный ее долг и смысл. Потому терпела и прощала, потому плакала втихую и смеялась вместе с нами, потому и умерла. Любила и умерла.
И дни после ее смерти стали еще более обреченными не кончаться. Река сделала поворот...
Вы поверите, что я считал отца честным и мужественным человеком? Он им был, и он таким и остался. Я слышал не раз его рассказы о людях талантливых, которых он по мере своих возможностей защищал или даже спасал от травли завистливых собратьев по перу. Поверьте, прочтя их прозу или стихи, тогда, когда я был в семье, с отцом, я иногда не соглашался с ним, с его чрезмерным благодушием или неоправданными восторгами. Но при этом гордился им, его мудростью, его пониманием таланта, его пониманием литературы. Я гордился им, как гордился своим родителем авиаконструктором мой однокашник. Смуглый, курчавый, нравившийся всем девчонкам в классе своим румянцем одноклассник, который гордился своим отцом создателем стального щита Родины.
Это было тогда, за тем поворотом реки. Там же осталась и моя катастрофа.
Так уж вышло, что строчки: «...и значит, не будет толка/ от веры в себя и в Бога.../И, значит остались только/ иллюзия и дорога», - я прочел раньше, чем услышал мнение отца о их создателе. Так уж вышло, что в юношеских баталиях о судьбе литературы, где трудно было провести грань между стихами Евтушенко и судьбой Родины, я громил сомневающихся в советской литературе. Я их громил авторитетом отца, его тонким пониманием общечеловеческих ценностей, его умением отличить искренность художника от заигрывания с буржуазной идеологией. Я цитировал и размахивал руками:

«Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.»

Я говорил, что с ним, с автором вышла несправедливость, что такое случается. Но есть люди в руководстве страны, которые в борьбе с ретроградами, выведут страну на новый путь развития. Среди них и мой отец! Они, как первые большевики – ленинцы, чистые помыслами и преданные социализму и своему народу выведут страну на новый путь развития! Выведут! Новый путь! Ля-ля и бу-бу...
И все, или почти все верили, и я вместе с ними гордился своей страной, своим временем и собой.
Пустое!
Вскоре я узнал, что отец был закулисным постановщиком судебного процесса о тунеядстве автора любимых мною строк. Он же и разработал всю схему высылки поэта из страны.
Ничего не объясняя, я ушел из дома и порвал с отцом. Глупо и стыдно.
Чем дольше я живу вдалеке от него, тем больше я теряю ориентиры в жизни. Единственное, что остается – это презрение к нему, как презрение к предателю. Он в одночасье сломал все, что давало мне повод жить. В том смысле, что я был рожден и был избран совершить нечто важное. Я верил, что он знает, для чего я родился. Он наперед знал, как, что и когда я должен сделать. Я верил, что мои самостоятельные шаги, иногда смелые, иногда безрассудные, - все им было спланировано заранее. Он доверял мне, уже взрослому, потому что знал, что я честен. Просто честен.
Он солгал. Он даже и не помышлял о моем предназначении. Он не размышлял о том, для чего я родился. Он предал. Что могло остаться во мне кроме презрения к нему?
Что во мне могло остаться?
Неожиданно я влюбился. Ничего романтического не произошло: ни душевного волнения, ни бессонницы из-за того, что Луна светит в окно, ни головокружения от запаха сирени. Просто я не мог дышать без того, чтобы видеть или слышать Нику.
Очень быстро, то ли наша любовь и стремление друг к другу были неудержимы, то ли Провидение было с нами за одно, мы сблизились. В те недолгие дни я впервые подумал, что ради того, чтобы встретить Нику, стоило родиться на свет. Я и теперь так думаю. Теперь все пусто, все исчезло. Все, кроме любви к ней.
Было несколько дней и ночей, проведенных вместе с ней. Эти видения, ощущение жара ее губ, неясные очертания ее тела в сумраке преследуют меня и сейчас, превращая сон в ночное мучительное забытье.

Скоро, очень скоро она стала избегать меня. Теперь мы только говорим по телефону.
Это происходит так. Целое утро я готовлюсь к разговору: я готовлю спокойную, чуть усталую интонацию. Разговор начинаю с какого-нибудь пустяка, шучу, говорю какую-нибудь глупость... Она смеется в ответ на мои корявые остроты. Смеется так, как она смеялась в те минуты, когда мы были вместе.

Просыпаясь утром, еще не открыв припухшие после ночи веки, она улыбалась моим глупостям, которые я нашептывал ей на ухо. Прятала голову под одеяло, спасаясь от щекочущего моего языка. Тихо звенела смехом, обхватывала мою шею руками и прижималась ко мне.
В телефонной трубке я слышу, как теплеет, как расслабляется ее голос. И тут у меня «сносит крышу». Я начинаю говорить ей о своей любви. Сбивчиво, торопливо, еще более торопливо, как только начинаю чувствовать, как на том конце провода наступает молчание, отчуждение, а потом и страх.
И все кончается. Я бормочу что-то бессвязное, пустые слова беззвучно тонут в черном ее молчании. Потом я вымаливаю прощение, унижаюсь, пресмыкаюсь, лишь для того, чтобы выклянчить разрешение позвонить назавтра. Обещая не говорить больше с ней о любви, не звать ее замуж, не устраивать сцен ревности, не ...
Редко, когда я совсем теряю контроль над собой, я караулю ее возле дома. Она, встречая меня у подъезда, пугается, и я вижу в ее глазах страх перед безумным и опасным больным. Больным и чужим человеком. Это отшвыривает меня от нее, и я забиваюсь до самых утренних часов в пустые замоскворецкие улицы и переулки.
Однажды, когда, почти умерев от боли в груди, я вновь появился перед ней, Ника заплакала и стала умолять не преследовать ее. Все в одночасье рухнуло вокруг. Последняя надежда, последний обман, - все исчезло, все стало пусто. Что осталось во мне кроме любви к Нике? Только память о детстве, маме, об Анне, об отце, о прыщавом подростке из номенклатурного дома, даже любовь превратилась в память.
Все вдруг соединило письмо Анны.

Эпизод 9

Анна повернулась, прошла к большому обеденному столу, накрытому белой кружевной скатертью и села на один из стульев. Елена неслышно проскользнула за спиной Евгения и тоже примостилась на краешек стула недалеко от Анны.
-Нет, не умер, - Анна чиркнула ногтем по скатерти, - он опять в коме. Я думаю, что это уже до самого конца. Так что можешь проваливать! Я тебе сообщу, когда...в общем, езжай, и без тебя тошно!
Брат при этих словах болезненно поморщился. Он помолчал. Потом прошел в столовую и тоже подсел к столу:
-Знаешь, что? Я остаюсь. Да, теперь, когда он совершенно безмозглый, я останусь с ним. Вам лишние руки тоже не помешают. Побуду дня два-три и уеду. Зато никто меня не упрекнет, что я из-за квартиры прибежал к папочке, -он победно оглядел женщин.
-Потом, пора ужинать! А я голоден!
Наступило неловкое молчание, когда так тихо, что слышно позвякивание посуды в соседском доме. Еще помолчали невыносимые две минуты, не двигаясь. Евгений сорвался со стула и поднялся наверх стремительно, но, не зная дома, вошел сначала в пустующую комнату напротив лестницы. Потом, откликнувшись на зов сестры, подошел к двери спальной отца и остановился. За спиной послышался скрип ступеней, приглушенных ковровой дорожкой, - Елена поднималась за ним следом. Наконец он вошел, ступил несколько осторожных шагов и остановился в изножье кровати.
Евгений не узнавал отца. На кровати лежал худой старик с желтоватым щетинистым лицом. Редкие и тонкие волосы сбились набок и седой метелкой нависали над подушкой. Поверх одеяла лежали кисти рук, с впадинами вместо мышц и набухшими венами под старческой кожей. Пальцы с отросшими розовыми ногтями еле заметно подрагивали.
-Ножницы дайте, - попросил Евгений, - я хоть ногти ему остригу.

Эпизод 10

После молчаливого ужина Анна повела брата показывать дом. Ничего лишнего, так, чтобы он смог ориентироваться: это кухня, холодильник, вода горячая и холодная. Вода хорошая, питьевая, фильтровать не нужно. Здесь вход в подвал, там газовый котел, но сейчас он работает только для подогрева воды. Пойдем наверх, здесь ты будешь спать, белье в шкафу. Кровать жесткая, но достаточно широкая. Будешь ночью открывать окно – задергивай занавеску, а то комары съедят. Через коридор напротив – комната папы. Нет, прежде эта комната была второй гостиной. Она большая и светлая, и мы поэтому перетащили кровать туда, и папа сейчас лежит там: удобно подойти к нему и можно посидеть рядом, в общем - не тесно. А папина комната – вот она.
Анна толкнула широкую дверь, за которой оказалась квадратная небольшая комната. В левом ее углу был выход на залитую закатным солнцем террасу. Терраса была просторная в треть первого этажа, открытая и окаймленная деревянными перилами. На дощатом полу были видны залетевшие кисточки хвои с рыжими подпалинами. У дальних перил стояли развернутые друг от друга плетеные кресла. Столик между ними был не убран, и пыль, зеленоватая пыль соснового леса покрывала его тонким слоем.

В комнате, еще не остывшей от дневного жара, стоял запах какой –то древесины, или скорее это был запах незнакомых трав и чужого леса.
Анна, посмотрев на Евгения, прокомментировала: «Это сигары. Последнее перед болезнью папино увлечение. Ведь лежат в специальном ящике в шкафу, а запах все равно чувствуется! Конюшня какая-то! Меня просто мутит от него!»
Евгений огляделся: ряды книг, спрятанные за стеклом огромного шкафа, занимали правую стену комнаты. Слева по пути на террасу стоял небольшой письменный стол. Канцелярская лампа с круглым зеленым стеклянным абажуром, бронзовый литой письменный прибор и невзрачная деревянная шкатулка словно вросли в зеленое бильярдное сукно стола. Над ними висела небольшая картина в широкой темной, отливающей золотом раме. Двое охотников верхами замешкались на заснеженном взгорке, высматривая лису в расстилающемся перед ними поле.
Рядом со входом стоял диван, его кожаная черная обивка местами потрескалась и паутина изломов покрывала подушки сиденья и спинку. За диваном в углу стоял невысокий застекленный шкаф. Сквозь блики можно было разглядеть деревянную коробку и ряды сигар в металлических футлярах. На нижней полке под ними мерцала бутылка коньяка.
-Ты знаешь, -Евгений скользил взглядом вдоль полок с книгами, - ничего не узнаю. Или не помню. Вот только лампа, - он ткнул пальцем в сторону стола.
-А я все здесь знаю, – Анна опустилась на диван, – все мне знакомо и любимо. Подумать только, двадцать лет ты таскался где-то, куролесил, транжирил свою жизнь бессмысленно и жестоко!
Евгений удивленно повернулся к сестре:
-Ты знаешь, я так давно живу один, что твой пафос меня не трогает.
-Ты сказал «пафос»? Ты сказал?..- Анна подалась вперед, - да как ты смеешь? Мама тебя боготворила, она до самого последнего дня тебя ждала! Даже папа, упрямый и беспощадный, сдался и захотел тебя увидеть перед... перед...до болезни! Да они любили тебя!
Брат стоял напротив и спокойно смотрел на разъяренную сестру.
-Маму жалко... иногда бывает до слез жалко, -он вздохнул и отвернулся к окну, - Аня, у меня внутри все время пусто или очень больно. Я ведь давно простил отца, но что-то не складывалось во мне, все был сумрак. Я живу только воспоминаниями: мама - воспоминание, наш дом, обида на отца-воспоминание, одиночество это, наша с тобой детская дружба- воспоминание... сумрак, пустота. А любовь не принесла мне ничего кроме боли.

