Новое платье короля
Андерсена обманули, из-за его известной всему свету доверчивости. На самом деле всё было совсем не так.
Мастера работали на совесть. Платье было сварганено прекрасно, и все граждане любовались своим королём и своей державой. Только в таком наряде и пристало ходить властелину великой страны.
И лишь один с детства стареющий мальчик с рано проклюнувшейся плешью не видел никакого наряда.
Это был небезызвестный Дмитрий Иванович Писарев, индус по происхождению. А у индусов принято, как правило, перевоплощаться, и он, в бытность свою в другом воплощении проговорил, что сапоги выше Пушкина.
Дмитрий Иванович был очень серьёзным и пасмурным мальчуганом, ботаником по призванию. Когда ребятишки из кадетского корпуса пытались с ним играть и валили его на землю, он никому не мешал это делать, а задумчиво падал, пытливо соображая, благодаря какому закону потерял равновесие.
Король показался ему голым по той причине, что у Дмитрия Ивановича была врождённая странность – какая-то неизвестная науке болезнь – он ничего не мог видеть целиком, а только по частям. Аналитиком был Дмитрий Иванович.
Когда ему хотелось пить, он не кричал крепостным:
– Эй, Степанидка, Ванька, подайте воды!
А кричал по-другому:
– Эй, дочь Кузьмы и Агафьи, сын Михайлы и Клавдии! Подайте мне немедленно два атома водорода и один – кислорода.
И в наряде короля он видел не одежду, а ткань, размышлял из чего она и каков химический состав растения, думал о цвете, сомневаясь однако, существует ли он на самом деле, вспоминая о микробах, кишмя кишевших по лианам нитей, делил атомы на ядра, протоны, нейтроны, электроны и когда доходил до такой малости, то и нитки переставал замечать, и король действительно казался ему голым, как мать родила.
Иногда впрочем в ходе болезни наступало просветление, и что-то как бы прорисовывалось.
Неужто все неправы, а один я прав? – думал он в таких случаях.
Но Дмитрий Иванович, кроме всего прочего, был ещё и хитрованом и очень скоро сообразил о презумпции невиновности, что из двух вероятностей ему выгодней признать первую.
Ну соглашусь я, что наряд есть и вдобавок прекрасен, кого я этим удивлю? Они об этом только и говорят. А вот если я прокричу, что никакого наряда в природе не существует и король совершенно гол – тут уж каждый подумает:
“Возможно мальчонка и неправ, но до чего оригинален. Это ж надо до такого додуматься : голый – и весь сказ.
А в сущности, если по-философски, то не так уж он и неправ. Тем более – хвалить королей и бубнить без конца, что красота красива: как это всё-таки ретроградно, по-лакейски, банально, старо, пошло, в конце концов, ёрнически, лапидарно, тафтологично.”
Ведь если б тогда, в варварской России, я похвалил Пушкина, кто б обратил на меня пристальное внимание? Да никто же! А вот когда я пророкотал (а не взвизгнул!) что Пушкин бездарен и что любой дырявый сапог гораздо талантливее хотя бы потому, что нужнее, а дырку залатать можно, – тут уж меня встретили свистками и розами...
И пусть некоторые посвистели. Где сейчас свистуны эти? Кто их помнит? На космическом холоде! А меня не забыли.
Дмитрий Иванович поднатужился, набрал воздуху в свои слабые лёгкие и крикнул:
– А король-то голый, оп-ля-ля!
И его действительно не забыли...
Вот как было на самом деле, а не как Ганс Христиан...