Вечер совсем дурацкий получился. Вовсе ничего не решил этот вечер, этот кофе, и этот пирог с луком-пореем. В сущности, все и все было ясно. Ясно с рождения, что кому то положено, не всегда разрешается другим.
Огромные стопки исписанной бумаги, стихи и просто письма, все это очень хочется отправит в огонь, порвать и сжечь, чтобы полыхало. Тепло от бумаги быстрое – от яркого жара, до полного холода. Вот уж воистину – письма не греют. Хотя, все это вранье, сплошная ложь, большой туман, на узенькой дорожке.
Письма согревают.
Пусть и не долго, но греют, своим тонким почерком, полувлажным конвертом, и чуть потекшей маркой справа вверху. Письмо помогает, пусть и на минуту, но осознать себя самым информационно важным человеком. И не важно, что миллионы людей также распечатывают конверт. Ведь их нет рядом. Есть ты. И письмо…
Письма не сгорели. Письма пылятся на самой верхней полке, в коробке из под видеомагнитофона. Это страшнее печи. Потому, что потом будет разочарование. Через десятки лет строчки станут ненужными. Потому что люди ушли, даже память предательски не оставила следов.
Потому что и тебя уже вот такого нет, как тогда. Нет мальчика двенадцати лет, который писал маме из Артека, что кормят плохо, но море, поэтому прощается все. Нет уже фотокамер стареньких и больших, и нет черно-белых любительских фотографий, даже скорее фотокарточек, с ручной ретушью. Нет той девочки, которая захлебываясь от восторга писала старшей сестре, что отпустят к ней в гости на лето, и можно будет жить вдвоем и устраивать вечеринки. Нет многого, откуда-то из детства. И даже из очень недалекой памяти уже много нет.
«Как ты живешь, моя сладкая, как ты мое, сонечко, как питаешься. А у нас совсем нет помидоров, и совсем мало мяса выбросили. Но я все равно достал, и котлетки твои любимые сделал…»
Вода бликует и иногда шипит. Вода редко-редко молчит. И хорошо, вытянув ноги, сидеть на еще не совсем теплой скамейке, царапать ногтем прошлогоднюю краску и слушать море. Вернее воду. Чуть соленую, серо-зеленую воду.
«А мы в рейс уйдем скоро, ненадолго, дней на семь-восемь, будем селедку ловить. А помнишь, как ты удивлялась, что селедка свежая бывает…»
Строчки остались. Люди нет. Море тоже есть. Хоть и немного изменило оно свою геодезическую обстановку. Остается все кроме людей, кроме их памяти. Помнят всегда недолго. Это такая жесткость человеческая, вынужденная, иначе все бы утонули в слезах и все… Была бы затопленная планета.
А если умирает человек живой. Вот просто так. Для тебя умер, для планеты жив.