Тайная женщина
Долгое время он наблюдал за водоворотом масок, смутно страдая из-за смешения красок и слияния двух соседствующих оркестров. Закрытый капюшон с прорезями для глаз сдавливал ему виски; пульсирующая боль появилась у основания носа. И все же, он без всякого нетерпения наслаждался состоянием тревоги и удовольствия, позволяющим безболезненно убегать часам. Он побродил по всем коридорам Оперы, напился серебряной пыли паркета для танцев, узнал скучающих друзей и завязал вокруг шеи безразличные руки слишком толстой девицы, одетой, как будто в насмешку в сильфиду. Неуклюжий в домино, спотыкающийся, как все мужчины в юбках, врач в капюшоне не смел, однако, снять домино, из-за своего школярского вранья.
Я проведу следующую ночь в Ножане, - сказал он, накануне, жене. Мне только что позвонили, и я боюсь, что моя клиентка, ты знаешь, бедная старая женщина… Представь себе, мне по-детски хотелось пойти на этот бал. Это смешно, правда, человек моего возраста, к тому же никогда не ходивший на балы в Оперу.
Очень, дорогой мой, очень смешно! Если бы я знала, то может, не вышла за тебя замуж…
Она засмеялась, и он восхитился ее узким розовым лицом, матовым и удлиненным, как хорошее драже.
А ты… ты не хочешь туда пойти, на зелено- фиолетовый бал? Даже без меня, если тебя это развлечет, дорогая…
Она содрогнулась, тем движением отвращения, от которого дрожат волосы, нежные руки, грудь, при виде слизняка или очень грязного прохожего:
О! Я… Ты можешь представить меня в толпе, во власти всех этих рук.. Что ты хочешь, я не ханжа… но я строптива! Тут ничего не поделаешь!
Прислонившись к балюстраде лоджии, над большой лестницей, он думал об этой дрожащей лани, созерцая прямо перед собой сомкнутые в объятьях на голой спине султанши, две громадные руки с черными ногтями. Высунувшиеся из рукавов, обшитых тесьмой, венецианского вельможи, они рассекали белую женскую плоть, как тесто…
Он думал о ней и потому вздрогнул, услышав рядом с собой тихое «гм-гм», покашливание, свойственное его жене… Он обернулся и увидел, сидящего верхом на перилах долговязого травести - Пьеро, судя по длинной блузе с широкими рукавами, объемным штанам, ленте для волос, белилам, покрывающим кожу, видимую под маской, опущенной кружевами. Текучая ткань костюма и ленты для волос, сотканная из темно-фиолетовых и серебряных нитей, блестела, как морской угорь, которого ловят ночью на крючок с барки, с большим фонарем. Удивленный, он ждал еще одного «гм-гм», которого не случилось. Сидевший, беззаботный Пьеро-угорь, стучал каблуком между мраморными перилами, и позволял увидеть лишь две атласные туфли, руку в черной перчатке, согнутую на бедре. Две косые прорези полумаски, заботливо зарешеченные тюлем, пропускали приглушенный огонь неопределенного цвета.
Он чуть не окликнул ее:
Ирен!....
Удержался, вспомнив о своей лжи. Неловкий комедиант, он отказался от намерения изменить свой голос. Пьеро почесал ногу свободным, вульгарным движением и беспокойный муж выдохнул.
А! … Это не она.
Пьеро вытащил из кармана плоскую золотую коробку. Открыл ее, чтобы взять помаду и беспокойный муж узнал старинную табакерку с внутренним зеркальцем, последний подарок на день рождения… Он приложил свою левую руку к болезненной области сердца таким резким и непроизвольно театральным жестом, что Пьеро-угорь заметил это.
Это признание в любви, фиолетовое Домино?
Он не ответил, наполовину задохнувшись от неожиданности, ожидания, дурного впечатления и долго прислушивался к голосу, только немного измененному, - голосу своей жены. Угорь смотрел на него, усевшись верхом, со склоненной набок, как у птицы, головой; она пожала плечами, спрыгнула на пол и удалилась. Ее движение освободило обеспокоенного мужа, который, вернувшись к активной и нормальной ревности, вновь задумался, без спешки поднялся, чтобы пойти за женой.