-Любовь? Да что ты понимаешь в любви! -голос Анны дрожал, - что ты можешь? Ты ведь фригиден! Тебе это просто не дано!
-Интересный разговор у нас получается, - Евгений начинал злиться, - младшая сестрица, да еще и лесбиянка учит мужика любви. Обхохочешься! Просто смешно и неудобно!
-А тебя учи-не-учи, ты человек конченный! – Анна вскочила с дивана и закурила, - но уж если ты заговорил о своей, о мужской любви, то...- она зло блеснула глазами, - лесбиянка-то знает о любви гораздо больше вашего, - она хмыкнула, - своего брата.
-Ну-ка, ну-ка, даже интересно, –начал ерничать, задетый Евгений, - ну давай, что это ты знаешь, чего я не знаю? Это у нас как бы соперничество, рыцарский турнир, да?
-Вот тебе тест на сообразительность, аналитик, – Анна едко улыбнулась, - кто, на твой взгляд, лучше знает женскую душу и женское тело, мужчина или женщина? Кто лучше знает, что нужно женщине, когда ей плохо, и чего хочет ее плоть, когда она хочет любви? А? Знаешь ответ?
Единственное оправдание вашего существования – продолжение человеческого рода. И все! Вот эту биологическую функцию вы называете любовью. Игру гормонов вы принимаете за любовь. Чтобы выдавить из себя какое-то подобие чувств, вам нужно свое либидо сублимировать! Слово-то какое- сублимировать! Иначе вы не умеете. Но уж если выдавили, то спасайся, кто может! Всех достанете, спасу от вас никакого! Мое, мое, мое!
Евгений удивленно смотрел на сестру.
-Аня, - он улыбнулся, - ты очень повзрослела. Помнишь, как мы вместе с тобой ходили на свидание к Вере Потаповой. Помнишь?
Анна враз успокоилась, усмехнулась:
-Помню, Жэка, помню.
Он подошел к сестре и обнял ее за плечи. Та уткнулась ему в плечо.
-Жэка, вот папа умрет, и мы останемся совсем одни. А дальше – только смерть.
-Ну, сначала старость, до смерти дожить надо.
-Для меня старость – уже смерть,- Аня всхлипнула.
-Ничего, теперь мы будем вместе. Все пройдет, и мы тоже успокоимся и отдохнем.
Они помолчали.
-Женя, - Анна как будто не решалась что-то сказать. Потом все же продолжила:
-Ты меня прости. Понимаешь, эту историю с квартирой я придумала, чтобы ты кое-что спросил, узнал у папы.
 Женя наклонился и заглянул ей в лицо:
-Аннушка, тебе сейчас стыдно за это? Да? Ну, ничего, не расстраивайся. Теперь спрашивай-не-спрашивай, ответа все равно не услышим, – он погладил ее по голове и снова прижал к себе, - человек по природе своей слаб. Совершит что-нибудь мерзкое, а потом мучается. Главное - это понять и устыдиться,- он улыбнулся, снова заглядывая ей в лицо ,- как думаешь из меня получился бы проповедник?

Эпизод 10

По ночам, сидя у постели Андрея Никитича, Елена имела обыкновение читать, а потом и засыпать под одну из бесконечных, похожих друг на друга книг для дамского чтения. Сама она посмеивалась над этим своим чтивом, но продолжала приносить на «дежурство» очередное похождение удачливых, но семейно неустроенных женщин-детективов. В эту ночь, она еще не добралась до второй страницы, когда внизу послышались шаги и защелкал выключатель.
Она вышла из комнаты больного и спустилась до половины лестницы. В столовой горел свет. Спустя мгновение из темного проема прихожей вышел Евгений, озабоченно оглядываясь через плечо. Рубашка, в которой он сегодня приехал, была не застегнута и выпущена поверх сегодняшних же вельветовых брюк.
-Вы уезжать собрались? - спросила Елена сверху.
-Уезжать? - тот нимало не удивился ее внезапному появлению, - уезжать? Нет не собирался. Лена, слушайте, где в этом чертовом доме туалет? На улице что ли?
Елена подавила просившуюся улыбку и, спустившись, указала на нужную дверь. Пожелав Евгению «Спокойной ночи» в ответ на его невнятное «Спасибо», она вернулась к больному и оставленной второй странице.
Но читать ей не дали. И снова это был Евгений. Он вошел в комнату, молча, только взглядом и кивком головы, извинился за свой приход и, подойдя к ней ближе, шепотом предложил:
-Идите поспите, а я посижу.
Елена покачала головой:
-Вы же ничего не умеете. Нет, я уж сама.
Евгений помолчал, склонившись над ней в неудобной позе, и снова прошептал:
- И все же я тут посижу, - и присел рядом.
Елена какое-то время незряче смотрела на вторую страницу, потом, почему-то стесняясь своего чтения, украдкой закрыла книжечку и воровато пихнула ее под свое кресло.
Молчали минут десять. Сидели рядом и молчали.
-Евгений Андреевич, - негромко обратилась Елена, - можно Вас спросить?
-Если не будете спрашивать почему у меня штаны мятые, то – валяйте, - тоже шепотом ответил Евгений.
-Дюрер. Он кто был, немец?
-Немец. Альбрехт Дюрер из Нюрнберга. Жил в XV веке.
-Я никогда не могла понять, почему те или иные старинные вещи стоят так дорого?
-По разным причинам: престиж, мода, патриотизм, вложение денег. Вот Дюрер, например. Я думаю, есть несколько факторов, которые определяют его стоимость. Одни повышают, другие – снижают...Одно имя стоит огромных денег. Имя, сейчас бы сказали «брэнд», - гарантия сохранения вложенных денег. Платят за имя. Платят за тайну. Вы видели его работы? Нет? Ну и ладно...Дюрер был замечательным рисовальщиком и живописцем, гравером. Это знаете, когда рисунок переносят на доску, а потом делают оттиск – гравюру. Ну, конечно знаете...
-Тайна? Вы сказали тайна? Тайна искусства, да?
-Ну, конечно, искусство тоже...Но с Дюрером другая история, настоящая тайна. Когда он еще не был знаменитым, только-только стал получать заказы на самостоятельные работы, ему заказали иллюстрации к книге. Он сделал, как предполагают, не менее 30-40 рисунков, а всего было более 70: обычно такую работу заказывали сразу нескольким художникам. Сохранилось множество оттисков иллюстраций, даже несколько деревянных досок. Но большинство досок пропало. Тайна в том, что ни на одной из сохранившихся досок нет пометок, что они выполнены именно Дюрером. Возможно исчезнувшие доски хранят его клеймо, а может нет. Книга эта так потом и не была напечатана. До сих пор нет прямых свидетельств, что Дюрер участвовал в иллюстрировании той книги. Только догадки - тайна...
Он замолчал.
-Название книги - «Комедии» Теренция?»
-Верно, вот и вы об этом читали.
Потом он наклонился к Елене:
-Почему вы спросили про Дюрера?
-Другими словами, Евгений Андреевич, этот вот Дюрер стоит дорого?
-Дорого, дорого, - он снисходительно поглядел на сиделку – что у вас за интерес такой? Вы что, Дрезденскую галерею собираетесь ограбить, или вы «Всадников апокалипсиса» на чердаке отыскали?
-Нет, ничего я такого не отыскала, но я думаю вам не лишне будет знать, почему вас позвали сюда, Евгений Андреевич.
-Любопытно, - Евгений откинулся на спинку стула, благодушие его испарилось, – знаете, Елена, у меня к вам предложение. Давайте-ка мы избавимся от этого «Евгений Андреевич, Евгений Андреевич». Евгений, Женя, - вполне удобно для обихода и для моих седин не оскорбительно.
-Но ведь это не справедливо! Ей деньги, дом, квартира, а вам – ничего! И, между прочим, этот Дюрер, который стоит немалых, как вы, Женя, сказали денег, тоже достанется ей! Хотя Андрей Никитич только вам пообещал сказать, где запрятана какая -то его доска!
Евгений задумался.
-Ах, Андрей Никитич решил со мною поделиться своей тайной?.. Со мной? С чего бы это?.. У них с Анной какие-то свои игры, а я тут причем? Впрочем, что я принца датского из себя строю? Знаете, Лена, я ведь такой расподлец! Я ведь не из-за отца приехал. Не из-за него...
-Если уж вы такой расподлец, Женя, так не отдавайте Дюрера! - Елена грозно и решительно смотрела на Евгения.
Тот не нашелся, что ответить и только удивленно посмотрел на Елену.
-Лена, а вам-то что с этого?
Та все так же грозно смотрела на него, потом растерянность появилась на ее разрумянившемся лице:
-Так вы...вон всю жизнь мыкаетесь один, без близких...а с этим у вас хоть деньги будут.
Она опустила голову, пряча глаза.
-Э-э - протянул тихо Женя, разглядывая на склонившейся голове розовую полоску пробора в тяжелых темно-русых волосах, - да мы с вами одного поля ягоды.

Эпизод 11

День прошел вяло и сонно. После беспокойной ночи Евгений засыпал, стоило ему только присесть где-нибудь. Неутомимая Елена кормила, находящегося в беспамятстве Андрея Никитича через поильник, перестилала и меняла белье под ним. Евгений пытался хоть как-то быть полезным, но был отослан в магазин за продуктами. Он с облегчением и благодарностью отправился по тенистым и пустым улицам поселка.

По дороге он глазел по сторонам на торчащие из-за заборов мансарды и крыши домов, прислушивался к шуму сосен над головой и думал, о том, что вечерами здесь невероятно скучно и одиноко. Он подумал об Елене, каково ей здесь одной? Потом вспомнил, что сутки не звонил Нике. Его охватило нервное, почти болезненное беспокойство, он заторопился, и разом исчезла сонная тишина вокруг и неспешное плавание высоких облаков вверху над головой.

Свалив пакеты с провизией на кухне, он отправился на поиски телефона. Не найдя его, он раздраженно поинтересовался у Елены, «есть ли, черт возьми, телефон в этом доме?» Оказалось, что есть и, что аппарат находится аккурат у кровати больного.
Он попросил Елену выйти из комнаты и перевел дыхание.
Отец лежал умытый и выбритый. Что-то происходило в его сознании, потому что лицо Андрея Никитича двигалось: то брови соберутся грозно, то через минуту разгладятся, то губы неслышно зашелестят какими-то словами, то глаза, приоткрытые до половины, вдруг начнут блуждать по сторонам.
Присев у кровати на пол, Евгений покрутил диск телефона, набирая заветный номер. С гулко бьющимся сердцем он слушал протяжные гудки на том конце провода. Насчитав десять гудков, он нажал на рычаг.

-Бросьте эту игру, товарищ, - неожиданно над его ухом заговорил отец. Голос был хоть и негромкий, но глубокий и с до боли знакомыми баритональными переливами, с детства знакомой теплой интонацией. Евгений невольно отстранился и привстал, заглядывая отцу в лицо. Тот по-прежнему спокойно лежал, глаза были прикрыты и только голос, словно сам по себе, жил в тишине комнаты.
– Я вообще не понимаю, зачем вам это нужно? Нет, отчего же... Почему вы думаете, я не разделяю человеческие ценности? Вот именно!.. Не нужно, товарищ, ломиться в открытую дверь! Если бы вы не были так агрессивно настроены против нас, то могли бы прочесть в документах последнего Пленума очень близкие вам по духу слова...Это вы напрасно говорите, что я пытаюсь завербовать вас. Да я уверен, что вы так и не думаете! Просто вы не находите аргументов и пытаетесь, очень эмоционально пытаетесь отстоять свою точку зрения. Это, уж извините, прямо ребячество какое-то...
Внезапно зазвонил телефон. Евгений в недоумении снял трубку.
-Алло? - настороженно спросил он неведомого звонившего.
-Простите, - услышал он голос Ники, и сердце, сорвавшись с привязи, захлестнуло его голову кровавой пульсирующей волной, – на моем определите высветился ваш номер, но он мне незнаком. Вы, вероятно, ошиблись, позвонив мне?
-Ника, это я, - не слушающимся голосом сказал Евгений, - это я звонил. Я в Истрице у отца, поэтому
номер тебе незнаком.
-Здравствуй, Женя, - голос ее потеплел, - ты правильно сделал, что поехал к отцу. Ну, как он?

