(из зaписoк хирургa - "Диспaнсер", 1997)
...Однажды, в очень сильный мороз, в самую что ни на есть студеную зимнюю пору, нашему городу вдруг резко сократили подачу газа. Якобы кто-то вырубил на центральном пульте ради экономии топливных ресурсов. Наша газовая котельная замерла, затаилась, температура в зданиях быстро понизилась, и мое кровяное давление, наоборот, начало повышаться. Срочно мобилизовали все одеяла, пижамы, потом уже было на все наплевать и пошли в ход пальто, полушубки, полушалки. В палатах поставили электрические печки, но большие нагрузки вышибали предохранители, на жучках опасно коротил и дымил наш слабенький кабель, а из ледяных коридоров прямо на койки зловеще сочились острые сквозняки.
Тогда я достал громадную печку на 25 киловатт, питающим проводом из коридора через открытую форточку нагло зацепили городской кабель прямо от столба и надавили кнопку «Пуск». Могучие каскады сразу же накалились докрасна, взревели лопасти вентиляторов. Горячий воздух ровно и сильно пошел по всему зданию. Ледниковый период закончился; помереть, слава Богу, никто не успел, а печка-спасительница получила прозвище «Ташкент». Далее, под прикрытием этого среднеазиатского солнца мы смонтировали мощную силовую проводку толстенным кабелем внутри здания и начали транжирить свои киловатты законно, а, главное, без риска замыкания и пожара. Теперь можно было оглянуться по сторонам.
«А как дела в поликлинике?» — подумал я и направил туда свои стопы. А там, в маленьком домике с корабельной верандой, в комнатах, где ладно так жили еще пасхальные бабушки,— там воцарились теперь Баба-Яга и Кащей Бессмертный. Согбенные застывшие тела, стылые глаза, зеленые сопельки смерзлись уже на верхней губе под самым носом, хриплые голоса, сухой надсадный кашель. Окоченелыми руками в перчатках все же записывают куда-то больных, которых не смотрят, что-то считают: кажный на своем рабочем месте... Только место почему-то стало Голгофой. А почему?
В чем дело, черт возьми, тут же две веселые голландские печечки, аккуратные, жаркие, еще при царе Горохе построенные. А во дворе две тонны угля возле старой кочегарки после перехода на газ бесхозные лежат. Печки, правда, за ненадобностью шкафами задвинуты уже несколько лет: как пустили котельную, так и задвинули для экономии места. Так ведь шкаф отодвинуть — и все дела! Голгофа зачем? Или медузы они беспросветные? Кто работает здесь, покажите лицо?!
Баруха. Чугунная баба с пудовой рукой. Недавно ее и мужа пытались ограбить на улице, так она сняла туфлю с ноги и била грабителей по лицу яростно и страшно, а муж ей помогал, бандиты бежали. Она еще серию анонимок на Людмилу Ивановну и на Пелагею Карповну сочинит, город и область на брови поставит, но этих, как она выражается, «проклятых акул» сожрет. Но на акулу своя акула найдется, в связи с чем еще скажут у нас в диспансере: «Волки от испуга скушали друг друга!».
А вот и совсем иная фигура: Александра Игнатьевна Лизина — защитница угнетенных и пролетариев диспансера. Страстный оратор, на собраниях всегда впереди. Это она предложила из столовой напротив возить обеды больным легковой машиной, чтобы повариха не натрудила руки, толкая по асфальту специальную тележку на резиновом ходу. Ну, да она — медстатистик, к тому ж в возрасте. Ладно...
Зато старшая сестра Оля Грекова — совсем молодая, деловая и себе на уме. Что-нибудь фундаментальное, важное всегда придумает. В рабочее время в кино обязательно сходит, но и вывернется гладко. Работу, однако, понимает, исполняет ее толково, с умом и знает, где что лежит,— безрукой ее никак не назовешь. Кто еще?