Она пришла сюда из-за кого-то, с кем-то. Меньше, чем через час, я буду знать все.
Сто капюшонов, фиолетовых или зеленых, гарантировали, что он не будет ни замечен, ни узнан. Ирен беспечно шла перед ним, и он с удивлением отметил, что она вяло вертела бедрами и немного волочила ноги, как если бы на ней были туфли без задников. Византиец, украшенный изумрудами и золотом, схватил ее, и она согнулась, утончившись в его руках, как будто объятья разрезали ее пополам. Муж сделал несколько быстрых шагов и догнал пару, в тот момент, когда Ирен закричала с восхищением:
Какая скотина!...
Она удалилась тем же расслабленным и спокойным шагом, часто останавливаясь, любопытничая у дверей открытых лож, почти никогда не оборачиваясь. Она замешкалась у лестницы, развернулась, вернулась к креслам в партере, замешалась в шумную компанию с опасной ловкостью, точным движением клинка, входящего в ножны. Десять рук захватили ее в плен, почти обнаженный борец жестко прислонил ее к краю ложи на первом этаже и удерживал ее. Она уступала под тяжестью обнаженного мужчины, запрокинула голову в смехе, перекрываемым другим смехом и мужчина в фиолетовом капюшоне увидел, как блеснули ее зубы под полумаской. Затем, она легко выскользнула и села на ступеньках, ведущих к танцевальному залу. Сзади, в двух шагах от нее, муж смотрел на нее. Она поправила маску, свою измятую блузу, покрепче завязала ленту. Она была также спокойна, как если бы находилась в одиночестве и пустилась в путь, после нескольких минут отдыха. Она спустилась, положила руки на плечи воина, без слов пригласившего ее на танец, и стала танцевать, прильнув к нему.
«Это он», - сказал себе муж.
Она не сказала ни слова партнеру, закованному в латы и влажную шкуру, и спокойно оставила его после танца. Она вышла выпить бокал шампанского в буфет, затем второй бокал, заплатила, понаблюдала, неподвижная и любопытная за началом драки двух мужчин, в окружении орущих женщин. Она позабавилась тем, что положила свои маленькие сатанинские руки в черных перчатках на белую грудь голландки в золотом уборе, которая нервно закричала.
Наконец, беспокойный человек, следовавший за ней, увидел, как она остановилась, будто споткнувшись о препятствие, напротив молодого человека, отдыхавшего на скамейке, почти бездыханного, обмахивающегося своей маской. Она наклонилась, небрежно взяла за подбородок грубое и свежее лицо и поцеловала задыхающийся, полуоткрытый рот…
Ее муж, вместо того, чтобы кинуться и оторвать друг от друга два слившихся рта, скрылся в толпе. Отчаявшийся, он не боялся и не надеялся на измену. Он был теперь уверен, что Ирен не знакома ни с подростком, пьяным от танцев, которого она обнимала, ни с геркулесом. Он был уверен, что она не ждала, не искала никого и что, оставляя, как пустую виноградину чужие губы, она уйдет через мгновение, чтобы побродить еще, сорвать, как цветок еще одного прохожего, забыть его, лишь пригубив, до того часа, когда она усталая вернется к себе. Чудовищное удовольствие быть одной, свободной, правдивой в своей природной грубости, быть незнакомкой, навсегда одинокой и бесстыдной, той, которую маленькая маска и закрытый костюм вернули к неизлечимому одиночеству и непристойной невинности.
Другая женщина
На две персоны? Сюда, мсьё, мадам, есть еще столик напротив бухты, если мсьё и мадам хотят насладиться видом.
Алиса шла за метрдотелем.
О! Да, иди сюда Марк, будет впечатление, что завтракаем на море, на корабле…
Муж удержал ее рукой, продетой под ее руку.
Нам лучше будет там.
Там? Среди всех этих людей? Я предпочла бы…
Прошу тебя, Алиса.
Он стиснул ее руку так многозначительно, что она обернулась:
Что с тобой?
Он тихо произнес «тс…», пристально глядя на нее, и увлек к столику, стоящему посреди зала.
Что происходит, Марк?