В это время Андрей Никитич довольно явственно хохотнул:
-Ну зачем же так все упрощать? Любовь, это, знаете ли, материя непростая...

-Ты не один? – голос отца заглушал Нику, и Евгений попытался отползти подальше от кровати, но шнур проклятого телефона был короток и не отпускал. – Женя, я тебя не слышу. Как отец?
-Ника, я здесь, - Евгений изловчился, повернулся спиной к кровати и загородил ладонью телефонную трубку, - отец плох. Это он говорит, я не могу далеко отойти от него... – тут его охватил страх, что она положит трубку, - Ника, пожалуйста, не клади трубку, давай поговорим. Мне нужно слышать твой голос. Я без него просто больной.
-Хорошо, Женя, хорошо, давай поговорим. Как ты себя чувствуешь?
-Сейчас, когда я тебя слышу, намного лучше! У тебя голос просто целебный! Такие теплые интонации! Ты так мягко произносишь «Женя» словно это главное слово в твоей жизни!

-Вас не затруднит отодвинуться, я буду сейчас блевать, - отец беспокойно заворочался совсем рядом за спиной у Евгения.

-Ника, - тот буквально впился в трубку, - Ника, я совсем болен. Я болен тобой! Ну почему, почему? Почему я не могу быть с тобой? Чем я так плох, что ты не хочешь быть со мной?!

-А вот хрена вам, сволочи заокеанские! – Андрей Никитич дернулся, попытавшись сопроводить свои слова соответствующим жестом, - мы, так сказать, и своим умом проживем!..

-Женя, послушай, - голос Ники сразу стал усталым и глухим, - я тебя очень, прошу не надо все начинать снова и снова. Мне давно надо было самой все прекратить и не мучить тебя...
-Ника, не надо, - затрясся как в лихорадке Евгений, - я тебя прошу, ради Бога, не надо! Я буду молчать, ни слова больше об этом, только не бросай меня! Бог ты мой, как унизительно! Как нищий на паперти! За что, Ника? За что, Господи?

-Товарищи, - голос старика стал проникновенным, - постоянной заботой партии и правительство было и остается повышение благосостояния трудящихся. Быстрыми темпами развивается жилищное строительство...

-Женя, - голос Ники звучал обреченно и отчаянно, - у меня сердце разрывается от того, как ты страдаешь. И виню в этом только себя, только себя!.. Ты хороший, добрый, славный, но... не в тебе дело. Понимаешь, есть определенные обстоятельства, и я, ну понимаешь, не могу. И ты тут не при чем. Женя, прости меня, прости!
-Ника, -у него пересохло в горле, - Ника, послушай. Только выслушай, пожалуйста. Ника ты выйдешь за меня замуж, если у меня будет квартира? Хорошая, ты не беспокойся, очень хорошая: светлая, большая, прямо в центре у Никитских ворот. Представляешь, ты – в лучах солнца! Москва за окном! Квартира...

-Квартира-квартира-квартира-квартира, - забормотал старик, - квартира – кумира- рапира – сатира – мортира- сортира –эолова лира...
-Женя, ну что ты...- голос Ники дрогнул, - ты никогда об этом не говорил. Это так внезапно...Я для тебя...

-Для меня – для тебя – не стало, - снова глухо забубнил старик, - пустыре-гербом-возвеличить-космос-увы- заменить-остается-диск-сеансе-эхом-ночи...- его голос затихал, утопая в бессвязном бормотании.

-Ника, Ника! – заполошно зачастил Евгений в погасшую молчанием трубку, -я люблю тебя!

Телефон отключился. И потом снова и уже бесполезно:
-Люблю...

Над самым его ухом гулко и протяжно заурчало в животе у больного. Евгений так и сидел на полу у его кровати, едва касаясь плечом матраса. Он положил трубку на рычаг, потом развернулся к постели отца:
-Андрей Никитич, папа, - позвал он его, - где Дюрер?

Эпизод 12

С того дня сын подолгу просиживал у постели отца и, когда оставался один на один с ним, снова задавал тот же вопрос: «Папа, где Дюрер?» Ответом было молчание.
Несколько раз в эти моменты в проеме двери показывалась Анна, вслушивалась, ждала какое-то время и потом молча уходила. Бред больше не повторялся, и Андрей Никитич лежал в забытьи отстраненно и молча.
Этим вечером Женя сменил Елену и первым делом, наклонившись к уху старика, внятно и раздельно спросил:
-Папа, ты меня слышишь?
Старик лежал с закрытыми глазами, но на вопрос дернул головой и еще больше зажмурил глаза.
-Папа, открой глаза, - то ли попросил, то ли приказал Евгений.
Неожиданно больной, словно услышав, попытался приоткрыть веки: мышцы лица болезненно задрожали, лоб наморщился и брови рывками поползли вверх. В приоткрывшейся щели между веками показались белки и края радужки глаз. Он сделал еще несколько попыток открыть глаза, но дальше мучительного подёргивания век дело не шло.
Евгений, воодушевленный первым результатом, попытался развить успех:
-Папа, подними правую руку.
Отец дернул обеими кистями исхудавших рук, лежащих поверх одеяла.
-Нет, папа, только правую,- подсказал Евгений.
Отец поднял над одеялом правую руку и задержал ее в таком положении. Рука висела в воздухе, периодически подрагивала, мышцы плеча мелко дрожали под складками дряблой кожи.
-Все, все, опусти, -забеспокоился Евгений, - больше не надо.
Старик медленно и рывками опустил руку и, как показалось Евгению, облегченно вздохнул. Лицо его разгладилось, гримаса болезненного напряжения исчезла.
Евгений взял приготовленные влажные гигиенические салфетки и начал протирать лицо больного: носогубную складку, потный лоб, вокруг глаз, выскабливая налипшие на ресницах и в углах глаз сухие мелкие комочки. Он, поворачивая его голову то вправо, то влево, тщательно протер уши и кожу, складками лежащую на шее. Затем, приподняв изголовье, он приложил к пересохшим губам отца поильник и, наклонив поильник так, что струйки влаги потекли по подбородку, на грудь, и на рубашку, стал вливать в рот больного воду. Отец сделал несколько судорожных глотков, потом поперхнулся и, разбрызгивая вокруг себя воду и слюну, закашлялся.
Когда тот успокоился, Евгений вытер ему подбородок, расправил сбившийся ворот рубашки и присел рядом. Он взял его сухую, прохладную кисть, слегка сжал ее и погладил:
-Папа, ты чувствуешь мою руку? - спросил он, как будто пытался пробиться сквозь стену его беспамятства.
Отец кивнул головой и сделал усилие, чтобы сказать - из полуприкрытых губ послышалось хриплое и непонятное бормотание.
-Как ты ее чувствуешь? - снова раздельно и, наклоняясь к отцу, спросил Евгений, - моя рука, она теплая или холодная?
Голос отца оказался тихим и с хрипотцой:
 -...родная...
Евгений отшатнулся и, прижавшись спиной к стулу, замер, в растерянности глядя на Андрея Никитича. Придя в себя и расслабив тело, он сидел какое-то время, опустив голову. Потом выпрямился и снова осторожно коснулся руки больного. Рука показалась еще более холодной. Он подумал, что именно через руку, через кончики пальцев вместе с теплом уходят его последние силы. Внезапно больной с протяжным стоном деревянно согнулся пополам и сел в кровати. Широко раскрытые его глаза были пусты и блестели лихорадочным огнем.

Эпизод 13

Больного снова уложили в постель, утихла суета, и прошел испуг от сомнамбулического поведения старика. Тут выяснилось, это Елена успела замерить температуру, что у Андрея Никитича жар. Анна присела на край постели и, глядя на полоску ртути на градуснике, сказала:
-Это - пневмония. Это – конец.
Евгений стоял, прислонившись к оконной раме и прижав лоб к прохладному стеклу.
Елена, сложив полотенце, водрузила его вместе с грелкой со льдом на голову больного.
Все молчали, но каждый думал о том, что будет дальше, после смерти Андрея Никитича.
Первой нарушила молчание Елена:
-По крайней мере, надо позвать врача.
Анна, порывшись в кармане халата, достала мобильный телефон и пару раз нажала кнопку вызова.
Односложно и глухо переговорив с доктором Яновичем, она поднялась с постели больного и тоже подошла к окну.
Каждый из них подумал, что они избегают глядеть в лицо старику. Так бывает, когда входишь в комнату, где лежит покойник. Взгляд блуждает по комнате, по обоям, мертвым фотографиям на стенах, испуганно цепляется за край кровати, кончик туфли лежащего. Нужно сделать усилие, чтобы взглянуть ему в лицо. Взглянуть и увидеть знакомые черты лица. Увидеть и вздохнуть с облегчением, потому что знакомого или родного лица уже нет, есть только отдельные его черты. Родное и живое его лицо осталось где-то там, позади, или где-то рядом, во вчерашнем дне.

Старик тихо и учащенно дышал, и лежал неподвижно.



Эпизод 14

Утром Анна уехала вместе с Яновичем, который объявился самым ранним часом и, осмотрев Андрея Никитича, подтвердил ее догадку. Анна за завтраком что-то говорила о сослуживцах отца, о нотариусе, накопившихся делах в городе. Потом неожиданно всплакнула. В общем, собралась и уехала.
Завтракали на улице. Евгению стало зябко от утренней прохлады и от глубокой тени, в которой стоял стол, и он ушел в дом. Елена убрала со стола.
-Что будите делать потом, Лена, когда тут все закончится?» – спросил Евгений, когда та вернулась.
 Лена пожала плечами.
-Уеду, наверное.
Подумала и утвердительно сказал:
-Точно уеду.
Поглядев за окно, она горько улыбнулась:
-Продам дом и стану богатой. Я же на мешке с золотом сижу! Уеду из Москвы, уеду! Далеко, в какую-нибудь глушь, где дышится легко, и начну новую жизнь. Найду себе мужа, нарожаю детей, буду их возить в разные страны, купаться в красивых морях, трогать ладонью какие-нибудь древние камни. Будем грибы-ягоды собирать, уроки делать вместе...Любить буду.
Она замолчала и отвернулась.
 Евгений усмехнулся.
- Планов у вас громадье. Даже завидно. Смотрите, только уж не отступайте.
-Женя, мы ведь ужасные вещи говорим и ужасно думаем, - Елена повернулась к нему, - Андрей Никитич жив, а мы рассуждаем, что будем делать потом! Я какой-то план дурацкий вам наплела! Господи, стыдно-то как!
-Да, - Евгений тоже смутился, - это я виноват, простите. И.. вы знаете, я пойду к нему.
Он как-то косо кивнул ей и направился к лестнице.

Эпизод 15

Следующий день был таким же знойным и душным, как и все предыдущие дни июля. К несчастью сломался кондиционер, и по этой причине в комнате Андрея Никитича окна были настежь. Гуляющий ветер парусил занавески, шелестел страницами забытой на полу книги, в общем старался вовсю, но не приносил прохлады.
Больной по-прежнему был в забытьи. Анна задерживалась в Москве: подготавливала документы, договаривалась с покупателями дома, готовилась к отъезду.
Евгений просиживал возле отца. Он уже умел перестилать ему постель, ворочая его с боку на бок. Елена все так же была неутомима, кормила двух мужчин и себя, хладнокровно и быстро колола антибиотики Андрею Никитичу, убирала дом и помогала Евгению. Но оба они понимали, что их старания не могут оттянуть развязку. Оба эту тему обходили в разговорах, но ждали финала со дня на день.

