(драматические сцены в 4-х картинах)
Действующие лица
Гоголь – великий русский писатель, облик знаком по портрету работы А. Иванова (1841г.), только волосы длиннее, покрывают значительную часть лба, усы коротенькие, подстриженные, без бороды, выглядит на 10 лет старше.
Отец Матвей – священник, 60 лет, роста невысокого, сутулый, по виду обычный русский крестьянин.
Толстой Александр Петрович – граф, один из близких друзей Гоголя, в доме которого он жил последние четыре года своей жизни.
Григорий – слуга графа Толстого.
Семен – малороссийский мальчик в услужении у Гоголя.
Девушка-призрак – таинственная незнакомка лет 18 – 20, черты лица неясны под вуалью, темные длинные волосы, темная одежда.
Картина первая
Комната в доме, где остановился по прибытии в Москву отец Матвей. Голландская печь, в топке виднеется огонь. Простой стол, стулья, дорожка на полу. За окном метельный февральский вечер, завывает ветер. В углу – икона, лампада перед образом Спасителя. Отец Матвей стоит у окна, вглядываясь в темноту, потом садится за стол. На столе свеча в подсвечнике, перед о. Матвеем - толстая книга, которую он читает, перелистывая страницы, рядом растрепанная тетрадь.
Стук в дверь. Дверь открывается, входит Гоголь. Он в поношенном темном сюртуке, просто подвязанном галстуке. Отец Матвей поднимается из-за стола, выходит навстречу гостю.
О. Матвей. А я уже заждался вас, Николай Васильевич! (вглядываясь в Гоголя) Вам нездоровится?
Гоголь. Да, мерзну постоянно, слабость…
О. Матвей. А вы сюда, к печке, грейтесь!
Гоголь подходит к печке, прикладывает к ней руки, греется.
О. Матвей. Догадываюсь, не просто повидаться хотели. Чем-то обеспокоены, душу что растревожило?
Гоголь. Письмо получил я из Франкфурта: Василий Андреевич Жуковский, ангел хранитель мой тяжко болен, ослеп… (сдерживая рыдание) Милого друга моего Катерины Михайловны Хомяковой не стало…
О. Матвей. Все мы здесь гости, когда домой кого Господь позовет, тогда и пойдем. Каждому испытание по силам его дано, не более…
Гоголь. А коли сил недостает, и призрак давний вдруг сердце растревожил, да так, что жизни нет?.. Как быть, чем душу успокоить?..
Я письма ваши из Ржева посланные у сердца храню, перечитываю. Никому доселе истории этой не рассказывал, вам первому и единственному расскажу … Всяк меня может осудить, безумцем назовет, но вы поймёте и совет добрый дадите, на вас одна надежда…
О. Матвей. Что ж, по долгу священника, а больше, как ваш друг, готов выслушать и помочь, чем смогу. Присаживайтесь к столу!
Гоголь. Нет, благодарю вас, я лучше похожу, привычка, знаете ли… (шагая по комнате, то охватывает себя руками, то ворошит волосы, время от времени подходит и прикладывает ладони к печке)
Случилось это в первый год жизни моей в Петербурге, еще до того, как в «Отечественных записках» впервые помещены были «Вечера накануне Ивана Купала». Страстно желая быть полезным Отечеству, в ожидании решения о моем устройстве на службу я часто бесцельно бродил по улицам города.
В один из дней, в проезжавшей неспешно по Невскому карете, показалось мне лицо молодой девушки. Я никогда не мог описать женской красоты, но то, что увидел в тот миг, запомнилось мне на всю жизнь. Насмешливый взгляд быстрых черных глаз, темный блистающий шелк волос, атласная кожа изящной ручки… Как безумный я побежал за каретой и остановился лишь тогда, когда карета свернула в ворота ажурной ограды богатого особняка.