Я скажу тебе, дорогая. Дай мне заказать обед. Ты хочешь креветок? Или яиц в желе?
Что хочешь, ты сам знаешь.
Они улыбнулись друг другу, растрачивая драгоценные минуты измученного потного метрдотеля, пораженного чем-то вроде нервного танца.
Креветки, - заказал Марк. -А потом яйца с беконом. И холодного цыпленка с салатом ромен. Сыр в сметане? Фирменное блюдо? Пусть будет фирменное блюдо. И два очень хороших кофе. Покормите моего шофера, мы выезжаем через два часа. Сидр? Сомневаюсь… Сухого шампанского.
Он вздохнул, как будто перетащил шкаф, посмотрел на бесцветное полуденное море, почти белое небо, потом на свою жену, которую он нашел красивой в маленькой шляпке с большой ниспадающей вуалью,
Ты хорошо выглядишь, дорогая. Вся эта морская голубизна придает твоим глазам зеленый оттенок, представь себе! И к тому же ты полнеешь, во время путешествия… Это приятно, в меру, только в меру!...
Он гордо вытянула округлую шею, наклоняясь над столом:
Почему ты не позволил мне сесть на то место, с видом на бухту?
Марк Сегий и не подумал солгать.
Потому что, ты бы сидела рядом с кем-то, кого я знаю.
А я не знаю?
С моей бывшей женой.
Она не нашлась, что ответить, и пошире раскрыла голубые глаза.
В чем дело, дорогая? Такое еще будет случаться. Это не имеет никакого значения.
Алиса, к которой вернулся дар речи, забросала его неизбежными вопросами, выстроенными в логическом порядке:
Она видела тебя? Она видела, что ты видел её? Покажи мне её.
Не оборачивайся прямо сейчас, прошу тебя, она, наверное, следит за нами… Темноволосая дама, с непокрытой головой, вероятно она живет в этом отеле… Одна, за детьми в красном…
Да, я вижу.
Скрытая пляжными шляпами с широкими полями, Алиса могла смотреть на ту, что еще пятнадцать месяцев назад была женой её мужа. «Несовместимость», - говорил ей Марк. «О! здесь…полная несовместимость! Мы развелись, как воспитанные люди, почти по-дружески, спокойно, быстро. И я полюбил тебя, а ты захотела быть счастливой со мной. Какая удача, что в нашем счастье, нет ни виновных, ни жертв!»
Женщина в белом, в шлеме из гладких блестящих волос, на которых отраженный свет моря оставлял лазурные блики, курила сигарету, полузакрыв глаза. Алиса вновь повернулась к мужу, взяла креветок и масла, неторопливо их съела. Через паузу:
Почему ты никогда не говорил, что и у нее голубые глаза?
Я не думал об этом!
Он поцеловал ее руку, протянутую к корзиночке с хлебом, и она покраснела от удовольствия. Если бы она была брюнеткой и при этом толстой, её бы сочли несколько примитивной, но переменчивая голубизна глаз, волнистые, отливающие золотом волосы, превращали её в хрупкую, сентиментальную блондинку. Она испытывала к своему мужу очевидную благодарность. Неосознанно нескромная, личность ее была слишком явно отмечена признаками чрезмерного счастья.
Они поели и выпили с хорошим аппетитом, и оба поверили, что другой забыл о женщине в белом. Однако Алиса смеялась иногда чересчур громко, а Марк следил за осанкой, распрямляя плечи и держа шею. Они довольно долго в молчании дожидались кофе. Раскаленный поток, продолговатый отблеск высокого и невидимого солнца, медленно передвигался по морю и сиял непереносимым блеском.
Она все еще там, знаешь, - внезапно прошептала Алиса.
Она смущает тебя? Ты хочешь выпить кофе в другом месте?
Вовсе нет! Скорее она должна быть смущена! Впрочем, судя по её виду, ей не очень-то весело, если бы ты ее видел…
Нет необходимости, я знаю, какой у нее может быть вид.
А! Это в её стиле?
Он выпустил дым из ноздрей и сморщил брови:
Стиль… Нет. Если сказать откровенно, она не была со мной счастлива.
В самом деле?