Ночью пошел дождь. Начался неслышно. Посвежевший ночной воздух соснового леса понемногу заполнил весь дом. Запахло хвоей и прелой листвой. Шуршание мелкого дождя о крышу смешивалось с далеким шумом сосновых крон. Звук был глухой и ровный.
Часа через два как начался дождь Андрей Никитич очнулся.

Он открыл глаза и прислушался к ровному шуршащему звуку. Множество мелких капель как из сита ровными слоями один за другим, один за другим ложились на теплые листы кровли. Звук был меланхоличный и успокаивающий. Потом больной стал различать негромкое дребезжание накопившейся влаги, устремившейся тоненькими струйками вниз по водостокам. Следом выплыло мягкое шелестение дождя о теплые доски террасы и еле слышное позвякивание под каплями забытого блюдца на столике там же, на террасе. К этим звукам присоединился короткий шелковистый шорох занавески на окне, приподнимаемой волной воздуха, и опадавшей спустя мгновение.
Он стал различать потолок. Оструганные доски. Две балки, скрепленные попарно прямоугольные брусы, пересекали доски потолка поперек. Сверху прямо к его лицу свисала лампа в абажуре, и Андрей Никитич долго не мог сообразить, какой он формы. Постепенно к нему пришло понимание, что абажур существует в виде перевернутой полусферы. Как только он это понял, он понял, что доски на потолке золотистого цвета, но из-за темноты, вернее из-за скупого света из коридора, доски этим золотом отливали только на стыках между собой. Густой почти в черноту багрянец на потолке разбегался от входа в дальние углы комнаты.
Запах. Андрей Никитич почувствовал запах прибитой дождем пыли. Первые капли врезались в дорожную пыль, подняв невидимые песчинки. Ветер подхватил их и смешал со множеством невесомых частиц дождя. Закрутив и закружив, он устремил их вверх, а потом еще выше и выше, и там, у самых макушек сосен вдруг бросил их навстречу хлынувшему из низких облаков дождю.
Темный лес посветлел, и воздух наполнился запахами трав, подгнивших пней и лесных тропинок. Запах этот волнами, то холодными, то теплыми стал накатывать на притихшие дома поселка.
Вдыхая влажный воздух, который освежающей струей лился из окна, Андрей Никитич улыбнулся. Он пошевелился и почувствовал, как сладко и болезненно заныли руки и плечи, ноги и спина. Не удержавшись, он потянулся и едва не вскрикнул – судорогой свело икры. Боль прошла, и от того, что боль прошла и наступило облегчение, он тихо рассмеялся.

Медленно, неуклюже он согнул руки в локтях и попытался сесть в постели. Это ему почти удалось, но сидеть в такой позе было невозможно. Повернувшись набок и подтянув колени, он приподнялся и сел прямо и устойчиво. Голова слегка кружилась, и с непривычки стыл затылок. Было легко и чудно. Предметы в сумраке комнаты, постель, пальцы на его руках выглядели отчетливо и выпукло.
Рядом на тумбочке стоял белый эмалированный поильник. Андрей Никитич ощутил жажду. Язык во рту был сухой и шершавый. Судорожно сглотнув непослушным горлом, он взял поильник и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков. Вкус у воды оказался долгим и ясным, чуть сладковатым, и лишь в самом конце проскользнула кислинка, от которой ему захотелось снова пить. Он сделал еще несколько глотков и удивился тому, что вкус у воды пропал или, может быть, просто ослаб.
Он посидел какое-то время, привыкая и одновременно глядя в темноту за окном. Темнота эта постепенно наполнилась пепельным, и проступили тени. Потом тени под ветвями деревьев и в глубине леса отделились от серых стволов, бледной лужайки перед домом и загустели.

Проявились и стали угадываться узловатые очертания сучьев, крыша сарая, листва и тонкая нить провода, скользящая вдоль забора. Наступал рассвет.

Елена заснула под утро, сморенная усталостью и духотой накануне дождя. Она присела на кухне, куда вышла попить чаю, и не заметила, как навалился сон. Она так и заснула, сидя за столом и уткнувшись головой в руки, как в подушку. Проснувшись словно от толчка, она выпрямилась, и предчувствие чего-то неясного заставило учащенно забиться сердце. Она услышала дождь и ощутила на лице влажную прохладу. На террасе под каплями дождя тенькало вчера забытое ею блюдце. За окном светало.

Она вбежала в комнату и не сразу сообразила, что произошло.
Андрей Никитич сидел в кровати, откинувшись на спинку и смотрел в окно. Он молча перевел взгляд на Елену. Молчала и Елена, не в силах что-то сказать. Андрей Никитич улыбнулся.
-Ноги вроде чувствую, но не могу двигаться. – рассказал он, - и тело вроде бы ощущаю, но как-то...все словно заново, - он постучал по одеялу и потолкал свое колено.
 -Это...это обязательно пройдет, - Елена наконец спохватилась, - я сейчас Женю разбужу!
-О! И Жэка здесь?! – радостно и удивленно воскликнул больной, - очень даже здорово! Зови его, конечно зови! Анюту зови, Женьку зови, всех зови!

Евгений появился заспанный и измятый. Он ежился от утренней прохлады и совершенно ошалело смотрел на отца. Тот притянул его к себе, утробно бормоча «Женька, Женюра, Жэ-эка!», хлопал его по голым плечам и обнимал, обнимал. Наконец Евгений высвободился из объятий и присел на стул рядом. Осознание происходящего только-только стало приходить к нему, он яростно растирал свое лицо и ворошил волосы. Елена, пробормотав что-то вроде «надо бы умыться», выскользнула из комнаты.

Евгений наконец пришел в себя и спросил:
-Папа, ну как ты?»
Андрей Никитич лучисто смотрел на сына:
-Да все ничего, Женя, все нормально. Только вот утренняя эрекция пропала.




Эпизод 16.

Завтракали все вместе, в этой же комнате. Она вновь стал столовой: посередине круглый стол, накрытый светлой скатертью, и легкие деревянные стулья. Вернули на место плетеную полку со случайной, антикварной и разношерстной посудой. Притащили невысокий столик, на который Елена поставила под белым абажуром лампу. В угол рядом с дверью водрузили старую китайскую вазу с паутинкой трещин по затейливому синему рисунку. Распахнули кремовые шелковые занавески и впустили в комнату светлое, тихое, серое утро без теней.

Андрей Никитич, не смотря на протесты Елены, заставил перетащить свою постель в кабинет на диван, сославшись на потребность в свежем воздухе. Тут же открыли двойные двери на террасу, вымели налетевший из леса мусор с дощатого пола и влажной тряпкой обтерли плетенные кресла и стол. Сам Андрей Никитич переместился в кресло на колесах, которое неведомым образом оказалось здесь же на этаже в кладовке. Евгений с застывшим чувством удивления что-то носил и перетаскивал. По приказу отца и под руководством Елены заволок кресло с Андреем Никитичем под теплый душ и сидящего его в кресле помыл.

Хозяин дома сам выбрал себе место за столом, в углу напротив входа, и сидел свежий и выбритый в теплой вязанной темно-вишневой кофте. На голове его красовалась пестрая тюбетейка, которую, сбегав к себе в дом напротив, принесла Елена. Ноги и нижняя часть туловища были укрыты теплым пледом.

Отец взялся за ложку. Негнущиеся пальцы подрагивали, ложка не слушалась и соскальзывала в тарелку с кашей. Он, сделав усилие, удержал ее и, зачерпнув овсянку, медленно, дергая кистью, понес ко рту. Следующий раз был более уверенным, потом еще, и уже другой рукой был взят ломоть белого хлеба. Потом, поглядев на сидящих напротив сына и Елену, спросил:
-Вы что, так и будете следить, разолью я кашу или нет? Не дождетесь и останетесь голодными. Давайте, давайте, это - семейный завтрак, а не аттракцион.

Когда был разлит чай в синие кобальтовые чашки кузнецкого фарфора, Елена робко заметила:
-Андрей Никитич, пора делать укол.
-Какой такой укол? - сварливо откликнулся тот, двумя руками возвращая чашку на блюдце.
-Клафоран, папа, - Евгений ухватился за тему, потому что на протяжении всего завтрака не знал, что и, главное, как, говорить. – Это антибиотик, папа, и.. это очень важно.
-Антибиотик?..Клафо...что? Нет, не знаю. Не думаю, что это настолько важно. Э-э, бросьте! Смотрите какое утро!
Он, словно сам соорудил это утро пару часов тому назад, гордо повернулся к окну.
Заметив, что сын собирается что-то сказать, он быстро заговорил:
-Только вот не надо со мной спорить. И что вы все время подчеркиваете, что я болен? Это в конце концов мое дело.

Он помолчал, потом обиженно продолжил:
-Так хорошо сидели, самое время для беседы...Вот вы, Лена, расскажите.
-Что рассказать? – смешалась та.
-Ну как же? Неужели нечего? Хорошо, я вас научу, только уж в последний раз. Так что...Посмотрите за окно, послушайте, что там снаружи происходит, потом посмотрите на нас, подумайте о себе, и- начинайте! - он плавно взмахнул рукой словно дирижер за пультом и взглянул на Елену.
-Пора делать укол, - повторила та упрямо.
-Хорошо, делайте ваш укол, если вам это дороже хорошей беседы, - неожиданно согласился Андрей Никитич.

Тут же, чуть откатив кресло от стола, Елена совершила процедуру и унесла использованный шприц. Евгений вернул отца на прежнее место за столом и, стоя у него за спиной, нерешительно начал:
-Папа...
-Нет, Женя, нет, - Андрей Никитич беспомощно завертел головой, пытаясь обернуться и увидеть сына, - Женя, ничего не помню ...Знаешь, словно лесная дорога позади. Лес, лес, дорога петляет, где солнце, где с поляны вдруг земляникой запахнет, а где...Было что-то, точно было, но не помню! Маша,ты, Анюта – все здесь, со мной...Дом этот почему-то помню...Девочку эту, Лену, тоже знаю. Почему?.. Понимаешь, Жэка, да ты сядь, не стой у меня за спиной!.. Понимаешь, вот ведь что важно – ты рядом!»

Евгений сел на прежнее свое место и замолчал, глядя мимо отца на лес. Через приоткрытое окно до них доносились редкие птичьи голоса, далеко разносившиеся в гулком и влажном лесу.
-Видишь, от меня толку немного. –продолжил Андрей Никитич, - давай-ка ты лучше расскажи о себе.
-Может я о тебе расскажу? –все еще не глядя на отца, предложил Евгений.
-Обо мне? Ты? - Андрей Никитич тяжело посмотрел на сына, -ты думаешь, что можешь что-то знать обо мне? Женя, ты не Господь Бог, чтобы знать о других...Ты можешь знать свои чувства ко мне, но не меня. Ты можешь осуждать, можешь любить, можешь ненавидеть...Человек совершил поступок или произнес речь, созвучную с моими мыслями, и я готов его записать в «хорошие», даже видеть в нем соратника. Но говорит он не то, читает не то, или не дай бог сделал, несогласное с моим пониманием, он мне неприятен или даже подлец и мерзавец!.. Что ж мы так уверены, что «я» – это единственное мерило?! Нет, Женя, никто и никогда не сможет познать другого. Никогда, если сам не откроется душой. Да и открывшись, тоже – вряд ли... Знать меня? Нет...Я сам себя не знаю, я только сегодня утром... -он замолчал и откинулся в кресле.