Скоро я узнал, что девушка – дочь родовитого вельможи, аристократка, не чета мне. Но страсть, затмившая все, овладела мной. Я полюбил, как только может любить русская душа, не то чтобы умом, или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть во мне…
Я забросил поиски места на государственной службе, не воспользовался рекомендательными письмами. Переписывать старые бредни и глупости господ столоначальников, за тысячу рублей жалованья в год продать свое здоровье и драгоценное время, имея не более двух часов свободного времени в день? Все стало казаться мне мелким, недостойным внимания…
Днем я поджидал свою красавицу, чтобы хоть на мгновение увидеть снова её чудные глаза (и она меня уже с радостью узнавала!), а ночами писал малороссийскую повесть, как в горячке… Не ведаю, сколько бы это еще продолжалось, но я узнал, что мой Ангел собирается с родителями в Германию, в приморский город Любек.
Я решился следовать за ней и на удивление легко получил пропуск. Одна остановка была – за деньгами, и я совсем было отчаялся, но, о чудо! – вдруг получаю деньги, следуемые в опекунский совет. Пишу письмо маменьке о своем Божестве, прошу прощенья, и, оставив деньги себе, отправляюсь на корабле, минуя Швецию, через Данию в Любек.
Там происходит то же, что и в Петербурге: я неотступно следую за Ней, не могу провести дня без Её волшебных очей! И вдруг узнаю: она помолвлена, и скоро будет свадьба!
Если грешникам уготован ад, мне кажется, он не так мучителен, как тоска и мука, кипевшая в моей груди. Нет, это была не любовь, по крайней мере я не слыхал о подобной любви… Все в мире стало для меня чуждо, жизнь и смерть равно несносны. С ужасом осмотрелся и увидел тогда я своё состояние, увидел, что нужно сжечь любовь в своём сердце так же, как поступал я с неудавшимися своими стихами и поэмами.
Невидимая десница помогла мне, я сделал это. Вернулся в Петербург, поступил на службу. Маменьке и всем прочим объяснил, что ездил лечить за границу свою грудную болезнь. С той поры, уж больше двадцати лет, я не имел с женщинами никаких отношений, кроме родственных и чисто дружеских. Признаюсь, меня всегда тянуло к женщинам высшего света, но во всю мою жизнь никто из них не смог заменить мне Её…
О. Матвей. Вы правильно поступили - с Божьей помощью справились с губительной страстью! Только не пойму, почему сейчас вдруг вспомнили о делах давно минувших?…
Гоголь. Да потому, что третьего дня я снова встретил Её здесь, в Москве!!! И столько лет прошло, а она всё та же…
О. Матвей. Как же это может быть?
Гоголь. Не знаю, не спрашивайте, ничего не знаю! Может ли женщина на долгие годы так сохранить свою молодость, свой облик?
О. Матвей. Нет, нет, это невозможно! А она вас видела?
Гоголь. Мы встретились взглядами, всё те же глаза, пронзительно ясные, взгляд долгий, как постоянство…
О. Матвей. Не знаю, может ли быть такое, возможно фантазия, учитывая ваше богатое воображение художника и болезненное состояние… но это, безусловно, знак!
Гоголь. Да, да, я тоже так подумал! Снова та же адская тоска, мучительное желание взглянуть на нее еще раз … В сердце снова огонь, как с ним быть? Тогда я справился, а вот сейчас… все как раньше… будто и не было этих долгих лет! Это знак, несомненно, я знаю - знак моей гибели…
О. Матвей. Я буду молиться за вас о спасении! (истово крестится, обратившись на икону). Молитесь и вы, Бог вас не оставит! Вы давно не мальчишка, зрелый муж, знаменитый писатель… ( присаживается к столу, указывает Гоголю на стул, и тот, наконец, садится) Я слышал, готовится новое издание ваших сочинений?
Гоголь. Да, всё почти готово, но будет без «Вечеров».
О. Матвей. Почему же? Их так любят, там ваш талант впервые себя проявил!
Гоголь. Незрелого много, марал, правил, а всё не так! Хочу, чтобы книги мои не забавляли, а уязвляли людей, приводили к покаянию. О том печалюсь, что кончат чтение, и душа не встревожится ничем, можно вновь - к карточному столу, как тешится вся Россия!
