День социального педагога

1.

Бывали сны страшнее, но не было подлей.
 – Софья Борисовна! А я-то вам на спину наблевал!..
 – Ты, Светлоумов, крутой чувак! – загоготали с «камчатки». – Поставил училку на место!..
 «Бей угнетателя!» – скомандовал Чёрный Дэн.
 Забыв, что в кулаке зажата – нет, не учебная граната, хотя снился урок ОБЖ, а шариковая ручка, Софья, не глядя, врезала Светлоумову.
 Крик… Тишина…
 Софья, холодея, обернулась. Паша Гитарин, тихий сосед урода Светлоумова, жалко кривясь, подбирал вытекающий глаз…

 Россия, священная наша держава!...

 Государственный гимн кнутом полоснул по пробуждающемуся сознанию.
 Ч-чёрт!.. Снова утро!..
 Софья через силу оторвалась от ложа, заткнула радио, и, успешно борясь с дремотой, добралась до магнитофона, вызывая к жизни дух великого Цоя.

Снова за окнами белый день.
День вызывает меня на бой.
Я чувствую, закрывая глаза –
Весь мир идёт на меня войной!..

 Кухня. Кофе три в одном. Бутерброды со шпротным паштетом.
 На редкость отвратный сон. И Чёрный Дэн под руку подтолкнул, вояка. Втянет в историю рано или поздно. Но почему – глаз? Из-за Данилы, что-ли?...
 Младшая сестра спала на диване в кухне. Софья, не зажигая верхнего света, готовила при настольной лампе. Диван и лампа-грибок в кухне были частью привычного хаоса.
 Нарезая хлеб, Софья фантазировала. Представляла себя овдовевшей скво, а Таньку – своим ребёнком. Танька и впрямь походила на индеанку – круглолицая, губастая, смуглая, с карими, европейского разреза, глазами (сейчас они были закрыты) и рыжевато-черными, как грива лошади, волосами.
 Из какой эпохи пришла эта девушка? Наверное, из первобытной, когда все мужчины принадлежали всем женщинам, а детей воспитывали сообща. Вчера опять явилась заполночь на бровях. Спасать того, кто хочет утонуть – об стенку горох кидать. Интересно, если Танька залетит, вырвется она из объятий зелёного змия? Дай Бог. Детей она любит. Глядишь, и род продлит раньше Софьи. Криво, косо, но жизнь идёт.
 – Татьяна, вставай!.. Тебя палата брошенных заждалась.
 – М-м-м…
 – Не мычи, ты не корова! Очнись, графиня, дело ждёт!..
 – М-м-м…
 – В обед из больницы на барахолку сбегаешь! Заколки, цепочки посмотришь!.. С джигитами, вах, познакомишься!.. Брысь с кровати!..
 – Это диван, а не кровать!
 – Ну, с дивана!..
 Чему ребёнка учишь, заскрёбся, затыкался в клетку рёбер котёнок совести. Ещё украдут сестричку да продадут в неволю на Восток. Тебе-то, конечно, легче станет. А ей? Солнечный удар на хлопковых плантациях – и кирдык. Аукнется тебе, Софьюшка, многолетнее увлечение рабством…
 Накормив сестричку и спровадив её на работу, Софья достала заветную чёрную папку…



2.


Первая рукопись Софьи Шуткиной.