Дождь, прекратившийся с первыми лучами солнца, вновь зашелестел за окном, отгораживая лес еле видимой рябью.
-Я - один, то есть, живу один, - без предисловия начал Евгений, – работаю. Работа такая, что позволяет мне не ходить на службу. Сижу дома с компьютером. Работу свою не люблю, но у меня получается, и за это мне платят неплохие деньги...Да и наплевать, не это главное! Я приехал сюда, к тебе, да нет! Не к тебе. Вот, только что говорил, что деньги не главное. А ведь куда ни кинь – всюду натыкаешься на деньги: хочешь – не - хочешь, деньги нужны...И надо делать что-то бессмысленное ради крыши над головой, еды и чего-там еще...Только я вот не понимаю, зачем все это?.. Я, моя жизнь...Я вспоминаю «Механическое пианино», там Платонов в истерике кричит: «Мне тридцать семь, а я ничего не совершил!» А я даже совершать ничего не хочу, потому что не знаю, зачем? Сюда вот приехал...Сделка, обычная сделка! Вызнать у тебя, куда ты запрятал Дюрера, чтобы в обмен получить приз – любимую женщину!.. Уговаривал себя, что я не подлец, что я останусь и теперь буду рядом с тобой всегда. Конечно, я узнаю, спрошу тебя о Дюрере, но это будет не главным, а главным будешь ты!.. Что я рядом с тобой!.. Врал себе, тебе хотел соврать, и все ради любви к ней!

Андрей Никитич слушал его с интересом.
-Как ты все усложняешь, - он поправил тюбетейку, -у тебя, Жэка, здоровый, неатрофированный инстинкт – стремление к первенству, к завоеванию женщины. Радоваться надо. Ну, поехал не ради умирающего отца, а отправился в поход, конкисту, за удачей! Ну и что? Я не в обиде. Может быть даже я это все и спланировал? Анюте, что нужен Дюрер? А я знал, что она окажется изобретательной и заманит тебя. А? Все довольны: ты приехал, я тебя увидел, увидел, что ты не очень-то изменился – такой же рефлектирующий романтик без царя в голове. Ты – получаешь свое. Все хорошо. Все правильно... Вот ты и ответил на вопрос «зачем?» - ради своей любви, ради того, чтобы быть вместе с этой женщиной. Дело-то ведь хорошее, стоящее.
-Мерзко это! Гадко, и получается, что я кругом подлец!
-Да не переживай ты так!.. Сыщется Дюрер, сыщется. Расскажи лучше о ней. Я знаю, любовь сопровождается еще одной страстью: говорить- говорить, говорить об ней одной, о предмете обожания.

Евгений помолчал, потом нехотя стал рассказывать:
 --Ее зовут Ника, Вероника. Мы познакомились у общих друзей, - погружаясь в воспоминание он оживился, - я вошел в комнату, где было полно народу, и первое, что увидел – это ее улыбка, обращенная ко мне. Только ко мне. Ее распахнутые, лучистые глаза. Я подошел, и мы заговорили. В ее голосе было столько тепла, неподдельной доброты, что я моментально поверил, что это тепло предназначено только мне!.. Ника стала для меня всем, самой главной причиной моей радости, причиной нетерпеливых ожиданий. Она стала моими снами, моим существованием! Я был любим, и я отдавал в ответ все, что было в моей душе. Теперь все не так...

- Неужели удачливый соперник? - без тени сочувствия азартно спросил отец.
Евгений потеряно пожал плечами.
-Не знаю...Что-то изменилось, не могу понять ...
-Это очень трудно - понять. Они совершенно отличные от нас существа. Они живут в этом мире по другим правилам, чем мужчины. В чем они находят прелесть, смысл жизни? Загадка. Спроси Елену, и она ответит – дети. Материнство, забота о детях. Они и любят по-другому. Даже в своем мужчине они видят одного из своих детей, которому нужно утирать сопли, утешать и жалеть.

-Нет, Ника не такая. Я же вижу...Она чувственная, ранимая, и одновременно безудержная в своей страсти!.. И еще что-то такое...ее голос...Господи! Ну почему она не со мной?!
-Никогда не поймешь. Никогда мужчина и женщина в своей любви не поймут друг друга. Каждый в своей. Мучаются и умирают от любви. Единственный шанс остаться в живых – это брак. А? Как шокотерапия при шизофрении...
Неожиданно Андрей Никитич прочел стихотворение:

-Как жаль, что тем, что стало для меня
 твое существование, не стало
 мое существование для тебя.
 ...Увы,
 тому, кто не способен заменить
 собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск...

Евгений, удивленно слушавший отца, вдруг подхватил и закончил вместе с ним:

-как стол на спиритическом сеансе,
 покуда призрак не ответит эхом
 последним воплям зуммера в ночи.

-Папа, откуда ты это знаешь?

Тот спохватился, воровато оглянулся и ответил:
-Веришь ли, не помню. Стихи помню, а все остальное – нет.

Отец помолчал и продолжил:
-Ну а ты, я так понимаю, «крутил щербатый диск?»
Сын в ответ кивнул и криво улыбнулся. Андрей Никитич ласково смотрел на сына.
-Да-а...женщина может заменить нам весь мир, а мы для женщины никогда не станем всем. В этом конфуз. Несоответствие ожиданий. Мы предлагаем «руку и сердце», наивно веря, что главная ценность из двух предложенных – наше сердце. А барышня выбирает «руку», чтобы на нее опереться, чтобы эта рука ее защитила, чтобы приносила в дом еду и деньги. А «сердце» ...По большому счету им не нужна любовь, как ты ее понимаешь.
Евгений поднял голову:
- А мама?
-Мама...ваша мама не очень -то могла выбирать. Выбирал я... Она имела талант «жалеть». Она всю жизнь «жалела» и вас, и меня, и чужих и нечужих людей. Так и прожила жизнь. В конце тоже нас всех жалела и только себя винила, что все мы остаемся по одному, порознь...
Они замолчали. Потом Андрей Никитич позвал:
-Лена, Лена! – и, когда та вошла, спросил, - чем это так все время воняет?»
-Это ваши сигары, Андрей Никитич, - она улыбнулась.
-Здесь же невозможно дышать! – сварливо заныл старик и задергал колеса инвалидного кресла, - откуда у меня в доме сигары? Моя фамилия не Черчилль, не Фидель Кастро! Выкатите меня скорее на террасу!

Эпизод 17

На террасе они устроили Андрея Никитича под навес. Под еле слышный шум дождя старик успокоился и перестал бубнить.
Затем мужчина и женщина вернулись в дом. Убирали молча: Евгений сосредоточенно мыл тарелки, Елена наводила порядок на столе и временами посматривала в его сторону. Потом она спросила:
-Женя, вы узнали, где тайник с Дюрером?
Тот, не отрываясь от мытья, отрицательно покачал головой.
Елена отвернулась и, помолчав, снова спросила:
-Но почему?
-Просто не хочу.
-Вы же приехали за этим! – она в сердцах бросила кухонное полотенце, - что же вы вислоухий такой?!
-Лена, поймите, не могу я! – его словно прорвало, -я точно как в западне!.. Будь она проклята эта доска!.. Отец словно дразнит меня, не говорит, где тайник, но...я вижу по его физиономии, что Дюрер где-то здесь!.. Анна заманила меня сюда...Помахала квартирой, как морковкой. Я же понимаю, что они сговорились! И все только для того, чтобы унизить меня!.. Показать, что я даже любви недостоин! И я был готов...Сейчас не могу. И не буду... Лена, может у меня паранойя?.. Может Анна права, говоря, что я болен?
Елена присела у стола и снизу-вверх смотрела на жестикулирующего Евгения. Потом сочувственно вздохнула:
-Бедный вы бедный. Надо же себя так довести! – встала, одернула фартук, - ладно, что-нибудь придумаем...
Она подошла к нему. Елена была ненамного ниже его ростом и ей не пришлось задирать голову, чтобы посмотреть тому в лицо. От ее взгляда Евгений успокоился, затравленность в его глазах сменилась растерянностью. Он тоже посмотрел на нее. Но та уже отвернулась и отошла к окну:
- Анна вас точно использует. Да может и про Андрея Никитича вы правы. Только не судите его строго. Что ему осталось-то? Он наверняка боится - скажи вам, где Дюрер, так вы и уедете. А так - вы здесь, завтра дочь вернется, считайте, вся семья будет в сборе...Что ему еще нужно-то напоследок? Не судите...Пойду отнесу ему молока.

Эпизод 18

Старик не спал. Он сидел с закрытыми глазами и каждый раз, когда легкая, едва осязаемая волна теплого воздуха касалась его щеки, все в нем блаженно замирало, и тогда улыбка растягивала морщинистое лицо. Он уловил на короткое мгновение запах парфюмерной свежести, смешанный с запахом теплой молодой кожи женщины и открыл глаза. Перед ним стояла Лена с кружкой согретого молока.
-Лена у вас кожа пахнет молоком... - он улыбнулся ей одними глазами, наблюдая, смутилась та или нет?
-Да, - подхватила Елена, - вы знаете, я каждое утро принимаю молочные ванны. Просто – Клеопатра!.. А потом этим молоком пою дерзких поклонников, - Лена улыбнулась в ответ и присела рядом в плетеное кресло.
Передав кружку с молоком и поправив его плед, она предложила:
-Андрей Никитич, расскажите Жене, где запрятана доска. А то он извелся весь: гордость ему не позволяет спросить, а доска ему для каких-то там личных дел, ох как нужна! Вы ведь собирались ему рассказать, так уж не мучайте его.
Старик забеспокоился: кружка дрогнула в его руке, он несколько раз глубоко вздохнул и, помолчав, спросил:
-Лена, солнце мое, а вам-то что за дело?
-Жалко его, – она ответила, как можно беспечнее, - просто жалко. Может ему повезет, и это сделает его не таким одиноким.
Старик внимательно поглядел на нее:
-Лена, не связывайтесь вы с Женькой. У него ведь в отношении женщин сплошные фантазии: единение душ, жертвенность! И все это в очень тяжелой навязчивой форме. Толку в нем – никакого.
-С чего вы взяли, что мне от него что-то нужно? – Елена посмотрела старику прямо в глаза- мне ничего не нужно... Пообещайте, что скажете ему про Дюрера.
-Лена, душа моя, - Андрей Никитич растерянно развел руками, - да я бы рад сказать, да не могу. Я не помню, куда ее запрятал. Не помню. Все утро вспоминал! Но... не помню!
Он в сердцах ударил ладонью по колену и пролил молоко.

Лена молчала, не зная, верить ему или нет. Потом поверила.
-Андрей Никитич, ну хоть что-то, хоть что-нибудь вы должны помнить: какие-то ассоциации, воспоминания... Вы когда ее прятали? В каком году?
-Да не помню я! Помню была осень...Было холодно, и я на улицу уже не выходил.
-Так хорошо! Замечательно! Вспомните где это было: в Москве, в квартире или здесь?
-Вспомнил – здесь! Я ее привез из Москвы в сигарной коробке, она лежала под сигарами. Сигарный ящик удерживает определенный уровень влажности и температуры. Это и для доски тоже очень важно!
-Так может она так и лежит вместе с сигарами? – радостно вскричала Елена.
-Может быть, - осторожно согласился Андрей Никитич.

Елена схватила кресло и покатила больного с террасы в кабинет.
Распахнулись дверцы сигарного шкафа, и волна удивительного, пьянящего запаха табака, смешанного с пронзительным ароматом нездешнего дерева, выплеснулась им в лицо.
-Лена, я себя чувствую Буратино перед заветной дверью, - хохотнул Андрей Никитич.
-А я папа Карло, - поддержала его Елена, - только вот золотого ключика у нас пока еще нет.