Ты восхитительно снисходительна, дорогая, ты безумно снисходительна… Ты чудо, ты… Я люблю тебя. Я так горжусь, когда вижу у тебя такое выражение глаз, да, именно такое… Она… Без сомнения, я не смог сделать ее счастливой. Вот, не смог.
Она капризна!
Алиса с раздражением обмахивалась, и бросала быстрые взгляды на женщину в белом, курившую, откинув голову на спинку плетеного стула и утомленно прикрыв глаза.
Марк пожал плечами:
Именно так, - признался он. - Что ты хочешь? Нужно пожалеть тех, кто никогда не бывает доволен. Мы, мы так довольны… Не правда ли, дорогая?
Она не ответила. Она украдкой разглядывала мужа, его лицо здорового оттенка, с правильными чертами, его густые волосы с почти незаметными седыми шелковыми прядями и его короткие ухоженные руки. Впервые сомневаясь, она спросила себя:
« Чего ей еще не хватало?»
И до самого отъезда, пока Марк оплачивал счет, спрашивал о шофере и дороге, она неотрывно с завистливым любопытством смотрела на эту недовольную, капризную, на эту утонченную даму в белом…
Вор
Попасть на маленькую виллу было так просто, что вор недоумевал и из-за своей чрезмерной осторожности, так долго ждал. В вестибюле он почувствовал унылую сырость вилл на берегу моря во время дождливого лета. Дверь салона была распахнута в прихожую, также как и столовой, как и зияющая на лестницу дверь погреба, свидетельствуя о спешке, в которой умчалась в какой-нибудь дансинг, либо в направлении песчаной дюны, маленькая рыжая бонна, чей уход он подстерегал. Единственная служанка: впрочем, была ли необходимость в большем для мадам Касар и ее небольшой виллы, покрытой розовой штукатуркой и зеленой мозаикой, стоящей на песчаном участке, где чахлые кусты тамариска гнулись в одну сторону под напором морского ветра, подобно травинкам подчиняющимся течению воды.
Вор заботливо закрыл открытые комнаты; он не любил хлопающих дверей и собирался недолго пробыть в этой уродливом игрушечном домике, снятом Мадам Касар на сезон. Взгляд на салон- белый лак и холст Жуи – там жилец не будет прятать свои сбережения.
Мужчина свободно перемещался без света, его выручала бледная ночь, схожая с серыми сумерками, проникающая через закрытые ставни. Он лишь раз отважился на электрический луч своего фонарика, упавшего на фотографию очень красивой женщины в сложной прическе и высоких бальных перчатках.
Это Кассар в свое время. С тех пор кое-что изменилось.
Две недели, как в этом рыболовном порту, приобретшем амбиции и оснащенном внезапно возникшим казино из этернита, он вел суровую жизнь энтомолога, изучая нравы и обычая купальщиков, в особенности купальщиц, фиксируя часы их прогулок, их ежедневные посещения казино и дансинга. Никакой другой добычи, со дня приезда, кроме кошелька шитого золотом, простого кольца, оставленного на умывальнике, дамской сумочки с сотней франков; скудное вознаграждение за его совестливое существование, стремившегося стать кристальным. Прилично одетый, он посещал казино, стараясь быть неприметным, он ни с кем не сходился, потому что уверенный в своей представительной внешности сорокалетнего красавца с густыми волосами, он знал слабые стороны своего синтаксиса и колоритную краткость словарного запаса.
«Есть чем сразить продавщиц кондитерской, - но малышка Кассар…»
Он следил за ней уже две недели, её он называл еще, как и все, «сумасшедшей старухой», высокую семидесятилетнюю женщину, сохранившую силуэт молодой, немодной женщины, с прямой спиной в жестком корсете и с плечами прусского офицера. Ее шляпы из органди, кружевные платья, длинные вуали цвета розы или орхидеи, развевались на ветру как знамена, и лицеисты, позади нее, ускоряли шаг, чтобы увидеть ее лицо, накрашенное лицо мертвеца, шишковатого от парафина, расплывшегося под кожей щек, над шеей обернутой в сеть для китов.
Он заметил ее у известного кондитера, позванивающую драгоценностями, розовую как сморщенный восковой фрукт; он подождал пока она, сластена, унесет с собой пакет с «негритятами» . Когда она вышла, возмутительная и безмятежная, он купил миндальные печенья.