***

 Даниэль знал, что везут их на смерть, вернее, он догадался. И то сказать – кому нужны уроды? Уж, наверно, не хозяевам. Потеряв правую руку в бою, Дэн стал разрабатывать левую – писал ею, пытался и рисовать, не говоря уж о повседневной работе и тренировках. От рождения Дэн был обоеруким, слава белым и чёрным богам. Духи наградили его быстрой реакцией.
 Потеряв руку, Дэн открыл в себе дар прапамяти.
 Предок-левша… Мулат… Слуга, друг и вечный партнёр по шахматам Большого Белого Брата. Вот уж воистину – брат мой, враг мой… Знал бы папаша, развратный плантатор, зачиная того, давно умершего Дэна, какую пулю отливает годовалому наследнику…
 Впрочем, до той, последней, экспедиции к африканским берегам Чёрный Дэн и не подозревал, на что способен. В силу природной любознательности верный слуга усвоил не только фехтование, но и морское дело.
 Большой Белый Брат только радовался. Даже слыша, как верный помощник перекидывается словом-другим с рабами, капитан бригантины не ждал ничего худого. Слава духам, капитан не ведал языка бамбара.
 Расплата был короткой и страшной. За три дня до катастрофы Чёрный Дэн выпивал с коком и корабельным плотником. Чем кончилось застолье, моряки не упомнили, ибо один напился в доску, другой в сосиску, за что оба получили свою порцию линьков. Дэн же, не будучи сильно пьяным, спустился в трюм, к неграм, а точней, к негритянкам. Большой Белый Брат посмеялся, а назавтра спросил у Дэна, как там рабыни. Квёлые, был ответ. Не доставили удовольствия. Ты бы, светлейший хозяин, хоть поразмяться им дал. Устроил бы танцы на палубе.
 Большой Белый Брат любил зрелища. Негры плясали. Капитан наблюдал. А тут и Даниэль прикатил бочонок ямайского рома. Капитан выпил… Угостил команду… Успел подивиться, чего это морские волки, как по команде, зевают… Тяжёлый, неодолимый сон смежил веки…
 Разбудил Большого Белого Брата короткий полёт с высоты и нещадный удар о воду. Погружаясь, лихорадочно работая руками и ногами, капитан в панике осознал три вещи. Шхуна-бриг «Орхидея» стремительно удалялась. Рядом барахтались полусонные соратники. К беспомощному скопищу людей со всех сторон света неслись кошмарно-нереальные треугольные плавники…
 Большой Белый Брат потянулся за кортиком. Оружия не было. А в голове последней издёвкой вертелась фраза, прочитанная в старинной книге: «Если к вам подплывёт акула, суньте голову под воду и кричите ей: убирайся прочь, скотина!».


***

 Однорукий Даниэль, бывший тренер по фехтованию, сидел на батуте в каюте звездолёта в окружении своих питомцев и вполголоса напевал:

Умеешь тайны ты хранить –
И превосходно!..
А бизнесмены будут гнить
В глуби подводной!..
Возьмём же, будучи людьми,
По пистолету,
И повернём, чёрт вас возьми,
Калошу эту!..

 – И что? Удалось Чёрному Дэну повернуть бригантину? – жадно спросил слепой Влад.
 – Удалось, – успокоил тренер.
 – А потом? – допытывался незрячий живчик.
 – Доплыли до берегов Сенегала и жили там. Долго и счастливо.
 – Хорошая сказка, – вздохнул ходячий компьютер Серж. Юный программист приволакивал левую ногу, левая же рука была скрючена от рождения. – Жаль, по правде так не бывает.
 – Отчего же не бывает? – спросила олигофренка Ангелика.
 – От чего, от чего, – проворчала из молодых, да ранняя альбиноска Мэри. – Мы вот не можем повернуть ракету обратно на Землю!..
 Даниэль хотел было озвучить старую легенду о том, что на месте их ожидает счастливая жизнь и радостный труд во благо Золотого Миллиарда, но промедлил. Дэн не любил врать детям. Момент был упущен и мысль покатилась дальше по языкам.
 – Толку-то, если бы даже могли, – заметил сутулый чернявый носатый Марк, за мрачную прозорливость прозванный Вороном. Его толстостенные, на минус пятнадцать, очки зловеще сверкали. – На Земле фашизм, как тогда, очень давно… При Гитлере.
 – А нас тоже везут в рабство? – осведомилась Ангелика.
 – Да какие из нас рабы, – фыркнул Влад. – Тебе хорошо, у тебя только котелок не варит, а вот у нас…
 Хлопнул в ладоши моторный алалик Ауэр. Этот парнишка всё понимал, но не умел говорить из-за поражения речевого центра.
 Все обернулись к немому. Ауэр, не размыкая губ, обвёл рукой всех, а затем резко чиркнул ребром ладони по горлу.
 – Я боюсь, – захныкала Мэри.
 И тут отверз уста шизофреник Януш Кандински. Выражался он, как всегда, заковыристо, но Даниэль прислушался. Он любил ребусы.
 – Дерево – праздник – шатёр. Сбережёмся под пологом, по пояс в снегу – спасение.
 – Чего-чего? – не взяла в толк Ангелика.
 – Людей нет. Люди пойдут от нас. Пока – деревья, снег, звери. Холодно. Страшно. Планета – жизнь. Корабль – смерть.
 – Холодная обитаемая планета? Как её… Айса? Мы летим близко? – оживился Марк. И, следуя мрачной вороньей логике, тут же накаркал: – Хотя… Пустое. Всё равно не выйдет.
 – Эх, бластер бы сейчас… Хотя бы один, – мечтательно вздохнул Владька.
 – Порешить капитана, охрану… Выключить роботов… Добраться до пульта и повернуть корабль, – продолжил Серж.
 – Ох, не травите душу!.. – всхлипнула Мэри.
 Кандински вновь побрёл по лабиринту ассоциаций.
 – Дерево есть предтеча пластика. Потомок укажет дорогу к пращуру. Игрушка притянет. Подарит жизнь.
 – Да говори ты понятно! – не удержался одноногий Рамиль. – И вообще… Сколько можно хныкать!.. Двум смертям не бывать, а одной не миновать!..
 – Ну ты джигит, – растянул губы в улыбке Дэн.
 – А я ещё и оружейник, – прихвастнул мусульманин. На пластиковой ноге, непотопляемый, как пират, он подскакал к своему батуту, извлёк из-под матраса пластиковый же меч. – На днях выточил. Порублю-у!.. – и меч описал в воздухе восьмёрку – знак бесконечности.
 – Дай, я руками посмотрю, – потянулся Владька.
 Серж и Даниэль обменялись взглядами.
 – Разберёшься в пульте управления? – шёпотом спросил однорукий. Ходячий компьютер опустил веки.