Ряды сигар в металлических футлярах серебристо мерцали в тусклом полуденном свете. Нерусские буквы, выведенные разным цветом на гладких боках табачных торпед, выглядели как таинственные письмена, скрывающие тайну далекого средневековья. Сигарный ящик размером с большую шахматную доску лежал отдельно на второй полке. Лена осторожно двумя руками приподняла его. Тот оказался достаточно тяжелым. Она также осторожно достала его из шкафа и передала Андрею Никитичу. Старик принял его неохотно, словно не верил в то, что бесценная доска находится внутри. Он нащупал замок, несколько раз, срываясь, щелкнул механизмом. Наконец тот поддался, и верхняя крышка мягко отошла, открыв ячейки разных размеров, заполненных тоже сигарами, упакованными в целлофановые чехлы. Запустив пальцы в сигары, Андрей Никитич снова нащупал какие-то упоры по боковым внутренним краям ящика, потянул верхнюю панель и, рассыпая на пол и на колени разнокалиберные тушки сигар, открыл второе дно ящика. На дне лежали несколько хрупких листов старой бумаги. Развернув листы, они обнаружили, что между двумя чистыми был проложен один с рисунком. Точнее это был оттиск, гравюра. По вертикально расположенному периметру изображения тянулся цветочный орнамент, а в центре листа - поэт с венком на голове. Рисунок был легок и изящен.
-Фокус не удался, факир был пьян, – подытожила Лена, рассмотрев лист и укладывая гравюру на место, – по крайне мере теперь понятно, что должно быть изображено на доске.
Андрей Никитич подавлено молчал, механически сгребая с колен рассыпавшиеся сигары.
В это время в кабинет вошел Евгений.

-Судя по вашим лицам, «косячок забить» не удалось.
Оба вяло посмотрели в его сторону. Елена опустилась на колени и стала молча собирать рассыпавшиеся сигары и складывать их в коробку. Андрей Никитич развернул кресло и укатил на террасу. Евгений молча помог навести порядок.

Эпизод 19

Выйдя на террасу, Лена обнаружила, что больной подкатил кресло к самому краю террасы и сидел под усилившимся дождем с непокрытой головой. Он задрал подбородок вверх к серому косматому и низкому небу, подставляя морщинистые закрытые веки струям дождя.

Лена вскрикнула, схватила кресло и покатила старика назад в комнату. Тот безучастно, также не открывая глаз, сидел в кресле, пока она вытирала его голову полотенцем, меняла плед и промокшую рубашку. Потом она метнулась к сигарному шкафу достала бутылку коньяку, налила его в тяжелый стакан и заставила Андрея Никитича сделать приличный глоток.
-Лена, вы знаете, почему я выбрал для себя эту комнату? – после коньяка щеки старика порозовели, голос расслабился, -здесь жила Маша. В последние годы мы были далеки друг от друга. Я все время проводил в Москве или в разъездах, а она жила здесь. Мне казалось, что ей хорошо в этом доме, в лесу. Когда я приезжал, она выглядела такой радостной и счастливой. У нее всегда гостили какие-то подруги и дальние родственники. Мне казалось, что ей не одиноко здесь. Когда ее не стало, я с удивлением, а потом и со страхом обнаружил, что кончилась и моя жизнь. Все вдруг стало пустым и не важным. Я ушел на пенсию, попытался собрать детей. Не получилось. Я превратился в одинокого, старого, никому не нужного козла! И только приезжая сюда, в ее комнату я успокаивался. Странно это все. Странно, как душа может жить независимо от разума! Умом я понимал, что я здоров, и не так уж стар, и проживу еще и еще...И жил, и жил...Но внутри я не находил ответа – зачем?.. Так ли уж важна жизнь, если в ней нет любви?.. Поняв, что мучаюсь я от того, что ее нет рядом, я нашел ее фотографии, отобрал несколько и развесил по стенам. И тут же их снял. Вы понимаете почему?
-Да. Без фотографий она была рядом с вами, живая. Фотографии убивали ее.
-Да, что-то в этом роде..., наверное, ... В общем я их спрятал...оставил только одну. Маша там такая девчонка, которую я уж и не помнил... Я обнаружил, что она много читала. Это ее книги...Я удивился ее выбору: очень много античной лирики, комедий: Эсхил, Теренций, Катулл с ее пометками, закладками. Я перечитывал за ней и словно разговаривал с ней..., например,

О, как сладко с тобой молчать,
Уйдя в забытье.
Положи меня, как печать.
На сердце свое.

Я не знаю, с чего начать
Но все же спою.
Положи меня, как печать,
На руку твою...

Голос его стал утихать, слова путались и вскоре он задремал.


Эпизод 20

К обеду дождь прекратился. Они накрыли стол на террасе, убрали навес и вынесли стулья. От влажных, теплых досок поднималась невысокими струйками теплого воздуха испаряющаяся дождевая вода. Плотная зелень, окружающая дом, загустела и заклубилась в белесых языках пара. Влажный воздух колыхался над террасой, над домом и уплывал в глубину леса. Потом выглянуло солнце.

Лена приготовила на обед грибной суп. Андрей Никитич громко нахваливал «кудесницу» и попросил «еще!». Когда на столе появилась говядина, дымящаяся и сочная, залитая перечным соусом, Евгений откупорил бутылку красного вина и разлил ароматный «hout-medoc» по бокалам.

Раскрасневшаяся Елена была очень хороша, и мужчины тут же хором сообщили ей об этом.
В завершении обеда Андрей Никитич потребовал для всех сигар и велел Евгению разлить по стаканам коньяк. Елена стала отнекиваться, а потом отшутилась «мальчишество все это, а нам, девушкам себя в строгости держать надобно...» В общем оставила мужчин и стала убирать со стола.

Те расположились у деревянных перил в креслах, потягивали коньяк, пыхали сигарами и щурились то ли от сизого едкого дыма, то ли сладкая дремота окутывала их.
Снизу из кухни негромко звякала посуда, сигары погасли, остыл пепел.

У Евгения чуть кружилась голова и от выпитого, и от сигары. Он бездумно разглядывал сосны напротив: рыжие шелушащиеся стволы, мощные нижние ветви толщиной с молоденькое дерево, а наверху - гибкие колыхающиеся на фоне белесо-голубого неба. Он повернул голову и встретился взглядом с отцом. Тот улыбался.
-Папа, ну как ты? – спросил он, чтобы как-то ответить на его улыбку.
-Хорошо...правда хорошо. Ты знаешь, там, - отец махнул неопределенно в сторону, - у меня были такие странные видения...Иногда пугающие, часто просто кошмар. Слава богу, что ничего не помню. Остались только... ощущения: страх, чувство потери и непоправимости... И вдруг – отпустило! Вынырнул, как со дна озера, и раз – ты! Все, не помню, что, но какая-то убийственная глупость, моя ли, твоя ли, остались там, позади, в видениях...а тут раз – ты! Хорошо!
Они помолчали.

-Теперь давай ты, – окликнул отец Евгения, - о чем думаешь?
-Да в общем ни о чем, - тот слегка растерялся, - просто сижу...слушаю..., что творится вокруг... Вот где-то затрещал ствол, а вот – шишка ударилась о землю.
-И правильно, - отец энергично кивнул головой, - правильно. Слушай. Этого всегда мало. И я с тобой послушаю.
Они снова замолчали, откинувшись в креслах.
Из-за дома послышались какие-то неясные шумы, потом явственно хлопнула дверца машины и раздались голоса на дорожке, ведущей от калитки к дому. Приехала Анна вместе с доктором Яновичем.

Эпизод 21

Анна расплакалась, припала к отцу, потом отстранилась, разглядывая его. Тот криво улыбался, словно ему было неловко за себя и за тюбетейку на голове. Доктор Янович хмурился, щупал пульс у Андрея Никитича и изредка оценивающе поглядывал на него.

Елена снова захлопотала, накрывая на стол. Но тут все заговорили, что «уже поздно, нужно вернуться в столовую», «комары заедят», «да и сыро на террасе, просто пробирает до самых костей». И правда, солнце пропало за лесом, и пошел дождь.
Загорелась лампа под белым абажуром, снова появились кобальтовые чашки на столе, и наступил вечер.

Они сидели за круглым столом, пили чай, поглядывали друг на друга и беспричинно улыбались. Только доктор Янович по-прежнему хмурился. Наконец он напомнил, что необходимо делать инъекцию клафорана, да и «Андрея Никитича необходимо осмотреть и послушать легкие».
Елена укатила кресло с больным в кабинет. Доктор проследовал за ними. Сестра с братом остались вдвоем.

-Ну... как он...был сегодня...как? –подбирая слова и запинаясь, задала вопрос Анна.
-Ничего не сказал, - брат посмотрел на нее и хмыкнул, - а я и не спрашивал.
-Да я не об этом! – сокрушенно воскликнула Анна, – я спрашиваю, как это все произошло, как вы с ним тут целый день?.. Господи! Ты когда позвонил, у меня даже круги перед глазами пошли...Но в Москве было столько дел, столько беготни! Я только-только выбралась...Потом эти дурацкие пробки на «кольцевой»! Он выглядит неплохо...только эта тюбетейка смешная! Откуда она?

Она замолчала, глядя перед собой в чашку с недопитым чаем.
-Женька, что мне делать? Я уже 8 месяцев не выхожу из этого дома. Я два раза умирала вместе с ним и два раза начинала новую жизнь. И снова возвращалась к «утке», памперсам, его бормотанью...Я не могу работать, у меня уже нет друзей...почти...Я ведь еще не старая, правда? -она тихо плакала, редкие слезы стекали по щекам.

Брат при виде слез задергал лицом и быстро, торопясь, заговорил:
-Ты пойди к нему, поговори...просто посиди рядом... тебе станет легче!
Анна зашмыгала носом, слезы смахнула тыльной стороной кисти, вздохнула:
-Да, конечно...Ты не думай, я не такую уж и плохая. Мне просто нужны деньги. Этот Дюрер, я узнавала, может стоить на аукционе около полмиллиона!.. Эти деньги мне нужны были уже вчера, в крайнем случае –сегодня! Потому что завтра я уже буду старая!
Брат сидел напротив и молчал.

Вернулся сосредоточенный Янович, налил себе остывшего чаю.
-Пневмония, конечно никуда не делась. Все там же – с обеих сторон. Вероятно, с клафораном мы угадали...Да и сердчишко у него на удивление - о-го-го!.. Анна Андреевна, - он поднял глаза – уж не откажите в ночлеге. Не хочу в сумерках добираться. Поверьте, ни черта не вижу впотьмах. А у вас тут на лесных дорогах так темно!
--Конечно оставайтесь! Лена вам постелет внизу, рядом со столовой, – Анна встала и прошла к отцу в кабинет.

Эпизод 22

Комнату, что отвели на ночлег Яновичу была «ничьей», так – на всякий случай, для засидевшихся допоздна гостей, или послеобеденной дремы Андрея Никитича. Елена разложила диван, который превратился во внушительные размеры ложе и застелила постель.

Прежде она редко заходила сюда и только сегодня обратила внимание на черно-белую фотографию, висевшую напротив окна. Фотография была старая и, вероятно, не так давно была переснята и увеличена до размеров книжной страницы. Юное девичье лицо, темные волосы разметались то ли от ветра, то ли фотограф поймал движение девчонки-непоседы. Копна волос стояла застывшей штормовой волной, обрамляя лицо. Глаза, смотрящие в даль, неведомую зрителю, блестели в ожидании чуда и невероятных приключений. Приоткрытые ускользающей улыбкой губы были трогательны и чувственны. Слегка изогнутая шея придавала повороту головы величие и изящество, которым только природа может наделить женщину. Подойдя ближе, Елена увидела у нижнего края фотографии от руки написанные строки:

«Оглянись, оглянись, Суламита!»

-Это из книги «Песня песней», - раздался у нее за спиной голос Яновича.
Елена вздрогнула и обернулась.
-Одно из самых чувственных стихотворений из книги Соломона. Вот еще оттуда же, - Янович продекламировал, явно относясь к Елене, -

«Кто это блистающая, как заря,
 Прекрасная, как луна,
 Светлая как солнце,
 Грозная, как полки со знаменами?