Отослать в отель Приятный отдых? Для мсье?
Мсье Поль Дагере
С приставкой де?
Он одарил продавщицу со светлыми волосами небрежной улыбкой.
Как вам угодно, мадемуазель. Я не придаю этому никакого значения.
Светловолосая продавщица, в совершенном восторге от аристократической беспечности, позволила себе несколько шуток по адресу мадам Кассар, посетовала на то, что такие брильянты…
Я не заметил, - холодно прервал ее Дагере. Я не знаток.
В этот час, в спальне «малышки Кассар», он искал не бриллианты, с ними она никогда не расставалась, но награду за упорство одинокого работника.
Разве что золотая цепь или браслеты колеса, которые она надевает на лапки, - бормотал он, роясь в простой светлой комнате, где в согласии со вкусом мадам Касар, повсюду были развешаны розетки из лент и цветы из высохшего раскрашенного теста…
Он пренебрег, высветив лучиком в комоде, крестиком из аквамарина, карандашом из золота, стоившим, вероятно, пятьдесят франков. В этот самый момент, он услышал музыкальный скрип решетки, затем ключ, внизу в замке. Послышались тяжелые шаги на лестнице, когда он решился укрыться в убежище за занавесями окна.
Он почувствовал себя раздосадованным. Никогда в другие дни сумасшедшая старуха не возвращалась раньше полуночи. Сквозь щель в занавесях, он видел, как она ходила туда-сюда, и слышал ее невнятное бормотание. Она уже не заботилась о том, чтобы откидывать назад свои военные плечи, шла, согнувшись, старчески шамкая. Она осторожно сняла шляпу молодой девушки, вытащила шпильки, и пленник увидел, что вокруг небольшой бледной тонзуры, росла еще густая шевелюра, окрашенная в красный цвет. Декольтированное платье упало, халатик в воланах спрятал шершавую кожу, покрасневшую от соленого воздуха и страшные складки на шее. Распущенные волосы, недовольное, накрашенное, как для театральной драмы лицо, усилили неловкость Поля Дагере.
«А что делать? - спросил он себя. Очевидно, нужно то, что нужно, но… Такая кобыла, это не так просто! Да…..
Он не любил ни шума, ни крови и каждая секунда усугубляла его замешательство. Мадам Кассар избавила его от дальнейшей тревоги. Она резко повернула голову в сторону занавесей, будто внезапно почувствовала его, отдернула их, издала крик лишь чуть более громкий, чем вздох и отступила, пряча лицо в ладонях. Он воспользовался неожиданным жестом, чтобы устремиться вперед и сбежать, когда она сказала ему, не открывая лица, деланным, умоляющим голосом:
Почему вы это сделали ? О! Почему?
Он стоял между раздвинутыми занавесями, с непокрытой головой – всегда теряешь шляпу либо фуражку, - в перчатках, с растрепанными волосами. Она вновь обратилась к нему звонким высоким голосом, свойственным некоторым старикам:
Вы не должны были так поступать!
Она отняла ладони, и он увидел, что она разглядывала его без ужаса, с влюбленным, побежденным видом.
« Так. Это истерика», - подумал он.
Была ли необходимость в насилии?, - вздохнула мадам Кассар.- Если бы Вас представили мне в казино или на берегу, этого было бы достаточно. Вы полагаете, что я ничего не заметила и ни о чем не догадалась? Вы могли легко…Но не так же! Не так!
Она выпрямилась, собрала волосы на макушке, запахнулась с достоинством, как старый клоун.
Смущенный мужчина замолк, затем машинально продолжил после паузы:
Если бы мне когда-нибудь…
Вся дрожа, прервала его:
Нет, нет, ничего не говорите, вы никогда не поймете, до какой степени я взволнована … Я… моя безупречная репутация… Я никогда не была замужем… Меня называют Мадам, но… Ваше присутствие здесь.. А! Вы не видите в каком смятении… Таким способом вы ничего не получите от меня, я клянусь вам!
