-Bonsoir, monsieur, -- сказала она приятным голосом.
Она показалась ему так хороша, что он смутился и неловко ответил:
-Bonsoir... Но вы ведь русская?
(И. Бунин. «В Париже», сб. «Темные аллеи»)
-----------
В. З.
Я не знаю, что такого особенного я оставил там, в маленькой грязной мастерской на окраине города много лет назад, и отчего эти странные и разрозненные воспоминания стали неожиданно приходить по вечерам, воскрешая ее давно забытое, в общем-то, лицо, и мою уставленную недописанными эскизами, банками из-под краски и всяким хламом, но любимую до безумия комнатушку, уютную по-своему, особенно в дождливые холодные дни, когда спиралевый нагреватель накалялся до цвета морского заката, и мастерская наполнялась запахом крепкого чая, табака и, иногда, неожиданно, ее прихода…
Я пытаюсь и не могу понять, зачем память мучительно воспроизводит это ожидание легкого стука в окно, или шума ее шагов по мосткам через вонючие канавы, и смеха, и грязных ботинок, которые я снимал, вытирал тряпкой и ставил к обогревателю, целуя ее замерзшие пальцы в чулках. Или уверенного, но необъяснимого предчувствия, что она только что сошла с троллейбуса и уже идет долгим пустырем, куря на ходу и придумывая себе нашу встречу. И я поворачивался на стуле, всё можно было достать в каморке рукой, и подогревал чай, смахивая крошки табака со стола, и зажигал маленькую лампу. И никогда в таких случаях не ошибался. Она появлялась пару минут спустя, а я уже ждал у открытой двери, каждый раз с интересом подглядывая за выражением ее лица и походкой, пытаясь угадать настроение и события, которые с ней произошли за дни, что мы не виделись.
Я не сомневаюсь ни на секунду, что никогда ее не любил.
Так почему же в который раз, спустя столько лет, я опять вижу это лицо, обрамленное распущенными волосами? Пальцы рук в серебряных кольцах, одно из которых – моё, и ее белый нагой силуэт на фоне единственного окна каморки, в котором плескалось звездное небо…
«Ne me quitte pas», тихонько и горько пел тогда Жак Брель. «Нэ мэ китэ па, - повторял я мысленно за ним, гадая, отчего так дрожит чужой далекий голос. И рвется, и затихает внезапно, и кричит, и плачет. А она сидела напротив, освещенная наполовину настольной лампой, подпирая слегка склоненную голову рукой, и лицо ее, прекрасное в тот момент до неузнаваемости, отражало каждую ноту, каждый вздох, каждое слово непонятного гортанного языка, как будто только она одна на всём свете знала, почему так сладко и больно аукается в сердце это самое: «Ne me quitte pas».
Мы всегда слушали музыку молча, нагими или полуголыми, под шум осеннего дождя, неизменного спутника и единственного свидетеля наших редких встреч. Я старался находить новые записи к ее приходу, которых она не могла слышать нигде в другом месте, и ни от кого из своих «приятелей». Когда получалось продать одну из картин, я покупал вино и закуски. Когда неделя не удавалась, она приносила из дома бутерброды или пирожки из университетской столовой и мы, оба вечно голодные и жаждущие, она - в силу юности, я - в силу бедности, быстро съедали всё, и, срывая одежду, падали на пол…
А потом был Жак Брель и «Ne me quitte pas», красные пятнышки на ее лопатках и копчике, мои ободранные коленки, неповторимый запах женского тела на запачканных масляной краской ладонях. Я хотел написать ее обнаженной. Но она не любила моих картин...
Лунный свет падал на запрокинутое лицо женщины, стоящей у окна - и ничего больше не существовало тогда...
Мы воображали себя в ночном Париже, городе, где я так никогда и не был, непременно на Монмартре и в Булонском лесу. Я мечтал о мастерской на берегу Сены, свободе от обязательств и нищеты, французских проститутках, кофе с круассаном по утрам, выносном мольберте, черном берете и таксе. Она - о том, как будет приезжать ко мне в гости на белом кабриолете и привозить свежие розы, чтобы послушать вдвоем «Ne me quitte pas» и распить бутылочку Шабли.
Я смотрел на ее округлые коленки и раскачивающуюся в такт песне ногу, сигаретный дым, что вьется над волосами и плывет по мастерской как ранний туман над Сеной, и так легко ощущал себя далеко от этого пустыря, грязных троллейбусов, на которых она приезжает в наш секретный мирок, и от себя…
Но вот она уже стоит у дверей, надевая чулки и ботинки: далекая, отстраненная, высчитывающее время возвращения домой и оставшуюся мелочь, такая осязаемая и нереальная одновременно, готовая раствориться в дожде и всё ещё чего-то ожидающая. Поворот головы. Улыбка.
«Не уходи», - хочется сказать мне, - «не покидай меня. Не оставляй меня здесь, с вечным ожиданием твоих шагов, прикосновения руки к колючей щеке, теплых губ и простого «Здравствуй». Не оставляй меня или возьми с собой, потому что мне взять тебя - некуда».
«Ne me quitte pas», - молчу я.
«Ne me quitte pas», - так же молча отвечает она.
В один из дней ты просто не пришла. Я ждал зиму. Потом весну и лето. Выучил французский.
Потом еще одну осень.
Потом забыл.
Даже лицо…
А на днях я встретил приятеля, который видел тебя в Париже, на выставке русских художников, куда ты приехала в открытом Рено с букетом фиалок.
- Alors, parlez vous Francais, Mademoiselle?..
И вот я кричу с опозданием в десять лет из своей каморки:
- Ne me quitte pas...
Не оставляй меня…
2001 г.