На меже

Сергей Дигурко
* * *
«Наверное, за облаками, есть другая жизнь. Нам не понятная, не простая…. Быть может, не такая логичная, для нас смешная. Живут себе, поживают существа с походкой вразвалочку, ходят, а быть может, прыгают, повернув вовнутрь носки. Не ведают, как пахнет молодая картошка, обильно политая подсолнечным густым маслом, усыпанная зеленым лучком. Пьют ртуть вместо пива, не читают стихов и газет. Но, как мне кажется, только мы – люди, способны стирать с поверхности планеты память об умерших – погосты, да склепы». Так, склонив голову, изредка поглядывая на монолитные высотки, думал Арефьев, приехав на святое в прошлом место, где он, когда – то проводил в последний путь своего друга.
-Да…, да, это только мы, так по- скотски…, так безжалостно…,- развернулся и побрел к трамвайной остановке. В этот город он приехал по служебным делам. Хотя уже давно был сам себе начальник, но так принято было говорить…, по служебным делам. Арефьев так и говорил, в гостинице заполняя карточку гостя. Говорил, потому, что свято верил – дела личные, это дела служебные. Вся жизнь, есть служба верно? Служба идеалам, служение долгу, подругам, друзьям, себе, тебе, нам. Служба, но не услужение. Услуги с перспективой, эскорт - услуги, это не по Арефьеву, это вразрез его умозаключению или ментальности, как сейчас стало модным говорить.
Если вспомнить… Читатель скажет: « Ну вот…, опять назад в прошлое, рыться, ковырять обломки рухнувших зданий, пытаться под пеплом отыскать весенние листья берез…, вместо того, чтобы рассказать, зачем наш герой приехал в тот самый город, в ту – обычную, не пяти, и даже не трех звездочную гостиницу…». Скажет и возможно будет прав. Но прав будет и автор, пытаясь рассказать о Славке Арефьеве, вначале пути отчаянном рубахе – парне, на меже – седом великодушном, возможно наивным, но добром, по сути, человеке.
- Добреньким хочешь быть, Арефьев, справедливым, - стукнул по столу во время утренней планерки начальник цеха Зверьков, хмуря мохнатые брови. – Не получится, понял? Так жили, и жить будем. Есть государственный заказ, план, в конце концов, вот и выполняй его будь любезен. А какими путями, чего это тебе стоит, НИКОГО не волнует. Понял? НИКОГО!
- Нет, не понял! Не хватает запасных частей, не хватает комплектующих…, требуйте от Директора завода, стучите у него в кабинете кулаками, ногами, пусть рассылает толкачей по стране, а я не буду снимать с изделий стоящих на подъездных путях запасные части и команды такие бригадирам отдавать более не намерен.
Зверьков Леонид Иннокентьевич внешне, удивительно похожий на Прошку Громова из «Угрюм – реки», поднялся из кресла, навис над столом, и под молчаливые взгляды мастеров цеха, указал на дверь: « Вон отсюда. Пошел вон…».
Арефьев поднял стул, подержал на весу… и…, бросил на пол.
- Пошел ты сам….
Чего добился? А ничего…, хорошего. Перевели в ночную смену на пол – года. Стал лунатиком.
Привык. Обеды под луной - романтика. Одно плохо, отвык от солнечного света. И Дюймовочки все разбежались, пока гнал план по ночам. Гнал, гнал и споткнулся, об аккумуляторный ящик.