Каждый из ее жестов и вздохов возбуждали агрессивный блеск бриллиантов, но вор не обращал на них внимания, терзаемый раздражением здорового и к тому же целомудренного человека. Он чуть не взорвался и не сказал, и в каких еще выражениях, о своем намерении этой воспламенившейся бабке. Он сделал шаг, и увидел в зеркале напротив свое отражение, лестную картинку красавца в черном, и какого изысканного, честное слово…
Пообещайте мне, что я увижу Вас, но вначале не у себя, - гримасничала сумасшедшая. Дайте мне слово дворянина!
…. Изысканный, да, пока он молчал. Определенного рода снобизм отнял у него желание оскорблять, грубить, снобизм одновременно уважающий экстравагантное заблуждение старой женщины и это мгновение его собственной жизни, имитирующей жизнь благородного, романтического героя. Он поклонился, как мог лучше и сказал проникновенным голосом.
Я даю вам слово, мадам!
И ушел, ни с чем.
Пейзаж
Художник, желавший умереть, сделал движение, спонтанное и литературное, предполагавшее набросать несколько строк, прежде чем предаться смерти. Он придвинул к себе большой лист ватмана, карандаш, затем, в момент, когда он собрался писать, передумал:
«Несколько строк? Для кого? Консьержка знает, что я живу один, что у меня нет семьи, что любовница ушла от меня… Оставим ей удовольствие рассказать один раз комиссару полиции, двадцать раз соседям этот незначительный несчастный случай. Мои полотна? Пусть их продадут. Я бы их сжег, но так утомляться… И запах горящей масляной краски и пеньки в эту чудесную погоду… Чтобы мое последнее земное воспоминание было тошнотворным, фу! Не хочу.»
Тем не менее, он колебался, снедаемый опасным возбуждением, своего рода тщеславием и естественной порядочностью: необходимость оставить после себя след о своем уходе, отметить час своего исчезновения, необходимость, которая в целом являлась эквивалентом желанию, рассказать о своей несчастной жизни обманутого любовника…Он бросил карандаш.
«Подумают, что я искал жалости, после смерти…Умирай, безо всяких фраз! Неужели так трудно умереть просто?»
Он схватил пистолет, зарядил его, инстинктивно нашел удобный подлокотник большого кресла для правой руки; напротив него чистое полотно на мольберте отсылало ему в лицо желтый мягкий свет весеннего полудня. Он положил оружие на круглый столик на одной ножке, осторожно поднялся.
«Да…. Это я могу сделать. Я обязан сделать. Я вижу пейзаж, похожий на мою жизнь, объясняющий, почему я умираю…»
Он стал писать картину, быстро, с широтой и свободой мазка, не свойственных ему. Он прерывался лишь для того, чтобы посмотреть на модель пейзажа внутри себя, пейзажа, состоявшего из его молодого и шумного горя, временами определенного, временами рассеянного тучами, проплывавшими, только для того, чтобы вернуть горю ослепляющую четкость и немного условный символизм.
Он написал болотистую равнину, вроде солончаковой пустыни, где отдельными пучками мок в свинцовых лужах черно-зеленый тростник. На переднем плане, где несколько листьев- лодочек, похожих на раковины, плыли до горизонта закрытого жесткой чертой перистых облаков, только болота, уныние, небо, с двумя полосами низких туч.
Одно единственное голое дерево клонилось под порывами ветра, как морская трава, подчиняющаяся течению. Главная ветка поломанная, но живая, открывала под корой белую занозистую древесину…
Быстрая рука замерла, наконец, упала вдоль тела. Горячая волна усталости облегчила последний час жизни.
« Это хорошо, - сказал себе художник. Мой портрет похож на меня. Я доволен. Теперь ничего больше не удерживает меня. Я умру.»
Прямоугольник неба над застекленным большим окном переходил от желтого к розовому, предвещая весенние сумерки. Голос молодой женщины, совсем близко, через открытое окно запел первые ноты такой пронзительной колоритной песни, что художник боясь вздохнуть, смотрел на окно, будто ожидая увидеть летящие звуки, подобные медным пулям, цветам, сочным фруктам… С револьвером в руке, он с любопытством выглянул во двор. Он не нашел там свежего рта, посылавшему ему, на пороге смерти, такой чудесный привет. Но с другой стороны двора в темной маленькой квартире, светлый затылок блестел подобно снопу пшеницы в темном сарае.