О. Матвей. Второй том «Мертвых душ», чаю, завершили?
Гоголь. Переписал собственноручно все одиннадцать глав, но в печать не отдаю, только первая глава получила последнее прикосновение, как говорят живописцы, была «тронута кистью», все остальное никуда не годится, всё надо переделывать!
О. Матвей. Вот как… Тетрадку-то, что вы прислали, я прочитал. Правда, не ценитель я светских произведений… (листает тетрадь) …типы отрицательные удаются вам, без сомнения, а вот светлый пример, когда добрых людей надобно изобразить…
Гоголь (снова встает, нервно шагает по комнате взад и вперед) …не посмеяться бы над самим собой…
О. Матвей. …Вот тут у вас священник, живой человек, а глубже посмотреть – он и не совсем православный, с католическими оттенками получается…
Гоголь. Грешен я, грешен! Растерял Божий дар… и времени уж нет, чувствую, недолго мне осталось… Встретил я перед новым годом Фёдора Петровича Гааза, вам он известен - «святой доктор»! Так он, знаете ли, чтобы сделать мне приятное, пожелал такого Нового года, который даровал бы вечный год!
О. Матвей. Спасительно памятование о смертном конце… (закрывает тетрадь, возвращает Гоголю) Не след вам Николай Васильевич, публиковать эту тетрадь, осмеют вас за нее больше, чем за «Переписку с друзьями»!
Гоголь. Так значит, в огонь?
О. Матвей. Вам решать. Знаю, вы способны переделать и восстановить все в лучшем виде, но есть ли силы?
Гоголь. А если и нет, сколько людей усомнится в искренности моих чувств потому только, что найдут их выраженными слабо и бездушно?
Как сильно навредил себе Державин тем, что не сжег, по крайней мере, целой половины од своих. Никто так не посмеялся над самим собой, над святыней своих лучших верований и чувств, как это сделал сам поэт в этой несчастной половине… Только огонь, всеочищающий огонь!
С этого момента и до конца действия белый свет, заполняющий сцену, заменяется постепенно красным, тревожным.
О. Матвей. Художественный талант есть дар Божий…
Гоголь. Как хотел бы я вызвать наружу все, что ежеминутно перед взором и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь! Но дух мой крайне изнемог, нервы взволнованы. Теперь, когда настала пора показать людей положительных, чистых я бессилен, возможно, потому… что сам нечист!
О. Матвей. Если есть внутренняя нечистота, и вы ее осознаете, надобно очиститься, глядишь, дар и вернется. Молитесь!
Гоголь. Хочу сегодня начать поститься и говеть, благословите?
О. Матвей. Зачем же на масленой? Пост не наступил еще.
Гоголь. Потребность чувствую, хотя и слаб. Неужели на всех только и равняться?
О. Матвей. Устав церковный писан для всех. А если захотим исполнить более, так что ж? (крестит Гоголя) Ослабление тела не может удерживать нас от пощения. (увлекаясь, говорит как на проповеди) Какая у нас работа, для чего нужны силы? Поменьше, да пореже есть, не лакомиться, вместо чая кушать холодненькую водицу, да и то, когда захочется, с хлебцем. Очистишься от скверны, и силы прибудут. На все воля Божья! Меньше спать, меньше болтать! Помнить о смерти – легче жить будет!
Гоголь. Да, да, вы правы, как всегда… (вновь подходит к печке, читает из Пушкина)
Твоим огнем душа палима
Отвергла прах земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт…
…15 лет уж нет с нами Солнца русской поэзии, потеря невозвратимая!
О. Матвей. Пушкин - грешник и язычник!
Гоголь. А искренность покаяния перед кончиной? Жуковский сказывал о благочестии, с коим он исполнил долг христианский…
О. Матвей. Да за одну только «Гавриилиаду», по наущению сатаны сотворенную, на ад, на вечную муку осужден… Пречистую деву пером своим осквернил. Талант божественный во зло обратил! Отрекись от него!
Гоголь. Но он покаялся, умер христианином…
О. Матвей. А в жизни паскудником был, каких мало. Отрекись от него, отрекись!