Сонные работяги с похмелья забыли прикрутить на шестидесяти четырех крепежных болтах тридцать три гайки, а возможно, тридцать…, впрочем, какое это имеет значение, когда ящик с тяжеленными свинцовыми батареями на полном ходу поезда рухнул на рельсы… Авария, крах мечтам о светлом будущем человечества… Два года в колонии общего режима…, - школа жизни…, отправная точка. Сломан нос, выбиты зубы, бензопилой отсечен мизинец правой руки, но…, все хорошо, что хорошо кончается. В музыкальной самодеятельности исправительного трудового учреждения с ограниченной свободой передвижения, Арефьев участия не принимал. Еще в детстве всякую охоту стучать по клавишам фортепиано отбила линейкой училка музыкальной школы Таисия Гавриловна – царство ей небесное. А вот тяга к живописи проявилась нежданно – негаданно, и, проявившись, удивила многих своим результатом – самобытными картинами, пейзажами, портретами в стиле а – ля Крамской. Удивила и Арефьева, но не смутила. Хмыкал от удовольствия в усы, нанося кистью мазки на холст: « Надо же…, получается! И хорошо, получается».
- Хорошо? Не то слово. Цены тебе нет, - довольно кивал начальник колонии. – На воле не пропадешь, Вячеслав Игнатьевич. Это я тебе говорю.
Воля встретила сырой промозглой погодой. В кармане фуфайки волчий билет о запрете занимать руководящие должности в течение пяти лет, в груди – натужный кашель, на ногах яловые сапоги, в душе – неопределенность. Как быть? Куда податься? Подался…, сначала в море отсекать тесаком хвосты да головы треске, потом, поняв, что самая плохая суша, лучше зыбкой палубы с чешуей, мыл золотишко в тайге у старателей и везде…, рисовал, что созерцал, то и рисовал, в блокноте, на оборотных сторонах геодезических карт. Рисовал карандашом, а зачастую и мелом на досках, бочках от селедки, щитах сборных бараков. Рисовал мужчин, животных, природу. Рисовал женщин…. Женские портреты удавались ему на славу. Нет…, Арефьев не обожествлял, не ставил на одну плоскость, женщин и ангелов, по двум причинам. Первая – не рисковал сопоставлять. Вторая – повидал, пострадал за…, матку…, за правду. На прииске в бригаде старателей поварихами работали две особи. Одну звали – Лукрецией. Другую – Настасьей. Числились поварихами. Обслуживали бригадира Ваньку Завгороднего, Ивана Лукича …, мужичка с виду невзрачного, кривоногого, рябого. Женками он их величал. Как крикнет: « Лу…, На…», бегут на перегонки, подоткнув подолы холщевых юбок,- опоздать к раздаче нельзя. Пару тумаков обеспечена, будь уверен. Не заржавеет за Лукичом. По тайге, каждый божий день эхо, так и гуляло»: « Лу.., На…. Лу- на, Лу-на». Повадилась однако, сначала Лу, а затем, и На, к Арефьеву в гости.
- Нарисуй, да нарисуй, портрет, Славка.
Тот отнекивался, отшучивался: « Нет времени…, муза не посещает».
Но вы же знаете этих женщин…, уломали. Медку принесли, грибочков, борщеца сварили.
Уселись на скамье рядышком, в руках кедровые ветки с шишками, улыбки на лицах. Лу, приспустила с правого плеча платье, На, с левого. Распушили волосы: « Рисуй».
Арефьев, прищурившись, делал наброски. Чем дальше текло время сеанса, тем больше оголялись прелести таежных красавиц. Сначала литые плечи, затем показались две удивительно симметричные, высокие груди…, пергаментные вулканчики сосков. Заметно вспотев, то и дело, отмахиваясь от назойливой мошки, Арефьев, хотел, было завершить работу, как в барак влетел Завгородний.
- Оглохли? Зову, зову, - так и застыл с разинутым ртом, смотря на картину, боковым зрением видя, как женки судорожными движениями упаковывают свои прелести вовнутрь одежд. Не зря остерегался Арефьев. Упек его,- бедолагу бригадир на месяц в яму на хлеб да на воду. Лу и На, обвинив маляра во всех тяжких, отработали свою провинность по полной программе. Отработал и Арефьев, получив полный расчет в конторе управления за нарушение трудовой дисциплины.
Кустики, кочки, овраги; и опять кустики; сквозь всю эту путаницу ветвей, полутеней и закатов вьется извилистая тропинка; Арефьев быстро уходит в глубь, опять в неизведанное, щемящее.
