Окно с белыми занавесками. Позолоченные ветви опадающей осины стучатся в стекло, когда налетает ветер. Запах, осенний запах листьев бесцеремонно врывается в мою комнату и остро напоминает о том, что еще одно лето прошло, и ничего не изменилось. Каждый раз, только снег растает грязно-серыми лужицами, я даю себе слово изменить свою жизнь. Но проходит лето, душно пахнут жасмин и сирень, начинается осень, и все остается по-прежнему.
Тоска заполняет все вокруг. Нет ничего: ни смысла, ни любви, ни дружбы, ни неприязни – только тоска. Тоска, которой дышат летящие листья.
Трудно найти более жалкое существование, чем мое. Работа в унылом учреждении, в кабинете, в котором даже нет сотрудников, кроме меня, и маленькое окошко, выходящее в сад. А в саду теперь пахнет только осенними листьями. Пряный, кисловатый запах...
Что-то в этом есть булгаковское, верно? В убогом существовании на нищенскую зарплату, в мелких чувствах и стремлениях. Но что делать, если жизнь отказывает во всем, делая тебя самым незначительным лицом своего спектакля, последней пешкой, артистом миманса. Так в программках указывают, знаете? – «Бояре, стрельцы, рынды, калики перехожие – артисты миманса». Отдельные люди, имен которых никогда не узнают зрители, потому что это ни к чему. Люди, которые неинтересны ни одной живой душе, потому что для всех они существуют как-то почти невидимо, незаметно. Всего-навсего исполняют роль народа. Что такое масса? Ничего, пустое место. Сцене и зрителям нужны отдельные лица, яркие, пусть даже бездушные герои.
Но слишком много их, этих маленьких людей. Тех, которые обречены на вечное незаметное существование. Самое страшное наказание, которое только могла придумать судьба.
Ошибка думать, что маленькие люди – персонажи прошлого; для них место найдется всегда. Они будут до тех пор, пока не смогут сами изжить в себе чувство собственного ничтожества.
Я не выношу вставать рано. Не завтракаю, потому что не могу заставить себя есть одно и то же день за днем. Я не выношу троллейбус, в котором все толкают друг друга... Как же я ненавижу эти мерзкие, злобные лица, этих старух с тележками, дам с шпагообразными алыми ногтями, в вульгарных искусственных шубах, ненавижу смех студентов. Студенты врываются в этот несчастный железный гроб, на ходу умудряются достать конспекты (притом, что в восемь утра здесь нельзя рукой шевельнуть), и начинают учить вслух и смеяться.
Зрелые и пожилые женщины и мужчины отгораживаются от всех книгами и читают всю дорогу. Чтение в набитом троллейбусе – это ли не самый верный способ отгородиться от реальности, от всего внешнего мира?
Троллейбус выплевывает наше стадо. Я снова выхожу на улицу и иду по шуршащей листве грязно-бурого цвета или по тающему, теплому, серому снегу. Машины каждую минуту норовят окатить меня брызгами, толпа все идет, идет куда-то, подчиняясь стремлению вовремя попасть на работу, я тоже иду вместе со всеми, подчиняясь тому же непонятному закону.
Я работаю в библиотеке. В старинном здании Публичной библиотеки – именно там, куда допускаются только профессора и ученые. Я каждый день вижу седых профессоров, которые тихо просят труды Льва Гумилева по восточной истории, и молодых нетерпеливых ученых с безумными глазами, требующих Канта и Гегеля, и заполняю формуляры, и приношу толстые тома с вытертыми корешками, и беру штрафы по рублю за просроченный возврат книг.
И я наблюдаю за ними – как наблюдают из-за кулис артисты миманса за звездами сцены, завидуя, но одновременно радуясь своей свободе и своему покою.
Когда-то, впрочем, нет, совсем недавно, я был на полном серьезе уверен, что реальную жизнь могут заменить книги. Я читал поэзию – от Державина до Маяковского, от Сэй Сёнагон до Лонгфелло, читал так, что мог свободно цитировать отрывки, демонстрируя свое понимание поэзии. Я ходил в музеи, часами простаивал у картин, а потом бежал в библиотеку – искать книги об этих картинах и художниках, чтобы воспитывать свой вкус. Чтобы получать любые книги в любое время, я и устроился сюда. Но воображаемый мир – не выход.