Гоголь (закрывает лицо руками). Не могу!.. Довольно!.. Оставьте! Не могу слушать далее... Страшно, слишком страшно!
Завывает ветер за окном, гудит огонь в печи. Гаснет свет.
Картина вторая
Проходная комната в доме графа А.П. Толстого на Никитском бульваре. В углу шкаф. Справа и слева двери, окно с морозными узорами. Голландская печь, топка, виден колеблющийся огонь. Скамеечка, вязанка дров. У печи стоит Гоголь, греет руки. Входит граф Толстой.
Гоголь (в глубокой задумчивости, не замечая графа). Как поступить, чтобы признательно, благодарно и вечно помнить в сердце полученный урок?.. Как поступить…
(читает «Желание» Пушкина)
Я слезы лью; мне слезы утешенье;
И я молчу; не слышен ропот мой,
Моя душа, объятая тоской,
В ней горькое находит наслажденье.
О жизни час! лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье;
Мне дорого любви моей мученье –
Пускай умру, но пусть умру любя!
Толстой (прерывая Гоголя). Вы, кажется, хотели меня видеть, Николай Васильевич?
Гоголь (вздрагивает, оборачивается на голос графа). Да, Александр Петрович, спасибо, что зашли!
Толстой. Славно вы читаете Пушкина! И не только его. Один поэт мне рассказывал, что когда услышал в вашем чтении свои стихи, ничего иного больше терпеть не мог!.. Если бы вы пошли по театральной части, могли стать Щепкиным.
Гоголь. Не о том теперь мои мысли!
Толстой. Простите… Как вы себя чувствуете нынче?
Гоголь. Все так же, мерзну, слаб телом… нервы расстроены… чувствую: конец мой близок.
Толстой. Сказывали мне, вы уже поститься начали, а ведь пост только завтра начинается. Напрасно это, вам здоровье поберечь надобно!
Гоголь. Потребность чувствую, значит, так тому и быть. Признаться, вы и сами пример подаете... Но не об этом я хотел с вами говорить, Александр Петрович. Просить хочу об одолжении…(подходит к шкафу, достает портфель)… вот, тут мои бумаги, некоторые мои сочинения. Прошу вас взять их на сохранение... а по моей кончине просите совета у известного вам духовного лица, а через него и у митрополита Филарета, - что напечатать, а чего не печатать никогда. И деньги, деньги бедным раздайте! (пытается вручить графу сверток)
Толстой (машет руками, крестится). Чур вас! Вы моложе меня, ваши недомогания – пустяк, я вам и доктора хорошего приведу... (подходит к окну) Зима пройдет, к весне все успокоится!
Гоголь. Не только телесное, опаснее состояние душевное… На меня иногда такое находит! Хочется все это сжечь, а было бы жаль, тут есть, кажется, кое-что хорошее!
Толстой. Именно, что хорошее! И должно быть все это при вас… Придет вдохновение, а бумаги – вот они, - работать и начнете! Я же, будьте покойны, знать об этом буду, и завещание ваше исполню... ежели доведется.
Гоголь. Может вы и правы, только тревожно мне… Сил нет, знобит, пойти лечь разве… (возвращает портфель на место).
Толстой. Вот и славно, Николай Васильевич! А я прикажу, чтобы печь жарче топили. (Зовёт слугу) Эй, Григорий! (входит слуга) Прибавь-ка дров, да проследи, чтоб тепло и ночью не убавлялось!
Толстой удаляется в левую дверь, Гоголь уходит в правую – в свою комнату. Григорий открывает топку, возится с печкой. Темнеет.
Из комнаты слышен голос Гоголя. Семёнэ! Ходи сюди!
Входит Семен, проходит через сцену в комнату Гоголя. На сцене темно, только огонь в печи, силуэт Григория на скамеечке.
Голос Гоголя. Дай пить… Подушку подложи сюда, скамейку под ноги... А сюда свечу переставь. Ну, все, все… оставь меня, уходи Христа ради…
Возвращается Семен, садится на пол рядом с Григорием.