Художник вернулся к своему полотну, сел, потрогал правой рукой подлокотник… В унисон с длившимся си бемолем, зазвенело чувствительное стекло бокала, рядом с ним.
« Этому полотну чего-то не хватает… Изюминки… понятной детали…Детали, которая будет разгадкой картины…»
Он положил свой револьвер и принялся писать на главной ветке дерева серую птицу, поющую певчую птицу, переполненную мелодией, с головой, повернутой к хмурому небу.
Художник наслаждался, тем, что выписывал переливы оперения, блеск глаза, схожего с черной жемчужиной… Когда настал вечер, и поднялась служанка с ужином, она застала художника, стоящим перед картиной, рядом с забытым оружием. Он закончил рисовать птицу. Теперь он, воспользовавшись лиловыми последними лучами дня, делал набросок еще примитивного цветка, росшего за болотом, его упрямой физиономии из болезненных лепестков.
Портрет
Они одновременно открыли два окна их сообщающихся комнат, хлопнув полузакрытыми от солнца ставнями, и улыбнулись, наклонившись над деревянными перилами:
Какая погода!
На море ни морщинки!
Оно везунчик! Ты видела, как глициния выросла с прошлого года?
А жимолость! В ставнях застряли ветки жимолости.
Ты будешь отдыхать, Лили?
Я надену свитер и спущусь, да! Мне не сидится на месте в первый день… а ты что будешь делать, Алиса?
Я переберу свой платяной шкаф. Он пахнет прошлогодней лавандой. Не беспокойся обо мне. Мне очень весело. Занимайся своими делами!
Короткие обесцвеченные волосы Лили, могли осчастливить куклу Гиньоль , и через мгновение Алиса видела, как она спускалась: веселая, подобно яблоку в саду на песчаной почве, плохо защищенном от ветра.
Алиса беззлобно засмеялась:
Какая она кругленькая!
Она с удовольствием посмотрела на свои длинные белые кисти, и скрестила на деревянном подоконнике худые руки, вдыхая густой воздух соли и йода. Бриз не пошевелил ни единого волоска в «испанской» прическе - зачесанные назад волосы, оставляющие открытыми лоб и уши; прическа выгодно выделяла ее красивый правильный нос, но была строга ко всему, что приходило в упадок, подчеркивая горизонтальные морщины над бровями, ослабшие щеки, черные от бессонницы подглазья. Ее подруга Лили не одобряла безжалостную прическу:
Что ты хочешь? Я нахожу, что усохший плод нуждается в листве!
На что Алиса отвечала:
Все не могут причесываться в сорок лет, как маленькая герл из кафе-шантана!
Они жили в совершенном согласии, и каждый день добавлял несколько угольков в костер их дружбы. Элегантная угловатая Алиса спокойно констатировала:
Мой вес, можно сказать, не поменялся, со смерти моего мужа. Впрочем, я сохранила кофточку с девических времен, из любопытства: можно подумать, что ее сшили на меня вчера! Лили обосновано не вспоминала ни о каком замужестве. Сорок лет, после легкомысленной молодости, снабдили ее неистребимой полнотой.
Это правда, я упитана, - заявляла она. - Но посмотрите на мое лицо: ни складочки! И все остальное соответствует. Это уже кое-что, признайтесь!
Она бросала хитрый взгляд на запавшие щеки Алисы, на шарф или лису, скрывающие шейные сухожилия, ключицы в форме верхней перекладины Т…
Но любовь, еще больше, чем соперничество связывало двух подруг: один и тот же мужчина, красивый, ставший знаменитым задолго до старости, пренебрег ими обеими. Для Алисы несколько писем великого человека свидетельствовали о том, что он был увлечен в течение нескольких недель ее ревнивыми глазами, фатальной элегантностью искусно одетой худой брюнетки. У Лили от него не осталось ничего, кроме предельно лаконичного письма. Позднее он забыл их обеих и « Как ты с ним познакомилась?», вопрос, задаваемый подругами, предшествовал почти искренним признаниям, которым они без устали предавались.