-Правда удивительно, что это одна из книг «Ветхого Завета»? Вы верующая, Лена?
- Нет, я скорее монашествующая неверующая, - полушутя, полусерьезно ответила та.
-Для монашки вы чересчур красивы, а для неверующей – слишком праведны. Так что вы уж определитесь, чтобы и окружающие знали: поклоняться вам или исповедоваться.
Лена посмотрела на благодушествующего Яновича серьезно и недобро.
-Ян Викентьевич, Анна Андреевна считает, что вы сюда приехали лечить больного, а не флиртовать с приходящей сиделкой.
-Лена, видит Бог, у меня и в мыслях не было вас обидеть. Единственное, что может меня извинить, то что я - мужчина, а не только врач!.. - стал оправдываться Янович
-Извинить не могу! - отрезала Елена и тем самым прекратила разговор.
Она вышла, оставив вздыхающего и огорченного доктора.

Эпизод 23

Анна сидела рядом с диваном, на котором лежал отец. Лампа под зеленым абажуром горела за ее спиной, отбрасывая тень от шкафа с сигарами прямо на диван, укутывая полумраком больного. За окном небо в самом зените очистилось и появились первые звезды. Черный массив леса тянулся к мигающим огонькам в вышине и сливался с плотной завесой тяжелых облаков на Западе.

Больной еще не спал и в пол голоса рассказывал дочери:
-Я пробовал шевелить пальцами, они шевелятся. Не очень, но все равно что-то есть. Я думаю, если пригласить массажистку и начать делать упражнения, то я встану, непременно встану. Я чувствую такую силу внутри!
-Пап, а как ты с Женей? Вы помирились?
-А мы и не ссорились. Я понимаю, о чем ты. Но я не помню. Понимаешь? Не помню!.. Поэтому мы и не ссорились, смешно, правда?.. Потом, я волнуюсь за него: он какой-то дерганный, мрачный. Это добром не кончится. Ему жениться надо!
-Куда ему жениться – ни кола, ни двора. Снимает где-то однокомнатную квартиру...
-Ну ладно, мы это можем завтра обсудить. Ты еще посидишь со мной?
-Посижу, папа, посижу, - Анна успокаивающе погладила его руку.
-Аннушка, ты уж прости меня. Дюрер этот...Видишь, я напрочь все позабыл. Знаешь, это оказывается так хорошо, словно жизнь заново начинаешь и берешь с собой только хорошее...Вот вы рядом, такие милые и родные! Да, доска эта, куда ее сунул, где она? Убей Бог, не помню...Сыщется она, непременно сыщется.
-Ладно, папа, не волнуйся. Спи, утро вечера мудренее.
-Вот посмотри, видишь какой закат – весь в тучах. Завтра снова будет ненастье... Плакать хочется, как красиво! Я в детстве глядел на отражения облаков в реке и думал, вода, она, наверное, впитывает это отражение и хранит его где-то на глубине... И мое отражение тоже где-то там в нескончаемой реке…а под солнцем оно поднимается вверх, к облакам, и проливается дождем таким, как будет завтра... Все перемешается, и мое отражение сольется, растворится с другими... Я боюсь заснуть, боюсь, опять провалюсь в кошмары, вдруг память вернется, я не выдержу...
Он тонул во сне, то всплывая из пугающей дремы, то погружаясь в нее, и с каждым разом все глубже и глубже...
Анна сидела рядом, гладила руку отца и беззвучно плакала.

Эпизод 24

Утро началось с дождя. Капли неслышно касались листьев, скатов крыши и оконных стекол, словно боялись нарушить сон большого дома. Лена проснулась от этой тишины и, наскоро одевшись, с нарастающем чувством тревоги заспешила в комнату больного. Тот не спал и лежал с открытыми глазами. Он поприветствовал сиделку взмахом руки. Она облегченно вздохнула и приступила к его утреннему туалету. Андрей Никитич умылся, переоделся в свежую рубашку и надел спортивные брюки. Общими усилиями они переместили Андрея Никитича с дивана в кресло- каталку. Дом спал. Старик попросил вывезти его на террасу. Лена поплотнее укутала его пледом и оставила под навесом. С утра Андрей Никитич был не разговорчив и хмур.

Спускаясь по лестнице, она встретила Яновича, заспанного и помятого. Он тоже был неприветлив, пожаловался на жесткий матрас и ушел умываться.
Снова он появился уже на кухне, где Лена готовила овсянку для больного. Поморщившись от вида приготавливаемой каши, доктор налил себе кофе, забелил его сливками, и, прихлебывая на ходу из кружки, побрел на террасу к больному, как он сказал «на утренний обход».
Он пожелал Андрею Никитичу «доброго утра!». Тот кивнул в ответ. Молча они смотрели на лес, размытый пеленой дождя.
-Ян, - попросил бесцветным голосом больной, - там в кабинете, в шкафу бутылка коньяка. Плесни мне в стакан и.. если хочешь, - присоединяйся.  - и тут же раздраженно бросил, - и не спорь, не надо!
-Увольте, Андрей Никитич, не дам! - Янович решительно махнул рукой и остался стоять рядом с креслом.
-Ты знаешь, Ян, -после паузы мрачно сказал Андрей Никитич, -я даже имя своего референта вспомнил.
-Ну и хорошо, Андрей Никитич! Сейчас все начнет «отстраиваться»! Видите, фрагменты памяти восстанавливаются, потом «мышечная память» вас на ноги поставит. Глядишь, в октябре еще и на охоту вместе сходим! – с профессиональным энтузиазмом воскликнул Янович.

Они снова замолчали. Потом доктор тихонько стал насвистывать что-то немузыкальное. Старик в кресле продолжал молчать.
В окне столовой показалась Елена. Она помахала рукой и позвала Яновича:
-Ян Викентьевич, помогите, пожалуйста, стол поставить.
Тот не заставил себя ждать и, уходя, предложил:
-Может быть – в дом?
Андрей Никитич отчужденно помотал головой.
Доктор, поеживаясь, заспешил к Елене.

Эпизод 25

Закрыли окна, отгородившись от прохладного дождя. От этого стало тепло и уютно в столовой. Рассаживались за столом, двигали стулья, поправляли перед собой скатерть, улыбались друг другу, говоря «как спалось?» или «утро то какое! только спать и спать». Лена расставляла перед ними тарелки и чашки. Потом, сказав «я за Андрей Никитичем» вышла.
Через минуту донесся ее голос с террасы, приглушенный оконным стеклом: «Женя!»
Все высыпали на террасу и обступили кресло старика. Андрей Никитич сидел, склонив голову на плечо и укутавшись пледом до самого подбородка.
Янович почти торжественно произнес:
-Андрей Никитич умер. Наверное, минут десять назад.

Эпизод 26

После похорон всех, кто пришел на кладбище, позвали на поминки. Приехало в загородный поселок меньше половины - человек двадцать стариков и старушек и один моложавый «действующий» чиновник из бывших сослуживец отца. То ли был он его учеником, то ли просто уважал и почитал за учителя, было это непонятно из его пространной речи у гроба. Был он грузен, но при каждом появлении Анны втягивал живот и круглил руки как цирковой борец. За столом после нескольких рюмок и скорбных речей разговор разбрелся и рассыпался. Старушки печалились о своей прожитой жизни и тихонько препирались по поводу какого-то Василия Никанорыча, в каком году он умер, и был ли «он молодец» до самой смерти или «совсем уже сдал». «Моложавый» запьянел и притих, примостившись в плетеном кресле за портьерой. Старики спорили, выпячивали грудь навстречу друг другу, горячились, обсуждая, кто из нынешних «государственник», а кто «клоун и проходимец».

Евгений сидел рядом с пустой тарелкой и наполовину наполненной рюмкой с ломтем черного хлеба. Он не пил и только пожевал кутью в самом начале поминок. Анна ходила вдоль стола, меняла тарелки, что-то негромко отвечала старушкам. Потом подсела к Евгению.
-Устала? - он пододвинул ей стакан с клюквенным морсом.
Та молча кивнула.
Он поискал глазами Елену. Не найдя ее, поднялся из-за стола и прошел наверх. Еще на лестнице он увидел полоску света напротив чуть приоткрытой двери кабинета.

В комнате была зажжена лампа. Возле книжного шкафа стояла Елена с книгой в руках.
-Лена, спасибо, что помогли нам со всеми этими делами, - сказал он, усаживаясь на диван.
Та, смутившись, захлопнула книгу и спрятала ее за спиной.
-Что-то нашли интересное? - Евгений кивнул в сторону книг.

Молодая женщина пристально посмотрела на него и отвела взгляд. Евгений озадаченно замолчал. Он вспомнил, что, когда он вошел, Елена вся вспыхнула и залилась румянцем.
Молчание затягивалось и Евгений заерзал на диване, чувствуя какую-то неловкость.
-Что за книга? - наконец он решил прервать молчание.
-Я хотела проверить... - Лена совсем смутилась и лицо еще больше заполыхало румянцем.
Евгений поднялся с дивана и подошел к ней.
-Проверили? Сошлось? - спросил он, улыбнувшись.
-Нет, не сошлось! – Лена повернулась к нему и горячо заговорила, - я уверена, уверена, он мне что-то подсказал, он просто не мог вспомнить, но он хотел вам помочь! И он говорил, говорил, все, что могло бы подсказать...
-Лена, Лена, обождите! – обеспокоено прервал ее Евгений, - вы попробуйте по порядку, не торопясь, а? Давайте по порядку.

Лена перевела дыхание, прижала к груди книгу и, помолчав какое-то время, взглянула на Евгения.
-Готовы? - уточнил тот, - тогда начинайте.
-Помните, тогда на кухне утром, я спросила вас, узнали ли вы на счет Дюрера? Помните? Вот. Я тогда пошла к вашему отцу и попросила, чтобы он вам рассказал, где Дюрер.
-Зачем? Лена, ну зачем?
-Это сейчас неважно, - она деловито продолжила, - Андрей Никитич очень расстроился, потому что забыл все, и куда он этого Дюрера запрятал тоже не смог вспомнить. Мы порылись в его кабинете, ну то есть здесь. Весь кабинет осмотрели. Он в сигарах нашел оттиск с этой доски. Но доски самой – нет! А потом он стал рассказывать про вашу маму, про то, как он ее любил. Потом, -она сделала красноречивую паузу, - стал говорить про книги, которые она читала, и называет при этом Теренция!
- И что? - пожал плечами Евгений.
- Как что? - она какое-то время смотрела на него не понимающе, - Женя, гравюра на этой доске предназначалась для титульного листа к комедиям Теренция! Вы же мне сами рассказывали! Вы понимаете, он каким-то непостижимым образом пытался подсказать ответ!
- Подождите, подождите...что я рассказывал?.. – он стал вспоминать, - да, я ...но откуда я знал, что пропавшая доска имеет отношение к изданию Теренция?
- Не важно, - ее глаза снова загорелись лихорадочным блеском, - я стала искать среди книг. Сами комедии вот они, - она протянула том в современном, черный с золотом, переплете, – но ничего больше. Да и то, было бы слишком все просто: запихнуть кусок дерева среди книг. Правда?

Женя переводил взгляд то на книгу, то на ее лицо, но никак не заражался ее азартом.
-Потом я подумала, что-то должно быть в самой книге! Какой-нибудь ключ, как в романах. Ну там знаете, женское начало, мужское начало, звезда Давида...
-И как, нашли... начало? – совсем откровенно улыбнулся Женя.
-Что тут смешного? Что тут смешного? – обиделась Лена, - ему помочь хотят, а он смеется. - она замолчала, потом огорченно подытожила - не нашла. Все какие-то Вакхиды, Памфилы, да... Состраты.

Евгений стоял напротив и с удовольствием смотрел на ее расстроенное лицо.
-Я все пыталась найти стихи, которые прочел мне Андрей Никитич, найти то место в книге. Я думала, что там будет подсказка!..
-Лена, да это работа для целого исследовательского института! Глядите, книга то какая большая! Потом, неизвестно, какой перевод папа вам зачитал. Может этих строчек здесь вообще нет. Не будете же вы анализ текста проводить.

Лена огорченно молчала, понурив голову.
-Пойдемте вниз. Я надеюсь, там уже все заканчивается...
Когда они уже подошли к дверям он спросил:
-Какие он вам стихи читал?
-Да я все не помню, - она все еще была смущена и расстроена, - я начало только запомнила:

О, как сладко с тобой молчать,
Уйдя в забытье.
Положи меня, как печать.
На сердце свое.