Семен. Ліг у крісла, чобіт не знімає , не розчісується… не умивається.
Голос Гоголя. …Ты влек меня, Господи, - и я увлечен; Ты сильнее меня – и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною… в сердце моем горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и не мог…
Григорий. Сгорает барин, как свечка тает…
Семен. Брата свого, що в дев'ять років умер, вспоминае… Їжі ніякой у рот не бере.. Маменька їхня, Марія Іванівна, дай їй Бог здоров'я, як барин Василь Панасович преставився так само їсти витказивалася, горем була вбита. Їй зуби розтиснули й бульйон насильно в рот влили, так і спасли!
Григорий. А вот и барину, Николаю Васильевичу, того же надобно. Рассуди сам, какая у него болезнь-то - никакой и нет! У него все чувства замерли…
Некоторое время сидят молча, Григорий покидает комнату. Огонь в топке печи постепенно затухает. Гаснет белый свет и сцена заполняется приглушенным колеблющимся красным светом, как отсветом жара горячих углей. Семен засыпает на скамеечке, прислонившись к печи.
Неслышно входит темная фигура в плаще. Человек подходит к шкафу, осторожно достает портфель Гоголя, стоя спиной к зрителям что-то делает, шуршит бумагами. Потом кладет портфель на место и, пряча что-то под плащом выходит из комнаты.
Некоторое время на сцене тишина и темнота.
Отворяется дверь и входит Гоголь, держа в руках свечу в подсвечнике.
Гоголь (расталкивая Семена). Эй, Семенэ! Развороши угли, тільки не шуми!
Семен забирает у барина свечу, ставит подсвечник на полку печи, ворошит угли, ярче загорается красный свет, заполняющий весь задник, светится топка печи.
Гоголь достает из шкафа портфель с бумагами, подходит к топке, отстраняя Семена, присаживается на скамейку, вынимает бумаги.
Семен. Барин, що це ви? Перестаньте!
Гоголь. Мовчи, не твое це дило!
Кидает в огонь бумаги, одну пачку за другой. Вспыхивает пламя в топке, мечется красный свет на заднике. Семен падает перед Гоголем на колени.
Семен. Барин, голубчик, Микола Васильович! Остановитесь! Я покличу його сіятельство!
Гоголь. Мовчи. Сиди тут… То мое дило. Молись!
Огонь разгорается все сильней. Гоголь сидит, раскачиваясь, обхватив голову руками, потом замирает, долго сидит неподвижно. Семен в оцепенении рядом. Пламя постепенно гаснет и плавно включатся белое освещение сцены.
Гоголь (очнувшись). Негарно мы зробили, негарно, недобре дило!
Семен плачет. Гоголь крестится, целует Семена.
Гоголь. Сходь, поклич его сиятельство!
Семен уходит. Гоголь сидит согнувшись, плачет.
Входит граф Толстой, за ним Семен.
Толстой. Беда какая! Что ж ты меня раньше не позвал?
Семен. Не насмілився ослухатися, ваш сіятельство! Микола Васильович мовчати велів.
Гоголь (сокрушенно). Вот что я сделал! Хотел сжечь некоторые вещи, а сжег все. Как лукавый силен! Это был венец моей работы… Теперь все пропало!
Толстой. Ничего, Николай Васильевич, вы и прежде, было, сжигали все, а потом выходило еще лучше. Вы ведь можете все припомнить?
Гоголь (кладет руку себе на лоб). Да, могу, у меня все это в голове!
Толстой. Ну, вот и ладно! Пойдемте, вам надо лечь.
Граф берет подсвечник со свечой и провожает Гоголя в его комнату.
Сцена погружается в темноту.
Картина третья
Комната Гоголя. Полумрак. Ширма на заднем плане. Занавешенное плотной шторой окно. На переднем плане небольшой диван, на нем полусидит, полулежит Гоголь в руках у него раскрытая книга. Рядом низкий столик, на нем какие-то склянки, горящая свеча в подсвечнике.
