Сестра пришла с вечерней дойки и вместо обычной пол-литровой бутылки молока принесла в той же бутылочке густую коричневую жидкость, запах которой был мне не знаком, но слегка отдавал горелым сахаром. Предчувствуя редко перепадавшую нам вкуснятину, нетерпеливо спросил:
- Тань, а это что?
- Патока - ответила сестра, переливая тягучую жидкость в кружку.
Я тотчас вооружился любимой деревянной ложкой и зачерпнул побольше. Горько-сладкая масса обволокла рот. Господи, а вкусно-то как!
Сестра объяснила, что патокой называются отходы при изготовлении сахара и на ферму ее завезли коровам для сдабривания несъедобной позапрошлогодней ржаной соломы. Я вознегодовал: такую сладость - и коровам!!!
На следующий же день, прознав, что патока хранится в закрытой силосной яме, мы, мариновские пацаны, как коты вокруг пузырька валерьянки, стали виться кругами рядом с фермой, обдумывая план проникновения к заветному продукту. Выходило так, что без дяди Саши Дрона, колхозного электрика, нам не обойтись: у него был длинный буравчик.
Дрон, выяснив, для какого благородного дела мы просим инструмент, охотно одолжил его, сказав при этом: - Вот вам мой фронтовой котелок и вот вам шланг - извольте, господа хорошие, и мне набрать: надобно испытать эту жидкость в одном важном химическом процессе. Только не забудьте вернуть струментик.
- Ладно, дядь Саша. - сказал я, забирая котелок и шланг, а главное - буравчик.
Вечером, едва стало темнеть, втроем - я, Соса и Мотях - приблизились к крышке силосной ямы, оставив Мотяха стоять на атасе. Вскоре он дал знак к началу операции.
Дырку пробуравили быстро, легко вставили трубку, и я первым принялся сосать. Но, увы... патока не шла. Невольно в подъеме вязкой жижи участвовали мои руки, ноги, да, собственно, и весь мальчишечий организм, но патока еле-еле поднималась по трубке. Серега изводился рядом от нетерпения, попутно делая мне замечания, что, дескать я не так сосу и вообще не так все делаю и надо сосать по-другому. Он еще успевал непрестанно твердить:
- Ну, как? Вкусно, а? Вкусно, а?
Я в ответ только и мог мычать: - Угу... мм-угу - так как горьковато-сладкая жидкость наконец-то залепила все горло.
Через малое время из засады заныл Толик Мотях со своим противным:
- Куштавати хочу-у...
Только минут через десять я, будто пиявка, без сил отвалился от шланга, и его тотчас подхватил Соса, продолжая начатое мною дело.
- Куштавати хочу-у! Ой, мамка Мотя, куштавати-и хочу! - ныл неподалеку Мотях.
Я пополз на его место, чтобы подменить на атасе. Оттуда было слышно, как Соса с Мотяхом сосали, кряхтели, пыхтели над силосной ямой, словно трудилась городская ассенизаторная машина, и появись сторож, будь он хоть в стельку пьяный, то все равно догадался бы, что воруют патоку. Не знаю, каким образом, но я вновь очутился рядом с ними и стал объяснять, что надо набрать патоки в котелок. Как? Решили набирать полный рот и сбрасывать в дроновскую посудину.
Наглотавшись от пуза прогорклого продукта, мы уже чувствовали тошноту от него, но котелок с мучениями пополам все-таки набрали. Эх, к патоке бы еще буханку хлебца, а так... С непривычки было не по себе. Хотелось быстрее соленого или, к примеру, кислого, лишь бы чем забить сладко-горький привкус во рту.
Подойдя к дому Дроновых, постучали в окно. На крыльце появилась Дрониха, кутаясь в дырявый пуховый платок.
- Кого еще нечистая принесла? - недовольно сказала она, вглядываясь в темноту.
- Тетя Шура, это Женька Крюков, - негромко отозвался я. - Инструмент пришли вернуть. Дядя Саша нужен.
- Шас выйдет... Носит тут вас по ночи...
На смену Дронихе на крыльцо в одних подштанниках вышел Дрон и позвал: -Женька? Заходи... Я поднял котелок к его носу, а он, зацепив указательным пальцем патоку, тотчас отправил ее в рот. Вознеся глаза к небу, часто и смачно причмокивая, Дрон вскоре глубокомысленно произнес: - Кхе! Должно получиться! Дрожжец малость треба... Ну, бывайте здоровы, хлопцы, - заторопился дядя Саша, забирая у нас буравчик.
А мы понеслись к Козловскому колодцу, потому что от патоки уже, казалось, сгустилась в теле кровь. Ведро студеной колодезной воды мы пили долго-долго, осушив почти до дна. От одного только упоминания патоки нас мутило, вызывая стойкое отвращение ко всему сладкому.