Я не поняла, почему он так внезапно замолчал, - признавалась Алиса. Но в нашей жизни был момент, когда я могла, я уверена, стать подругой, духовным наставником этого легкомысленного человека, которого ни одна из женщин не смогла удержать…
Ну, мой малыш, я не буду спорить, -отвечала Лили. Подруга, наставник… я никогда ничего не понимала в этих громких словах. Что я знаю, это что между ним и мной… А! Однажды утром! Пылало! Мы не думали о патетике, уж поверь мне! Я почувствовала, совершенно очевидно, как я тебе об этом говорю, что могла бы властвовать над этим человеком с помощью чувств. А потом, все кончилось …
В общем, довольные одинаковыми горестями, достигшие возраста, когда украшают маленькие часовни, они повесили в салоне виллы Лили, где они жили в складчину в течение двух месяцев, портрет неблагодарного. Самый лучший портрет, красующийся во всех еженедельниках и иллюстрированных журналах. Увеличенный, подретушированный, подкрашенный, жирным черным цветом, как яркий офорт, смягченный розовым цветом губ и голубизной зрачков, как на акварели…
Если честно, то это не произведение искусства, - говорила Алиса, но когда знаешь его, как я – как мы, Лили – он, как живой!
В течение двух лет, они весело ограничивались одиночеством святош, принимали безобидных друзей, старых и изношенных друзей. Стареть! Боже мой! Ну да, стареть, нужно к этому приспособиться… Стареть под взглядом этого молодого портрета, в лучах прекрасного воспоминания. Стареть в добром здравии, во время небольших приятных путешествий, во время изысканных трапез….
Ты не считаешь, что это лучше, чем таскаться по дансингам, массажисткам, и игорным залам? - говорила Лили.
Алиса одобрительно кивала и прибавляла:
Все так убого, после такого воспоминания…
Приведя в порядок шкаф, Алиса поменяла платье, застегнула белый кожаный пояс и улыбнулась: «на той же дырочке, что и в прошлом году! В самом деле, забавно!»
Но она упрекнула себя за то, что припозднилась поприветствовать «их» портрет в салоне на первом этаже…
Алиса, Алиса! Ты спускаешься?
Голос Лили снизу звал ее: она наклонилась, опершись на деревянные перила:
Минутку! А что?
Спускайся… Это любопытно… Иди!
Немного взволнованная, готовая к романтической встрече, она поспешила и нашла Лили перед снятым со стены, лежащим на кресле на ярком свету «их» портретом.
Сырость, соединение соли и красок произвели в течение десяти месяцев, в темноте закрытой виллы умелую разрушительную работу, где случай вооружился волшебной недоброжелательностью. Плесень нарисовала на римском подбородке великого человека седоватую бороду неухоженного старика. Пузыри на бумаге вздули лимфатические мешки у основания щек. Несколько крупинок от угольного карандаша, с шевелюры рассыпались по всему портрету, прибавив лет и морщин, лицу победителя… Алиса закрыла руками глаза:
Это… Это вандализм!
Прозаичная Лили, многозначительно выдохнула:
Ну что ж!
Она возбужденно прибавила:
Мы здесь это не оставим?
Боже мой, нет! Я буду страдать!
Они обменялись взглядом. Лили нашла, что Алиса юношески стройна, а Алиса не смогла удержаться от порыва зависти: «какой цвет лица у этой Лили! Настоящий персик!»
Их обед сопровождался непривычной болтовней, где речь шла о массаже, диетах, платьях и ближайшем казино. Они говорили, как бы между прочим, о длительной молодости некоторых артистов, об их афишируемых любовных связях. Без видимой причины, Лили вскричала: «Черт! Короткая и добродетельная молодость? По мне лучше долгая и веселая!». Алиса четыре или пять раз рассеянно произнесла имя одного мужчины, из их друзей, который должен был « или я очень заблуждаюсь» провести лето в этом краю… Лихорадка перед побегом, жар от дурных намерений превратил их в гурманов, любительниц выпить, покурить, свободных в своих речах. Алиса, в салоне с жалостью отвернулась, проходя мимо портрета, а вот простая Люси, красная, немного пьяная, с презрением выдохнула сигаретный дым в лицо великого человека:
Бедный старик!...