Гоголь (опуская книгу). Боже мой! Это создание совсем расстроило мой разум и шаткий мой покой… Я молюсь Богу и не замечаю, как в молитву входит Она. Хочу забыть Её и молю о встрече с Ней… Кто Она на самом деле, кем послана?.. Испытывает ли меня Создатель, искушает ли лукавый? О, как это невыносимо жестоко! Я считал, что все сгорело дотла, а сейчас единственное мое желание – увидеть Её еще один только раз…
Из-за ширмы выступает фигура Девушки-призрака в темном.
Девушка-призрак. Ты хочешь видеть Её? для чего – для того, чтобы забыть? Но ты же был уверен, что сжег память о Ней в своем сердце так же, как сжег в огне своё первое стихотворение, неудачную поэму, как второй том «Мертвых душ»!
Гоголь (нисколько не удивляясь появлению девушки). Я думал, что забыл, но нет, я любил, я жестоко страдал, но умел скрыть это от всех. Теперь я понял, что обманывал даже себя: все эти годы я помнил о своем Ангеле.
Девушка-призрак. О да, конечно: панночка из «Майской ночи», дочь сотника - ведьма из «Вия», наконец, аристократка полячка из «Тараса Бульбы» - это все Она? Почему ты так легко отказался от Неё, разве ты не любил? Или Она тоже – неудачное творение?
Гоголь. Неудачное творение – моя безумная безграничная любовь к Ней…Она божество, облеченное в человеческие страсти!
Девушка-призрак. Так ты жалеешь себя, прожитую жизнь, ты проклинаешь свою любовь? (подходит к Гоголю, гладит по волосам) Бедный, бедный Никоша…
Гоголь. Нет, что ты, я благодарен судьбе за то, что в моей жизни без происшествий была та давняя встреча, за ночи вдохновения и за сладкую боль страдания!
Девушка-призрак. Если все действительно так, как ты утверждаешь, я снова спрашиваю тебя: почему ты не боролся за свою Любовь?
Гоголь. Она слишком высока для всякого, не только для меня! Я был молод и честолюбив. Я приехал в Петербург, чтобы быть полезным Отечеству, но скоро осознал, что мое предназначение не в государственной службе. Когда я ощутил в себе литературный талант, то понял, что на этом пути меня ждут одни только тернии, а слава далека и почти невозможна. Мой путь – путь нищеты и страданий. Зачем делать несчастной любимую женщину?
Девушка-призрак. А если она тоже тебя любила и была готова разделить твою судьбу, быть твоим ангелом-хранителем, страдать вместе с тобой и радоваться твоим удачам?
Гоголь. Как можно полюбить нелепое создание, в оболочке из страшной смеси противоречий упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения?
Девушка-призрак. Ты, прежде всего, эгоист, как все мужчины! Ты полюбил в себе своё страдание, и тебе нравится сам процесс жертвования собой, при том, что никто не обременяет тебя необходимостью заботиться о себе, оставляя свободно жить, творить и поступать по своему усмотрению. Это ли не мечта для всякого таланта и даже гения!
Гоголь. Наверное, это правда… Как обогатился бы мир поэзии, если бы наш гений Пушкин был свободен от семейных уз? Как счастливо могла бы продлиться его творческая жизнь…
Девушка-призрак. Нет, ты ничего не понял, ты обокрал себя! Вспомни, как ночами ты творил прекрасные, наполненные поэзией и красотой малороссийские «Вечера», ты их предал, как и свою любовь!
Ты такой же предатель, как Андрий, сын Тараса, только он предал своего отца, друзей ради красавицы полячки, а ты предал свою любовь, ради презренной мужской независимости и свободы! Сколько счастливых мгновений и вдохновения могла подарить тебе та, которую ты считаешь своей возлюбленной…
Гоголь. Как это жестоко! Зачем Бог, создав сердце, может единственное, или очень редкое в мире, и душу, пламенеющую жаркой любовью ко всему высокому и прекрасному, зачем он дал мне такую грубую оболочку? Нет, мой бренный разум не в силах постичь задуманного Всевышним…
Девушка-призрак (удаляется в глубину сцены). Прощай, Чародей слова, несчастный человек, ты добился своего! Огонь погас, и угли остыли… всё сгорело… пепел…
Сцена погружается в темноту, лишь каое-то время горит свеча, затем гаснет и она. Через некоторое время в центре авансцены медленно загорается круг света, в который входят Семен и Григорий.
