Эвакуировались мы из Станислава (теперь это Ивано-Фванковск) под бомбёжкой: я, Анна Марковна и её мать. Было это 24 июня 1941 г., а 27 числа в городе уже были немцы. До войны с Анной Марковной я был знаком всего 2 месяца. Я был тогда двенадцатилетним оболтусом, почти беспризорником (отцу было не до меня) с психологией Мальчиша-Кмбальчиша и Павлика Морозова. В день эвакуации к Анне Марковне наведался респектабельный господин лет 35, и она с ним долго говорила, а после его ухода сказала, что это один из семьи Крайслеров – миллионеров, владельцев автозаводов. Помню, что в ответ я спросил: «Значит, он буржуй?» И я очень пожалел, что плохо рассмотрел своего классового врага. Анна Марковна плохо ориентировалась в советской действительности и въедливо расспрашивала меня об элементарных вещах, что в мальчише-кибальчише уже тогда возбуждало подозрение, а тут ещё этот буржуин Крайслер…
В двухосный телячий вагон нас напихали 47 человек с узлами и чемоданами. Жара, отсутствие нар и туалета дополняли «прелесть» этой поездки. Через 2 недели добрались до Донбасса, станция Красноармейское, где немного отдохнули, но, видя, что немцы прут, двинулись к Сталинграду. Добрались до станции Сарепта , где моя бдительность взыграла с особой силой. На станции я пошёл в линейное отделение милиции и заявил, что подозреваю свою мачеху в том, что она английская шпионка. Наши доблестные органы были подстать мне и срочно ссадили с поезда Анну Марковну, её мать и багаж, который перетрусили чуть не сквозь сито. В одном из тюков нашли австрийскую саблю и, за неимением других улик, чуть не пришили Анне Марковне незаконное хранение холодного оружия, но потом сменили гнев на милость и ограничились конфискацией сабли. После этого моего предательства мы уже ехали до Сталинградского эвакопункта в разных вагонах и на месте жили отдельно. В эвакопункте кормили 2 раза в день. Кроме того в одном из складов я отодрал доску и подкармливался находившимися там рисовым отваром и черничным киселём в 200-граммовых градуированных бутылочках . Счастье длилось недолго, и примерно в конце июля на высохший на солнце деревянный эвакопункт немецкий бомбовоз сыпанул несколько зажигалок. Тот загорелся и сгорел в момент, частично вместе с людьми. После этого я попал в Гумрак. Оттуда уже, пережив бомбёжку, добрался на ст. Михайловская, а потом в Сергеевскую (станица с населением ок. 8 тыс.), где уже учительствовала моя «английская шпионка». Приехав на попутке, Анну Марковну я застал возвращающейся домой после уроков. За ней шла кучка её учеников, передразнивая её походку , и кричала ей вслед: «Утя-утя-утя»). Считали, что немцы вот-вот придут, и деточки казаков на уроке Анны Марковны кричали: «Скоро будем жечь жидов!».
Русский язык преподавал молодой ещё человек с открытой формой туберкулёза, некий Попов. Оставшись как-то в классе наедине с ним, я выслушал его исповедь, которую он, прикладывая всё время к губам окровавленный платок, Бог знает зачем, выплеснул 13-летнему «жидёнку». Он рассказал, что жидо-большевистская власть убила его отца, а мать с четырьмя малолетними детьми выгнала раздетых на мороз, забрав дом под правление колхоза. Он заболел туберкулёзом, мать и трое его братьев были куда-то высланы, где они и погибли. Он спросил: «Могу ли я после этого любить жидов?» На него, как недавно в Сарепте, я уже не пошёл доносить в НКВД. Зато бежавшему из КПЗ дезертиру рассказал, где лучше спрятаться от искавших его милиционеров. Я уже понимал нелепость тотальной шпиономании. Анна Марковна была умной и хорошо образованной женщиной. Она сумела к тому времени что-то прояснить в моём дремучем сознании.