Уходит размышляя: « Помнишь ли ты, как бывает, тих осенний вечер? Как все в душе горестное, безропотно примиряется с невзгодой в тихий, осенний, погожий вечер. Когда леса из сиреневой мглы видятся поднебесными и благородный покой разливается по твоему уставшему телу, когда деревеньки смотрят на тебя огнями, будто полными рос глазами, негромко ведут с тобой беседу песнями, когда страх отступает вдруг, улыбаясь безобидно шепча эхом: « Меня нет, и не было …, нет и не…».
 
- Было, было и прошло, - усмехнулся Арефьев и осел в маленьком поселке городского типа у окраины леса. Почему леса? Не любил он степей. Степь располагает к разгульности. Лес к постоянству. Вокруг белые избы с масляной краскою выбеленными окошками, изукрашенными резьбой. Рядом озерцо поплескивает, синим студенцом, сладостные ароматы…, белочки из орешника… Лепота!
Познакомился с соседкой, которая, смекнув, что куковать одной бабий век не гоже, прикорнула легонько Славке под бочек. Тот не оттолкнул – приглянулась. Хозяйка…, хороша собой, скромна, тиха…, пока, во всяком случае…
Рисовал картины, чинил технику в местном автохозяйстве, благо руки росли не из ж..ы, как у некоторых интеллигентов, любила приговаривать Варвара,- жена, ни жена, подруга жизни, одним словом.
Однажды гуляя вдоль леса, услышал жалобный писк. Раздвинул кусты и увидел серого волчонка возрастом от роду пару – тройку недель. Загреб его за пазуху. Принес тобой, налил молока. Умилялся, смотря, как тот жадно лакает красным язычком с черным пятном из блюдца, как торчком торчат его уши, как забавно подрагивает еще тонкий хвостик.
- Бар…, ай…, - раздался то ли хрип, то ли вскрик насытившегося животного.
- Как, как ты сказал? Барклай? Будешь Барклаем? Волчонок вытянул уши, вслушиваясь в голос хозяина. – Будешь, будешь… Барклай, Барклаюшка….
Волчонок подрос, превратившись в грозу кур и уток. Арефьев уводил его на прогулку подальше от дома, чтобы не злить соседей. Барклай носился по лесу, играл, жил… Вячеслав рисовал, засматриваясь на веселье своего пушистого друга.
- Молодец, умница, - поглаживая его по упругим бокам. Барклай держал в зубах упавшую на траву кисть, искренне смотрел Арефьеву в глаза.
- Умный, умный, - только не загордись. Тот, кто сам себя считает умным, - глупец. Остерегайся таких существ, Барклай.
Казалось, что ничего не предвещало грозы. Но она грянула, как всегда неожиданно. Барклай исчез. Напрасно Арефьев всматривался вдаль, прислушивался, не хрустнет ли веточка под лапой друга… Не хрустнула ни сегодня, ни завтра…, ни через месяц. Тяжесть легла на душу…, придавила.
Странно: после тоски и безумий наступает покой и блаженство, легкость. Отмирают клетки? Гибель души, и ужас опасностей вдруг кажется не более как шуткой. Сон жизни обнимает…, отнимается память, и будете вы легко парить по волнам жизни, срывая плоды удовольствий – дары бытия. Но…, грезы в миг исчезнут, повторной вспышкой молнии, и хорошо, если не будет поздно, слишком поздно.
В ту пору была мода на шапки, шапки из собак. Одни душегубы ловили и ударами молотков, чтобы не портить мех убивали бродячих, а порой и домашних животных. Вторые – охотно укрывали свою шевелюру от морозов под « Бобиками, Рексами, Диками». Третьи – срывали в подворотнях со вторых шапки ушанки,…, под возмущенные крики, делая длинные ноги, подальше, в темноту ночи, в поземку зла.