Семен. … Лежить, бачити нікого не бажає, від їжі відмовляється…
Григорий. Не ест, не пьет, все лежит, ну как тут не умереть?
Семен. Це так! Умре, неодмінно вмре!
Григорий. Вот я и говорю: возьмем его насильно, стащим с постели да и поводим по комнате. Он разойдется и жив будет!
Семен. Так як же це можна? Він не захоче … кричати стане!
Григорий. Пусть его кричит, после сам благодарить будет, ведь для его же пользы!
Семен. Воно так, так я боюся… як же це без його волі- те?
Григорий. Экой ты неразумный! Что нужды – без его воли, когда оно полезно? Он на свет Божий взглянет, и сам жить захочет. Да что долго толковать, пошли…
Гаснет свет авансцены и снова освещается комната Гоголя.
Григорий. Барин, Николай Васильевич, вы никак умирать собрались?
Гоголь. Надобно же умирать, а я уже готов… и умру… «Две рыбки»… жалко братика Ваню!… (плачет).
Григорий. Позвольте, мы вас сейчас раскачаем, и живы будете… Ну, с Божьей помощью! (подходит к Гоголю, пытается его поднять, с ним Семен)
Гоголь. Оставьте, не мучьте меня…
Поднимают Гоголя с дивана, ставят на ноги.
Григорий. Ничего, барин, вот так… поднялись… шагайте, смелее…
Поддерживаемый Григорием и Семеном Гоголь с трудом передвигается по комнате.
Гоголь. …Гонители мои споткнутся и не одолеют; сильно посрамятся… посрамление будет вечное, никогда не забудется… Господи, дай силы!... Мне надо все восстановить… и переделать - я помню, я знаю что сказать людям!
Семен. Ви все згадаєте, Микола Васильович, неодмінно згадаєте, ще краще напишете!
Григорий и Семен развернувшись, ведут Гоголя вон из комнаты.
Гоголь. Аще не будете малы, яко дети, не внидете в царствие небесное… (резко меняя голос, громко, торопясь) Лестницу, поскорее, лестницу!.. Поднимите… заложите, на мельницу… ну же… подайте!..
Гоголь, поддерживаемый слугами, уходит. Гаснет свет.
Картина четвертая
Та же, что в первой картине комната. Горит огонь в печи. За столом сидят отец Матвей и граф Толстой. На столе книги, на свободном стуле – портфель Гоголя.
Толстой. …Врачей я к нему приводил, знаменитейших московских докторов, чего только они не делали! Насильно кормить, поить пытались – ничего не смогли, все одно твердил: «Не мучьте меня!».
К митрополиту обратился, рассказал о болезни Николая Васильевича и его упорном посте. Филарет прослезился и велел передать, что сама церковь повелевает в недугах предаться воле врача.
Один ученый доктор попытался провести сеанс магнетизирования, чтобы покорить его волю и заставить употреблять пищу. Но, когда начались пассы, Николай Васильевич только сделал движение телом и сказал: «Оставьте меня!». Другой доктор разговаривал с ним, как с глухим, пытался грубостью на него подействовать. Я слушал, слушал, да прогнал эскулапа – толку никакого…
О. Матвей. Все болезни его были не телесного, а душевного свойства. Воли к жизни у него не оставалось, в этом причина...
Толстой. …Как ни увещевал Николая Васильевича подкрепиться, ничего не действовало! Забыл обо всём, принимал несколько капель воды с красным вином и продолжал стоять коленопреклоненный перед образами и молиться.
Повторял: «Оставьте меня, мне хорошо!» Горячо, истово молился, духовное читал, больше пророка Иеремию…
Холопы-то наши, мой Гришка да его Семен, что удумали, и смех, и грех! Решили, что тряхнуть надо барина, подняли с кресел, водить начали… Плакали потом оба…
Я вот тоже хорош, каяться пришел. Грех сотворил или благо – вам видней. Да что там! грешен, конечно, грешен: бумаги его забрал!