Через неделю наш зять Николай притащил патоки аж два ведра, потом где-то спер молочную флягу и поставил настаиваться в ней брагу. Инструктировал Николая всезнающий Дрон. Он же подсказал, что из пионерского горна должен получиться хороший змеевик. Мол, эта дудка из тонкого пищевого металла, а партия и правительство, заботясь о пионерах, не позволят использовать для горнов плохой металл.
Брага зрела под постоянным наблюдением Николая Цеховского. Волнуясь за продукт, он приводил знатоков, чтобы те оценили качество зелья. Выкушав кружку-две, гости давали свои рекомендации, а перед уходом говорили:
- Ты вот што,.. еще кружечку зачерпни, а то что-то недосказанное в этой браге есть, а что - не пойму... Да зачерпни побольше, а не скупой трясущейся рукой...
На что Николай, коли еще был в памяти, смущаясь, говорил:
- Дак ведь она никогда так не сыграет, ежели каждый день я добавляю по полведра нового раствора...
Но вот вскоре ночью Николай разбудил меня заполошным шипением:
- Женька, вставай! Давай свой горн и дуй, паря, за водой в колодец: бражка, кажись, сыграла...
Спросонок я едва понял, что от меня хотят, и стал отговаривать Николая от экспроприации горна, потому что его мне дала Елизавета Кузьминична для обучения. Предполагалось, что я буду трубить сбор пионеров на торжественных линейках в школе. Но Николай строго рыкнул:
- Не дури! Брага дошла, и пора ее доводить до ума, иначе пропадет.
Горн удалось слегка распрямить и опустить в деревянное корыто, в котором осенью рубили капусту. Все было приведено в готовность, дело стало за водой. Ой ка-ак ночью не хотелось идти с двумя ведрами за студеной - такая даль и такая тяжесть! Ладно, горн испорчен, но таскать за триста метров ночью по два ведра... Вскоре у меня отваливались руки и ноги.
Николай тем временем установил флягу на керогаз, обмазал все щели в трубках и бидоне тестом и стал ждать. Наконец из краника, приделанного к горну, в банке раздалось первое - кап... Потом пошло веселее: кап, кап, кап...
Оторвав кусочек газеты, Николай смочил бумагу под слабой струйкой вонючей прозрачной жидкости и чиркнул спичкой. Бумага вспыхнула не хуже доброго керосина. Николай удовлетворенно крякнул.
- Воды! - бодро скомандовал он.
Поскольку вода в корыте нагревалась очень быстро, то я с ведрами уже не ходил к колодцу, а почти бегал до тех пор, пока не забрезжил рассвет.
Утром мамка с трудом разбудила меня в школу. Аппарат был весь заляпан засохшим тестом, а Николай храпел рядом, и, казалось, никакие силы не смогут его поднять. Тут же валялись стакан и перевернутая миска с остатками квашеной капусты. На полу, в отдалении от Николая, стояла налитая всклянь трехлитровая банка самогона. Мать глянула на банку и сказала:
- Все! Пропал Колька...
С той ночи пошло-поехало...
Изо дня в день, из ночи в ночь только и слышались песни зачастивших в наш дом местных дегустаторов, то постоянных инструкторов по варке самогона. Лидером среди песен была украинская народная «Посыя-ла огырочки блызко над рэкою!..» Солировал Николай, вторил осипшим голосом Дрон. Иногда к нам приходила Дрониха, чтобы забрать своего мужа, но почти всегда тетя Шура уходила домой заплаканной и одна, а песни продолжали выматывать души населения Мариновки.
В классе от меня воротили нос - видимо, так я провонял сивухой, под стать старому забулдыге. Даже Раиса Яковлевна, наша классная, по нескольку раз подходила к парте: все не могла понять, что за дух такой от меня идет.
Однажды, как обычно, я вышел из школы и засвистел призывно. Но моей собаки нигде не было. Отсутствие Пирата насторожило меня. Подойдя к дому, я увидел окровавленное крыльцо и остановился в отдалении. «Посыяла огырочки...» забивал своим скуленьем закрытый в котухе мой запропавший пес.
- Женька, Женька, ходь сюды, - позвала меня громким шепотом из-за своего плетня соседка тетя Поля. - Колька-то ваш зовсим одурив - стала она сбивчиво объяснять суть дела. - Дружкив понавел, то-се... Ну а кочет ваш осерчал - как долбанет Дрона в башку, тот - кувырк! - и отключився. Да и то сказать - така летуча зверюка, кого хошь свалит.
- А дальше-то что? - испугался я.
- Што-што... Венька Козел с перепугу кочету вашему ноги-то и перешиб монтировкой. А Николай - за топор...