Арефьев догадывался, что такая же гнусная судьбина подстерегла и Барклая. Встретил мужика в серо- рыжей шапке на одной из улиц города. Ухватил его за грудки. Тот, возмущенно отнекивался: « Купил на базаре. Какой волк? Сам ты волчара остервенел совсем, на людей бросаешься».
Увековечив память Барклая картиной, где тот, улыбаясь, держит во рту огромную кость, Арефьев повесил ее на стену, стараясь реже поглядывать в ту сторону комнаты. На немые вопросы Варвары, отмалчивался. Лишь однажды вымолвил, попыхивая папиросой: « Чем больше узнаю я людей, тем больше люблю я собак».
Жизнь шла чередом…
Арефьев выстроил во дворе баньку, ветряную мельницу. Не сидеть же без дел, не выть на Луну. А рисовать перестал, ссылаясь на черную, не благодарную, по его мнению, полосу в биографии. Его Ego, твердило – нет, Alter ego, возражая, бурчало – да. Арефьев выжидал и неизвестно, сколько бы тянулся его творческий застой, если бы не губернаторские выборы, победу на которых с большим отрывом от конкурентов одержал бывший секретарь райкома Иван Савельевич Хохлов, сосед Арефьева по улице. Наведя мало - мальский порядок в области, перетрусив кадры, занялся новоявленный хозяин образованием, здравоохранением, спортом. Дошли руки и до искусства. И вот тогда, вспомнив об Арефьеве по доброте душевной, а может и корысти ради, предложил ему провести выставку в местном музее. Вячеслав отнекивался: « Какая там, мол, выставка. Мазню мою и трех человек не соберешь смотреть. А ты, Савельевич - выставка. Народу нашему сегодня что нужно? Правильно…, хлеб насущный. А у меня закаты, рассветы, туманы…».
Но, поколебавшись все же, после ночных уговоров Варвары, загрузил свое богатство в кузов автомобиля и отвез в музей. И надо же было, такому случится, что аккурат в это время губернатор принимал делегацию промышленников из Японии. Посетив выставку и обозрев картины Арефьева, они пришли в восторг. Один из магнатов предложил Вячеславу купить часть картин, другую отвезти на родину и организовать там выставку с последующим аукционом.
Почесав затылок, Арефьев махнул рукой: « Будь что будет, согласен!».
Спустя год, полтора разбогатев, Арефьев и отправился в тот город, с которого началось повествование сюжета. Поселился в заштатной гостинице, не по тому, что стал скрягой. Причина – проста. Не умел жить показухой. И не хотел, что более важно.
Путь на кладбище был не долог. Помогли и бессознательная животная память местности и свет скорби о друге- Вовке Жигалове, которого в далеком 69 году прошлого века сбила машина, когда тот на спортивном велосипеде « Спутник» возвращался домой после тренировки в баскетбольном клубе. Как Вовка играл!!! Это надо было видеть! Арефьев видел. Видел перед собой монолитные многоэтажки…, грустил, сглатывая скупую слезу. Видел карие глаза друга детства…, его задорную, открытую улыбку.
Кто виноват? «Времена…, мать их за ногу», - проронил Арефьев. Спустя год на маленькой площадке между домов появилась новая, пригожая часовня, в которой жители ближайших кварталов крестили детей, отпевали умерших. Местная элита венчала своих отпрысков, щурясь конкретными взглядами, прохаживаясь возле свадебных кортежей, дымя трубками и сигарами. Из двигателей машин сочилось масло, орошая кладбищенский покой запахом непредсказуемой цивилизации.
Арефьев, вернувшись, домой, не проронил ни слова. В пруду, в траве и в кустах, точно силясь перегнать, заглушить друг друга, кричали лягушки. Полукруглый месяц стоял среди неба – ясный, одинокий, печальный. Вячеслав глянул с надеждой в небо…
Старые кедры зловеще темнели узором, молчаливой скорбью подымали вверх свои иссохшие руки…