Просто захотелось говорить о лете. О простых незамысловатых вещах. Говорить о том, о чём каждый может сказать, написать, нарисовать мелом на асфальте или растрепать между долговязыми антеннами, вылившись наружу музыкой. Вероятно, буду повторяться. Заикаться, стопориться и путаться. Но это не от того, что сказать нечего. И даже не от того, что не умею. Вся причина в том, что слишком много мелких, мимолётных, но сильных и ослепляющих эмоций. О них и речь.
Стоят в бутонах пионы. Стойко. Высокие тугие уверенные стебли, твёрдые бутоны. Пара вечеров и их уже можно будет срезАть и ставить в трёхлитровую банку с водой. Мне нравится слово «срезать». Именно тогда, когда оно относится к цветам… Нарезать нарциссов, нарезать тюльпанов, гладиолусов, хризантем… Наверное, мне просто когда-то нравилось, как кто-то это «нарезать» или «срезать» говорил. Хотя, я терпеть не могу пионы (свои на то причины), но их появление в их праздничном ароматном виде – это всё равно что-то знаменательное и жаркое. Похожее на поход в шляпах широких полей в прохладное здание кинотеатра.
А облака… Я не решусь описать это волшебное явление. Оно разрезает небо на десятки прозрачных плоскостей. Небо становится похожим на слюдяную пластину. Невероятного цвета, состава, слоистую. Вонзаются носы крошечных сверкающих крыльями самолётов в месиво облаков, напоминающих по форме не зайцев и медведей, а огромных мохнатых китов. Как мохнатые слоны – это мамонты. Так и облака – это мохнатые киты. Красивые сильные добрые и бесцветные. Бесцветные потому, что кто-то непременно смотрит в небо и пытается разукрасить в свой, несуществующий для других цвет. Нанизываясь на запястья высоких башен, цепляясь за макушки горделиво выторкнутых шпилей, киты рассыпают миллиарды призм. Идёт дождь. Пахнет зелёным. Про дождь я не осмелюсь говорить. Потому как сказать про него, в полной мере, сможет только он сам…
Своим чередом плюются плюющиеся деревья. Их плевки от чего-то очень холодные. Особенно, когда в макушку. Стоят стенками длинноногие лысые одуванчики, давно отцветшие и сбросившие сотни парашютов – единственно в мире знакомые мне парашюты, летящие вверх. Лопушиться подорожник. По коже крадётся лёгкое покалывание от неумышленного, естественного передоза жаркого. Она становится темнее, слегка грубее, но здоровее на вид и более гладкой на ощупь. Сначала смешнее всего обгорают плечи, и уродливее всего – нос. Но предстоящая вспышка ароматным жасминовых кустов заставляет забыть о такой смешной досаде. Буквально сегодня зацветёт шиповник…
А я набираю номер телефона. Выбранные мною цифры звучно ударяются о что-то металлическое, вероятно, лист невидимой жести или трубу. И осыпаются вниз выученным наизусть «курлю-курлю» в моё ухо. Даже эти привычные звуки звучат иначе, чем не летом. Они летят через невидимый полупрозрачный фильтр пурпура и становятся легче на слух. Звоню богам. Известным и безызвестным. Благодарю за происходящее. Улыбаюсь им. Не прошу дать шанс сделаться юными петербуржцами, прошу дать шанс оставаться юными. Они отвечают мне ароматом жасмина, просочившегося сквозь узкие щели – слишком маленькие для такого большого лета окна. Рассматриваю в лупу звёздное лето. Зелёных кошек. Умноженные самокаты. Лежу, спиной прижавшись к ночным площадям.
Я похожа на Чарли Чаплина. Такая же беззвучная и весёлая. Лето – музыка. Понимаю, что это самая сложная пора для одиночества. Небо горячее, пахнет озёрными кубышками, и пить кофе с утра в одиночку кажется совершенно жестоким. Не лучше бы перебраться в гамак? Впечатать клеточки в подзагоревшую кожу. И осторожно почёсывать места надавивших резинок носков от вечерней прохлады. В гамаке я похожа на продукты в авоське – такая же доступная взгляду неба, и такая же хрупкая перед небом, как бутылка кефира перед ступенькой лестницы, или пластмассовая коробочка с плавленым сырком среди бутылок кефира. Я – режиссёр-постановщик, оператор и костюмер собственного фильма. Я – дублёр своих мыслей. Я – главный герой. Я – мелькнувший в кадре элемент крупной массовки. Только летом я переживаю это состояние, когда весь мир, всё в нём происходящее, становится похожим на сюжет фильма, вместившийся в тесную коробку, когда и небо, и земля, и каждый предмет – одно целое – мимолётная забава маленькой девочки, дёргающей за нитки кукол уютного кукольного домика. И я не против. Мне хорошо. Опять не хватает слов… Слов никогда не хватает. Впрочем, они не нужны. Арбитр – лето. За ним все слова.
Сажусь в машину времени. Дёргаю рычаги воспоминаний. Задумываюсь над тем, что, вероятно, это признак старения или взросления – поперхнуться настоящим и впасть в воспоминания. Учусь запоминать только хорошее, чтобы вспоминать после только его. Стою на табурете, подложив под ноги расшитую шёлком подушку. Вверх по ногам от ступней к коленям ползут частые ожоги крапивой – час от часу почёсываю правой пятку левой и наоборот. Густо тикают часы-ходики. Через полчаса один раз смешно кукуют. Я карабкаюсь на вершину старого серванта достать огромную, по соизмерениям того размера моих ладоней, вазу. Достаю. Одну за другой вытягиваю разноцветные нитки бус. Рассматриваю, как блестят на солнце. Даже не пытаюсь примерять – стеклянных, малахитовых, янтарных ниток так много, что нужно просто успеть рассмотреть до тех пор, пока меня застукают. Несколько свободных бусинок из просыпавшейся на дно калейдоскопной смеси осторожно кладу в карман брюк...
Я просыпаюсь от прикосновений скачущих прохладных теней к горячему лицу. Стараюсь как можно подробнее запомнить этот момент, вкрадчиво прислушиваясь к звукам, запаху и своему дыханию. Чтобы потом вспомнить.