Маленькие, тихие, серые люди, зачитывающиеся волшебными сказками, романами, в которых действуют благородные, решительные герои, и готовые отдать все за возможность прожить жизнь так, как самый отъявленный негодяй из какого-нибудь романа, – но только не так скучно и бессмысленно!
Нет, я не могу сделать что-либо делом всей своей жизни. У меня нет ни честолюбия, ни трудоспособности. Никакого таланта у меня нет. Я даже как-то не представляю себя художником, поэтом или музыкантом. Каким делом я мог бы заниматься? Все опротивело бы мне через два дня. К физической работе я не приспособлен, да и вообще презираю такой труд. Не люблю людей – разве смог бы я стать учителем или врачом? Не хочу тратить время на бессмысленное просиживание часов в какой-нибудь конторе; я совсем не хочу зарыться в бумагах и ждать зарплаты. Так бессмысленно и глупо ждать...
И вообще, какие дела могут быть в жизни? Работа, дружба, в которую я не верю, ах да, любовь...
Я часто вижу на улицах дурацкие машины с кольцами, целые очереди невест у дверей белых дворцов, толпы свидетелей. Что за манера – вешать на себя разноцветные ленты и заказывать у каждого встретившегося старика со скрипкой, старика с шарманкой, старика с флейтой свадебный марш? Что тут праздновать? Два человека, свободные, независимые, может быть, счастливые и бесконечно различные, двумя подписями обрекают себя на долгие годы ссор и стену непонимания, которые неизбежно придут за несколькими безоблачными месяцами...
Нет, я признаю, что любовь есть. Наверное, даже чаще, чем мы думаем. Наверное, даже у тех парочек, что в обнимку едут на эскалаторах. Но я понял: самое ужасное происходит тогда, когда с маленькими, незаметными людьми случается любовь. Они и достойны, и не достойны этой любви; они пытаются заставить себя и окружающих поверить в то, что они обладают душой и способностью любить, но слишком часто жизнь расставляет все на свои места: жены несчастливы с неудачниками, они уходят к более красивым, более богатым, более сильным. Маленьким, ничего не значащим людям нельзя любить. Когда с ними это случается...
Вот и со мной случилось то же самое. Нет, нет, вы, конечно, решите, что я, подобно какому-нибудь Желткову, безумно влюбился в холодную красавицу. Наоборот, полюбили меня. За что? Что я ей такого сделал? Я не хочу, не хочу! Черт, черт бы меня побрал!
Она намного моложе меня. Впрочем, я не знаю, двадцать лет – это много или, наоборот, недостаточно? Может быть, наоборот, ей как раз хочется отцовского отношения, поддержки, помощи? Она не понимает до конца, что такое моя жизнь. Она студентка, и все сейчас представляется ей радужным и бесконечным. Она полюбила воплощенную бедность и отсутствие воли, полюбила ничтожество, умеющее только заполнять формуляры и ненавидеть все вокруг.
Мне нельзя любить, нельзя... Я знаю, что люди, подобные мне, могут влюбиться так страстно и пылко, что забывают обо всем на свете. И, вознесшись на самый верх, они падают вниз, на самое дно своего отчаяния, с болью и криком.
А если и меня коснется страшное, губительное дыхание этого бешенства, которое называют любовью? Нет, нет и нет!
Что вообще случалось в моей жизни? Я не знаю. Наверное, ничего.
Иногда меня приглашают на чьи-то дни рождения, юбилеи, на какие-то вечеринки у знакомых моих знакомых.
Я почти не помню ни квартир, в которых бывал, ни людей в них, но ничего никогда не меняется...
Комнаты, набитые полузнакомыми людьми. Синеватый от сигаретного дыма воздух. Стол посреди комнаты, а на нем – переливающиеся в неровном свете хрустальные салатницы, расписные фарфоровые блюда, грубые граненые стаканы, соседствующие с бокалами на тонких ножках. Разноцветные салаты, прозрачно-розовая рыба, копченая колбаса в белых пятнышках сала, куриные ножки, плавающие в золотистом масле...