Только Николай Васильевич сначала сам об этом просил, а я отказался, подумал, не разбередится ли душа еще сильнее, и так все мысли о смерти были… Потом, ночью уже одумался, заменил бумаги в портфеле: его тетрадки вынул, а свои, пустые, вложил. Он не глядя, все и сжег. А ведь, едва успел, иначе все сгорело бы!
О. Матвей. Это правда! Николай Васильевич все об огне твердил, об очищающей его силе, уничтожал свои творения не единожды, и себя он сжёг сам… беспощадно…
Толстой. Значит, не осуждаете меня? Плакал он, кручинился сильно. Я бы и ему все рассказал, утром уже собирался, только он никого не допускал к себе, заговариваться начал… А потом силы покинули… последние слова были: «Как сладко умирать…»
О. Матвей (крестится). Упокой, Господи, душу раба твоего Николая!
Мятежна, неспокойна была душа его… Божьей милостью, великий Мастер слова, он жаждал созидать, учить хотел и надеялся, что, увидев безобразную натуру свою, посмеявшись над собой, люди, погрязшие в стяжательстве, плутовстве и прочих грехах, одумаются, искренне покаются. Печалился, что не достиг этого, что творения его умники на разрушение устоев да на забаву поворачивали…
Борьба идет неуступная сил добра и созидания с силами разрушения в мире и в душах людей. Не видно конца этой битве… В молодые-то годы многие соблазняются поруганием устоев и веры, а как зрелость приходит, заветы предков вспоминают, покоя и порядка желают.
Толстой (достает из портфеля и выкладывает на стол бумаги Гоголя). Вот, отче Матвей, доверяю вам бумаги Николая Васильевича. Говорил он, что вам решить должно, как этими бумагами распорядиться. Не исключал совета митрополита спросить.
О. Матвей. Болен по сей день митрополит Филарет…
Толстой. Моя обязанность – сказать, а ваша воля решать! Теперь меня дела ждут неотложные, увидимся еще, Матвей Александрович! (направляется к выходу).
О. Матвей (встает и провожает графа до двери, крестит). Христос с вами!
Толстой уходит. Отец Матвей походит к иконе.
О. Матвей. Господи, прости и помилуй, спаси раба твоего! (крестится). Женщина эта взволновала его… Откуда взялась, была ли на самом деле?.. Жизнь вел почти монашескую, себе во многом отказывал, неимущим, студентам последние деньги отдавал… Может и был грех по молодости лет…
(Подходит к столу, садится. Раскрывает толстую книгу, листает, читает что-то шепотом, читает из плача Иеремии вслух) Воззри Господи и посмотри, как я унижен! Да не будет этого с вами, все проходящие путем!.. Ярмо беззаконий моих связано в руке Его… Он ослабил силы мои. Господь отдал меня в руки, из которых не могу подняться…
(Закрывает книгу, достает, листает бумаги Гоголя) «Мертвые души», том второй… Вот они, набело все главы переписаны… (листает, читает) Нет, не поймут, посмеются над ним… А еще и усомнятся в искренности чувств его… Как он о Державине-то говорил: «слишком повредил себе тем, что не сжег од своих, сам над собою посмеялся»… Не безумен он был, когда бумаги в печь кидал, нет, не безумен…
(Собирает бумаги в одну стопу, подходит к печи, открывает топку. Медлит) Да, так тому и быть!..(Присев на корточки у топки кидает нее бумаги Гоголя) Всеочищающий огонь!.. (Последнюю стопку задерживает в руках) … «Толковый словарь русского языка» - а это можно и оставить до времени…
Гудит огонь в открытой топке печи. Застыл перед ней отец Матвей, смотрит на огонь, пожирающий бумаги. Медленно гаснет свет, но продолжает гореть огонь в топке, видны красные отсветы огня на заднике сцены.
Конец.