- Уби-и-ил!.. - похолодел я, страшась за Веньку.
- Но! - подтвердила тетя Поля. - Как хватил ему башку, да спьяну-то не добив. Какой щас из него порубщик! Бедный петушок взлетел над всей их шайкой-лейкой, кровище хлещет... Жуть господня! Облил их кровушкой да тут же, на крыльце, и окачурывся... Як он был у вас крылатый пёс, так им и остався до самого последнего здыха... А тут мать, твоя выскочила да на Кольку... Жалко же сторожевого петуха! А энтот пьяндалыга её тем же петухом да по спине, по спине! Кричит, щас, мол, башку отсеку, как этому злыдню. Да еще матом... Ох и орал тута! - она перевела дух. - Щас мамка твоя побегла к Мавреше, а энти петуха общипали да, видать, закусуют им, зъилы петьку... Тьфу на их бисову душу! -тетя Поля смачно плюнула в сторону нашего дома.
Слезы потекли у меня сами собой - уж очень любил я нашего кочета, которого, можно сказать, и вынянчил от яичной скорлупы до настоящего бойца. Воспитать воинственный характер - тоже каких трудов стоило. Часто, помню, становились мы с ним в боевые позы друг против друга, я в комбайнерских очках, чтобы глаза сохранить, петушок - с взъерошенной шеей - и битва начиналась!
А вот теперь его жрут какие-то пьяные рожи. Эх, жаль-Петеньку!
У Мавреши сидели мамка и Клавдия Дрожилиха со своей румяной рыжей дочерью Галиной, которую она привела для снятия то ли сглаза, то ли испуга. Девке шестнадцать, скоро паспорт получать, а она фамилию выговорить не может. Как начнет: «Дрр-рр...» - так на этом «р-рр» стопорится, дальше никак.
Мама сидела тихая, пряча от меня заплаканные глаза. Бабушка Мавреша, с сочувствием погладив меня по голове, протянула пирожок:
- Надысь спякла. Кочета драчливого помяни... Ух и злыдень был, но хорош, хоро-ош...
- Спасибо, баб Мавра... - буркнул я.
Матушка, дернув меня за рукав, поправила:
- Спасибо сатане за службу говорят!..
Я поправился: - Спаси Христос за подаяние!
- То-то - помягчела голосом мама и добавила: - Ты пока пожуй, а мы с Маврешей молитву совершим «О спасении души грешника Николая, а потом пойдем к Сахно - заявление в милицию писать на Колькины выходки. Туда и Дрониха скоро подойдет. Пусть несколько суток в тюрьме посидят, посмотрим, как они будут на пару с моим зятем «огырочки сыять»... Синюшники проклятые... Ишь, уже и руки на меня поднимает! Все нервы вымотал, паразит!..
Так, взывая к справедливости и к Богу, мы отправились к Ивану Сахно. На всю Мариновку не было человека, известней, чем Сахно. Оскорбила соседка - бегут к Сахно. Не пригнал с пастбища пастух козу или корову - идут к нему. Побил пьяный муж или какая семейная ссора - ну не в Калач же ехать, в конце концов? А тут свой - и судья, и защитник.
На самом деле числился он дружинником, и в этом слове было многое: от уважения лично к нему до законопослушания государству.
У дома напротив Нычиков стояла возбужденная группа односельчан, и все вместе пытались объяснить Сахно причину схода. Были там и бабка Козлиха, и Дрониха, и даже подоспевшая Дрожилина. Напрасно Сахно пытался дать каждой слово по отдельности: говорить по одной они не могли, да и не умели, кричали на всю улицу.
Бабка Козлиха скрипучим гугнивым голосом объясняла про сына, который вторую неделю в чем-то помогает Цеховскому, а после ползает по дому на карачках, пока рано утром его, толком не протрезвевшего, забирает Дрон — этот змей рогатый! Дрониха змеем считала как раз Козлихина Веньку, убившего кочета, и его-то бы уж, точно, надо забрать в милицию, а Дрона только постращать. Но постращать крепко. Может, пить тогда бросит». Влилась в этот шум-гам и моя матушка.
На другой день, по совету Сахно, я в школу не пошел: ждали приезда участкового. Часов в десять приехал лейтенант при всей амуниции, с кожаным планшетом и одутловатой кобурой на боку. Представился:
- Участковый лейтенант Качуркин прибыл по заявлению гражданки Крюковой!
Мы с мамкой смотрели на него, как тот народ на явление Христа.
Николай, не отошедший от долгого запоя, стеклянными глазами уставился на пришельца в мундире. Его зубы отстукивали ритм всем надоевшей песни.