Кисловатый привкус белого вина на чьих-то губах. Безвкусные песни, какие-то танцы... Одно ощущение: моя рука бессознательно сжимает чьи-то тонкие плечи, а чья-то голова прижата к моей груди... Оживление, сменяющееся неожиданной тишиной. И тогда явственнее чувствуется вкус вина на губах, становится жарко, тени ползут по ковру на стене, цветомузыка мерцает красным, синим и желтым, песня на английском звенит громче, и все тонет в синеватом сигаретном тумане...
Пугающее подобие жизни.
Люди безобразны и смешны. Они ходят в театр смотреть на актеров, а не спектакли. Кажется, они все делают только то, что можно сделать напоказ, о чем можно потом долго рассказывать другим. Глазеть на знаменитостей, пробираться за кулисы, хвастаться перед другими своими знакомствами и связями...
Или выходят, обмениваясь заумными мнениями, нисколько, на самом деле, не интересуясь простой и понятной идеей произведения, только докапываясь до одним им известных подтекстов и скрытого смысла, которого нет, вообще нет.
И, довольные своей умственной акробатикой, они продолжают свои изыскания и тонкие споры, вместо того чтобы выйти в снежную мглу, вдохнуть морозный воздух и неспеша пойти домой, не составляя головоломок, а повторяя про себя только что услышанные мысли, вникая в каждое слово, произнесенное артистами.
Еще вспоминается почему-то одна квартира, в которой пахло теплом и шоколадом, и толстый рыжий кот ходил по столу, задрав хвост... Странно, что еще есть дома, в которых пахнет теплом и шоколадом, правда?
Бороться? Бороться – за что? Нет, я устал бороться ни с чем, с пустотой и безжизненностью.
Я боюсь так жить. Если бы меня пугало будущее, которое могло бы оказаться неожиданным – светлым, страшным, спокойным или сумбурным! Нет, я боюсь жить так, как будто за меня давно решено, как будто у меня нет своей воли. Жизнь, которой живут слишком многие, мне не нужна.
Темень. Жуткая темень, поглотившая все: и дома, и улицы. А листва, почему-то до сих пор оставшаяся на деревьях, шумит под ветром, сгущающим тучи, шелестит, шуршит, медленно опадает, и кажется, что в кустах кто-то прячется, а потом, на проспекте, фары слепят глаза, листья летают вокруг фонарей...
Нельзя жить, притворяясь, что мне это нравится. Невозможно все время лгать самому себе и другим, притворяться, изворачиваться и исхитряться.
Я знаю, что единственный смысл жизни – в свободе, в ее вкусе и запахе. Наверное, у свободы вкус шампанского и запах скошенной травы...
До определенного момента все мы уверены в своем бессмертии. Смерть так далека, что никто не дает себе труда задуматься о ней, как о близком событии, никто не задумывается о ней всерьез.
И мы живем, живем, дыша уверенностью в своем бессмертии, не сомневаясь в собственной исключительности. Разве не много людей ищут в себе талант? Хоть какой-нибудь, хоть самый незначительный, в любой области – лишь бы иметь возможность ухватиться за него, завоевать успех. Среди них есть те, кто довольствуется мелкими удачами и небольшим кругом друзей и знакомых. Но есть другие – те, которые не принимают малого, сражаются только за весь мир и мечтают о толпах поклонников. Они думают, что настоящая свобода и бессмертие в этом.
Жаль, что получится так театрально. Но по-другому не выйдет. Это всегда выглядит театрально.
Почему-то принято тщательно продумывать убийство другого человека, чтобы все прошло гладко и правильно. Но никто не старается так же точно и четко спланировать убийство себя. Люди вообще смешны. Смешны своими страхами. Самый смешной человеческий страх – не боязнь смерти, а страх совершить неудачное самоубийство, не закончить это последнее начатое дело. И, несмотря на свой страх, все равно совершают это кое-как, наспех. Но у меня все будет по-другому.
Да, будет. Не из-за сверхъестественных унижений, не из-за душевной раны, не из-за нищеты. Я не совершил ни одного непростительного проступка, меня не мучает совесть. Беда в том, что я вообще ничего не совершил. Просто надоело так жить.
Пусть это будет единственным сильным поступком, который я совершу.
Если бы здесь витал запах шоколада и тепла, я, может быть, передумал бы.