Лидия Афанасьевна Вязова. Это положительный герой производственного романа. На редкость добросовестна, исполнительна и аккуратна. И умеет себя вести: ни лишних слов, ни так называемых граней характера, жесты у нее деликатные, улыбка учтивая. Наша опытнейшая гинекологиня Софья Ароновна Бейлина (по прозвищу Аронка) из-за капризного своего характера и общей сварливости с медицинскими сестрами буквально не уживается, а с Лидией Афанасьевной жила душа в душу. Сама Вязова женщина пожилая, некрасивая, одинокая, а на финише вдруг нашла себе завидного жениха и, к нашему общему горю, а к ее собственному счастью, уехала с ним на крымское побережье, и теперь у самого синего моря в красивом доме живет себе средь чайных роз и сладких персиков.
Ее напарнице Аронке палец в рот не надо класть — она вся полыхает энергиями. Сама небольшая, толстенькая, мечется колобочком, но больных смотрит долго и нудно — разбирается; часами беседует с ними, истории пишет очень подробные чуть наивным разговорным языком, но женщину из зубов не выпустит, пока диагноз не поставит. Больных любит самоотверженно, сердцем, очень опытная. При том раздражительна, сестер гоняет, легко заводится и орет, как резаная. Свои интересы блюдет. Любит уходить в отпуск: в обычный трудовой, еще как пенсионер, еще как участник Отечественной войны и просто без сохранения содержания.
Следит за своим здоровьем, внимательно лечится, словом, себя соблюдает. Но и общественная жилка у нее пульсирует. В дни больших гинекологических операций, по случаю приезда консультантов и в табельные дни она, сопереживая и участвуя, приходит, обвешанная кастрюлями и судками. А там - маринованная рыба и заливное, жареная картошка с мясом, грибочки бывают в отдельном судке, паштет из печенки с приправами, и конфеты обязательно. Компанейская бабушка.
Следующий персонаж — Лариса Сергеевна Каманина — дама пожилая, стройная, высокая, с признаками былой чеканной красоты. По молодости она правой рукой ходила у могущественного в ту пору Акима Каспаровича Тарасова, и оттуда, от тех времен, идет ее прозвище — «Шахиня». Действительно, и в облике ее и в жесте есть что-то царственное, неуловимое, как дыхание. Она сдержанна, очень спокойна, хороший специалист, персонал ее любит, работает четко, аккуратно, добросовестно. Из тяжелых ситуаций выходит легко, не теряя равновесия, с иронической полуулыбкой. Вот и сейчас, завернутая в меха и платки, она, выдыхая морозный пар, сохраняет приветливое выражение на лице, но бронхиальные выхлопы и хрипы толчками сотрясают ее любезные уста.
И еще одна фигура в этом ледяном доме: санитарка — молодая крутожопая деваха, человек из народа. Такая в одиночку избу себе отстроит да сама и побелит, покрасит, еще парники замастырит, помидорчики ранние соберет и с ними через кордоны-заставы пробьется, от любых милицейских контролеров отбрешется, а на базаре на прилавке — как в родном дому. И торговаться будет весело, бедово, по станичному, и уступит вроде, а цену свою все равно возьмет.
—Эх, Манька, Манька! Ты-то чего сидишь? В холоде этом собачьем?
—Все сидят, и я сидю.
Вот оно — проклятье: любой в одиночку нашел бы выход, а все вместе стадо какое-то коченелое. Мессию ожидают. Ну, ладно. Я плечом на шкаф, он отъехал в сторону, старую пыль на полу прочертил. Печечка показалась тоже запорошенная, но чугунная дверка легко отворилась. Я туда бумажку, лучину, дровишки. Вспыхнуло все, аж загудело. Теперь угля ведерко со двора из мерзлой кучи наковырять - так пара же пустяков! И затрещало оно докрасна, заиграло по дымоходам. Стены в доме стали горячими. И пошла теплынь-благодать, окатила их снаружи — едва только щеки закрасила, а потом и глубже — в исподнее, за лифчики их индевелые, и под юбки им, в самую суть! Расстегнулись они, рассупонились, отсморкались они, откашлялись, оживели да и сконфузились: «Ох-хо-хо, да и что же мы... Ах-ах-ах, да и как же мы...