Участковый грозно спросил:
- Ну, что, Цеховский, сам сознаешься в преступлении или? - стук зубов прекратился. Все застыли в напряжении, и вдруг Цеховский зарыдал, размазывая алкогольные слезы по небритым щекам:
- Сам, са-ам сознаюсь!.. Все скажу-у, боле не буду, более не бу-ду-уу»
- Тогда неси вещьдоки! - строго сказал лейтенант, положив на стол планшет, а правой рукой расстегивая кобуру.
Зубы Николая вновь застучали, как бы аккомпанируя внутренней мелодии «посыяла огырочки...» В том же ритме он побежал во двор и через две-три минуты принес трехлитровую банку холодной мутно-ржавой жидкости. Осторожно поставил банку на стол и покаянно опустил голову.
Качуркин быстрым движением сунул руку в кобуру и зычно гаркнул:
- Руки вверх!
Глаза Цеховского полезли из орбит, рот отверзся в попытке заглотнуть побольше загустевшего воздуха, а руки медленно поползли вверх. Участковый рванул из кобуры что-то массивное, темно-зеленое и наполовину всунул Николаю в рот! Тот с хрустом в испуге сжал зубы... Качуркин громко заржал, довольный получившимся трюком, и сильно хлопнул по спине Николая, который, тяжело ворочая челюстями, разбрызгивал душистый сок, он с наслаждением жевал соленый огурец и тоже уже вовсю давился хохотом.
Пили они долго и бурно. Мы с матерью спрятались, дабы не быть помехой новому застолью. Меня, помню, даже охватило чувство гордости тем, что у нас пьет сам участковый, при планшетке и кобуре.
К вечеру пришел заместитель председателя колхоза. Мать бросилась к нему:
- Товарищ Бугай, как же так? Где же защита?! (0на даже не подозревала, что Бугай было его нелюбимое прозвище).
Бугай на это развел руками: - Ну, шо тут подилаешь? Начальство! А начальство трэба уважать! - и назидательно наказал матери, что, дескать, скоро придёт трактор с прицепом, так надо постелить соломы в прицепе помягче и аккуратно погрузить туда тело участкового. - А то!.. - не досказал он что-то грозное.
Пришедший Дрон, оказался наиболее трезвым из гуляк, он делал мне наставления, целуя слюнявыми губами.
- Эх, Женька-а, дай Бог нам всем быть такими великими, как Николай! Гляди, с ним сам Качуркин пьет! Учись, сынок, жизни! Жизня, штука такая!
Я представил, что когда-то вырасту, и буду пить самогон с самим товарищем Качуркиным и с товарищем Бугаем, но без Дрона и Цеховского, которые за эти дни изрядно надоели. За воображаемым столом еще сидели дядя Володя Гончаров, Илларион и Глиштя - Шибишь твою машти.
Часов в семь вечера к дому лихо подкатил МТЗ с громыхающим прицепом. Тракторист Анатолий Дуев просил поторопиться, так как с трактора сперли фары и потому вернуться из Ильёвки надо засветло.
Принесли сена. Я с матерью и трактористом забросили Качуркина в кузов, положив рядом и милицейский планшет с бланками. Взревев всеми своими лошадиными силами, трактор понесся в Ильёвку, увозя тело нашего «спасителя».
Николай, оставшись один на кухне, плакал навзрыд:
- Како-ой че-век! Ну, како-ой че-век-ик!
Так и заснул за столом, не дострадав, не высказав нахлынувших чувств, рядом со второй недопитой трехлитровой банкой.
А чуть позже пришел с корзинкой «Глиштя - Шибишь твою машти» и, плохо выговаривая слова, передал мне цыпленка, у которого ярко краснел петушиный гребешок.
- Будет заместо кочета... - едва разобрал я его нескладную речь.
Я обняп старенького Глиштю: - Спаси тебя Христос... - и измотанный бурным днем, с петушком в ладонях, полез на свой чердак. Заснул, едва коснувшись бушлата брошенного поверх вороха сена. Странно, но мне впервые не приснилась патока и вонючий самогон.
Проснулся от странного скрипучего крика. Открыв глаза, увидел как, надрываясь изо всех своих цыплячьих сил, аж вытягиваясь в струнку, пел молодой петушок. «Ку-ка-еку-уу!» - сипела колченогая птица. Было еще рано, но я не шевелился, долго-долго наслаждался неумелым пением моего петушка. А он, словно догадавшись, что я проснулся, подошел, что-то высматривая на моем лице, и... неожиданно клюнул в нос. Я махнул на него рукой, но кочет долбанул уже чувствительней по пальцу.
Тогда я укрылся старенькой шинелью с головой и крепко, совершенно счастливый, заснул под неуемное пение горделивой птицы, подаренной Глиштей от чистого сердца.