Женя, выслушав ее, покачал головой:
-Выбросьте из головы, Лена. У папы на самом деле с памятью в тот момент были не лады. Это не Теренций.
-А вы откуда знаете? - не сдавалась она.
Он помолчал прежде, чем начал читать:

Пред любовью ничто –ветра
И потоков прыть.
И не хватит в доме добра,
Чтоб ее купить.
Будет алчущий заклеймен,
Как презренный смерд.
Ибо нет для нее времен
И сильна, как смерть.

Лена озадачено смотрела на него:
-Я не очень-то разбираюсь в поэзии, но, по-моему, это другие стихи.
-Вы запомнили стих из восьмой главы книги «Песня песней» - сказал Евгений, пропуская ее вперед.
Они спустились вниз.

Эпизод 27

Последние из гостей рассаживались в арендованный автобус. Анна и Елена провожали их, стоя на крыльце. Евгений задержался в столовой, ему показалось, что кто-то остался в доме. Он прошел в дальнюю, за столовой комнату, где собственно и был когда-то парадный вход. На фоне окна он увидел неподвижный женский силуэт. Стоило ему шагнуть на середину комнаты, как женщина бросилась к нему:
-Женя!
У него перехватило дыхание, и он только выдохнул:
-Ника!
Она обхватила его шею руками и прильнула к нему всем телом. Ему показалось, что он даже ощущает биение ее сердца. Он прижал ее к себе, ощутив ее гибкость, вдыхая запах ее волос, и борясь с подступившим желанием.
-Все пройдет, все будет хорошо, Женя, милый Женя, - бормотала она, целуя его в губы, в нос, в уши, и гладя его как маленького по голове. Он чувствовал ее щеки, мокрые от слез, горячие губы и прерывистое дыхание.
-Женя, как мне жаль, милый, милый Женя...все теперь будет уже по-другому, но что поделать?.. Не надо отчаиваться, надо жить, - горячечно шептала она, прижимая его к себе.


Эпизод 28

Анна спустилась с крыльца и, стоя у открытой двери автобуса, терпеливо выслушивала «моложавого», который держал ее за руку и с пьяной настойчивостью что-то втолковывал ей о смене поколений.
Елена равнодушно смотрела на них, думая о чем-то о своем.
Как вдруг она прошептала:
-Уж не такая я дура, Евгений Андреевич!
После чего круто повернулась и поспешила назад в дом. Она миновала столовую и вошла в комнату, где совсем недавно ночевал доктор Янович. Диван все так же был разложен, но постель убрана и простыни отправлены в стирку. Елена прошла, не останавливаясь, к стене, на которой висела фотография. Она еще раз взглянула на юное лицо, на ускользающую улыбку и удивительный взгляд, который видел неведомые дали и завораживающие обещания юности.
-Вот, она подсказка! - прошептала Лена, глядя на неровную строчку у нижнего края фотографии
-Оглянись, оглянись, Суламита!..
-Он любил ее, любил..., и она возвращалась к нему в стихах, ее последнее пристанище! «Песня Песней»!

Она сняла фотографию со стены. Лист фотографической бумаги плотно обтягивал деревянную доску, сделанную из груши в далеком ХV веке в тысячах километрах от этого дома. Лена осторожно, чтобы не повредить саму фотографию, подцепила ногтем краешек бумаги с тыльной стороны фотографии и легонько потянула, высвобождая доску. Бумага треснула на изломе и легко соскользнула как перчатка с руки. Лицевая сторона доски пресекалась бороздами и впадинами различных размеров и форм, которые складывались в какой-то непонятный, подчиненный своему порядку, узор. Лена перевернула доску. На обратной стороне вдоль одного из длинных краев на потрескавшемся потемневшем дереве угадывались буквы, выведенные темной краской: «Алб..х...Д.ер...Нюрен..га» и рядом вырезанное в потрескавшемся дереве клеймо – высокая с длинными ногами-воротами «А» и между ними латинское “D”.
У нее бешено заколотилось сердце: «Альбрехт Дюрер из Нюрнберга»!
-Если ты сейчас же отдашь мне доску, то я никому не скажу, что ты пыталась ее украсть,- раздался у нее за спиной голос Анны.

Эпизод 29

 Женя перевел дыхание. Ком в горле, который стянул ему шею и не давал дышать, наконец прошел. Он зарылся лицом в ее распущенные волосы.
-Ника, послушай, все-все сейчас будет по-другому...
-Бедный мой мальчик, все пройдет, правда-правда...
-Ника, понимаешь, я только вернулся к нему, и он умер...
-Но главное, что ты успел к нему...это главное...
-Ника, у меня в жизни осталась теперь только ты...понимаешь, только ты...

Они шептали, не слыша и перебивая друг друга. Они стояли, прижавшись, и свет из окна ярко светил им в лица.

-Ника, я не могу без тебя, давай поженимся!.. Я хорошо зарабатываю, я куплю квартиру!.. Верь мне! Я буду тебе опорой и ...всем, чем ты пожелаешь! У нас будут дети, такие же красивые как ты!..
Ника улыбнулась какой-то скованной улыбкой.
-Женя, ты опять...не надо... - она отстранилась от него.
-Ника, постой, не говори ничего! Папа был прав: женщина и мужчина любят по-разному и не понимают этого. Я, наверное, что-то сейчас тоже не понимаю... Ты скажи, что мне сделать, чтобы ты согласилась стать моей женой?

Ника отступила на шаг и отвернулась к окну.
-Женя! - раздался голос Анны из столовой – Женя, ты где?
-Здесь! – откликнулся он.

В нем нарастало возбуждение от приближающегося счастья, и он не заметил, как вздрогнула Ника. Он осторожно и с нежностью взял ее за руку и потянул за собой в столовую:
-Пойдем, я познакомлю тебя с сестрой.

Посреди столовой стояла Анна и еле сдерживала торжествующую улыбку. Двумя руками она прижимала к груди прямоугольник доски.
-Жэка, она нашлась! Дюрер! Представляешь, нашлась! - не давая ему сказать и, подойдя к Нике, сестра показала ей доску.
Потом, повернувшись к брату, она быстро заговорила:
-Жэка, ты меня простишь, я знаю, ты - добрый! Ты стал совсем другим... Я продала квартиру. Дом я тоже продала. Ты прости, но мне так сейчас нужны деньги! Ты можешь взять здесь, в доме на память, что хочешь!.. Ну, не сердись... Мне, то есть нам, - она вплотную подошла к Нике и обняла ее за талию, - нам очень нужны деньги...много денег. Мы так давно любим друг друга, и сейчас у нас есть шанс уехать далеко-далеко и зажить вместе. Ты ведь поймешь меня, ты знаешь, что значит быть вместе с любимой!.. Не сердись!
Она никогда не выглядела такой счастливой.
Ника подошла к Евгению и погладила его по щеке:
-Женя, ты славный...я причинила тебе так много боли, но сейчас все будет хорошо!.. Я.…я напишу тебе! - и, улыбнувшись ему своей детской, беззащитной улыбкой, она ушла.
Анна, чмокнув брата в щеку на прощание, стремительно вышла за ней следом.

Эпизод 30

Евгений очнулся и ощутил во всем теле мышечную боль. Он с трудом сдвинулся с места и, словно немощный старик, с усилием опустился в кресло. Усталость навалилась на него и свинцом сковала ноги и туловище. Он обнаружил, что сидит в кресле, в котором отец провел последние два дня. Кресло на колесах, кресло инвалида. Инвалид. Для него наступает другая жизнь. Боль, которая кромсала его, отпустила, унеся с собой часть его самого. Боль отступила, оставив безногое, безрукое, слепое существо. Наступает другая жизнь – без смысла, без цели.

-Женя, вы живы? - Елена стояла в дверях столовой. Не дождавшись ответа, она вошла и начала убирать со стола оставшиеся тарелки, смахивала невидимые крошки со скатерти, и поглядывала при этом на неподвижную фигуру в кресле.

-Женя, вы любите французские фильмы? Мне очень нравятся...Есть такое кино, там знаете, двое. Он - француз, она – американка. Они даже не всегда понимают друг друга. Он ей говорит, меня зовут Люк, а она не понимает и повторяет за ним – Льюк? Правда забавно?.. Они конечно полюбили друг друга и это так романтично...Канны, море, и они танцуют!

Она подбежала к стоявшему в углу магнитофону. Полилась тягучая, обволакивающая музыка. Женский голос, ясный и сильный, задал ритм, откликающийся приглушенной медью оркестра, ритм набережной Круазет, ленивых соленых волн средиземноморья, ритм обещания...

-Давайте, вы будите Люк, - Елена уже стояла перед Евгением, -а я – Кэт, и мы - танцуем.
Она ухватилась за кресло и плавно стала кружить его, а потом, оставив сидящего Евгения, сама стала двигаться в дразнящем ритме танца.

Голые стопы легко скользили по доскам пола, округлые колени мелькали за пляшущей каймой платья. Обнаженные руки кружились над головой, то сплетались сильными пальцами в распускающуюся виноградную лозу, то стремились вниз, как серны с горных склонов. Темно-русые волосы с золотым блеском взмывали вверх штормовой волной и, следуя повороту царственной шеи, стремительно превращались в золотое кольцо вокруг ее головы. Легкое платье плотно облегало движущее, словно пульсирующее, тело. Под тканью угадывался упругий живот и грудь, как две грозди винограда. Елена скользила и кружила вокруг инвалидного кресла, и не было больше одиночества, впустую прожитых лет, не было ничего! Только обещание нового, хорошего уже только потому, что это новое будет другим.

-Оглянись, оглянись, Суламита! - проплыло в голове Евгения.
Где-то внутри гулко ударилось о грудь сердце. Он проследил ее движения, увидел ее лицо: глаза прикрыты, ноздри небольшого носа жадно ловят воздух, припухшие губы шепчут только ей известные слова. Смешная, забавная девчонка...Только она знает, как ей было тяжело все эти месяцы... Оглянись, оглянись! Нет, не слышит! Красивая в своей откровенности и свободе...
Евгений взглянул за окно: все так же ровно шумящий лес, плотная шапка облаков от края до края, и уходящий в закат день.

Мелодия угасала, движения женщины стали замедляться. И тут она скользнула к дверям спальни и, прежде чем скрыться за ними, быстро оглянулась и бросила смеющийся и озорной взгляд на Евгения.
 
От этого взгляда он рванулся вперед и встал. Кресло откатилось назад и что-то тяжелое ударилось о пол. Он обернулся. Рядом с креслом у правого колеса лежал небольшой пакет из казенной желтой бумаги. Нагнувшись и подобрав сверток, он подумал, что тот вероятно выпал из сиденья кресла. Упаковочная бумага раскрылась, и Евгений достал сложенный пополам лист бумаги.

«Жэка! Может так статься, что мы не простимся, и мне придется уйти быстро и второпях. Спасибо тебе за эти дни, они стоили половины моих прожитых лет. Жизнь хороша! Не грусти, все будет хорошо. Так, между прочим. Дюрер, что твоя сестра получила, не стоит и копейки, потому что он в списке реституций. Это собственность Дрезденского музея. Я всегда хотел научить ее расставаться без сожаления со случайными вещами. Тебе я оставляю вещицу, стоимость которой сейчас пару сотен тысяч. Я купил ее в Ленинграде у одной профессорской семьи. Продай, не держи ее. Если суждено мне быть забытым, то ни за миллион, ни за «три копейки», ничто не удержит память обо мне. Хотя хотелось бы.»

Евгений достал из конверта небольшой холст на подрамнике.
Из спальни послышался голос Елены: «Льюк!»
Евгений поднял голову. Положил письмо и картину на отцовское кресло, стянул через голову рубаху и вошел к Елене.