***

 С капитаном надо было что-то делать, и Дэн уже догадывался – что именно. Рабски кланяясь и самурайски пряча меч за спиной, он переступил порог рубки.
 – Чего надо? – отверзло уста высшее существо.
 – Нашёл оружие… Самодел… Может быть опасно… Соблаговолите глянуть, хозяин…
 Вынув меч из-за спины, Дэн, как бы шуткуя, сделал несколько выпадов, продолжая угодливо бормотать убогие опасения… Контраст между детской игрушкой и неожиданным искусством калеки-смертника на пару секунд океанским валом поразил капитана. Меч, описав дугу, вступил в плотный контакт с сонной артерией. Хозяин жизни безвольно сполз на синтетический ковёр. Дэн, как на автопилоте, вытащил из кобуры хозяйский бластер, прицелился, до последней секунды не веря, что всё удалось так легко. Зажмурился. Надавил спуск. Вздрогнул от грома и опалившего лицо жара. С усилием открыл глаза. Дело было сделано.

***

 Они стояли по колено в снегу – однорукий тренер по фехтованию, незрячий живчик, хрупкая альбиноска, глупенькая Ангелика, хромой вундеркинд, джигит на протезе, сутулый очкарик, обречённый на безмолвие Ауэр и погружённый в свои видения Кандински. Высоко над их головами шумели сосны.
 – Тяжеловато будет! – высказал общее мнение чернявый Марк по прозвищу Ворон. – Прохладная, однако, планетка.
 – Ничего, освоим! – притопнул здоровой ногой джигит.

3.

 Почему Софья видела Дэна одноруким? Как-то раз, стоя на оживлённом перекрёстке, женщина беспокойно наблюдала за подпрыгивающим посреди дороги железным обручем. Пойти убрать его было боязно. Стоявшие рядом мужчины не трогались с места. Вдруг от горстки людей отделился брюнет неопределённого возраста. Левая рука отсутствовала по самое плечо. Молча однорукий вышел на проезжую часть, подхватил пляшущий обруч, так же молчком вернулся и закинул железяку в кусты. Инцидент был исчерпан. Софье стало любопытно, где он потерял руку. Афган? Чечня? Или просто несчастный случай? Но женщина не полезла с вопросами. Она лишь стояла и катала в голове строки забытого местного поэта Геннадия Головатых:

Слепые не могут смотреть гневно.
Немые не могут кричать яростно.
Безрукие не могут держать оружие,
Безногие не могут идти вперёд.
Но!…
Немые могут смотреть гневно.
Слепые могут кричать яростно.
Безногие могут держать оружие,
Безрукие могут идти вперёд!..

 Софья мечтала о фотоаппарате – хотя бы о простой «мыльнице», но денег на дорогую вещь не было. Отца удалось запихать лечиться, но беспутную сестричку надо было тянуть. И конца этой каторге не предвиделось. В школе Софья шутила, что приглядит заранее помоечку и пойдёт на старости лет бомжевать.
– Прекрати дурацкие шутки! – бесилась Ритка.
– Ничего, – балагурили коллеги, – получишь пенсию – на мыло и верёвку тебе хватит!
 Слабое утешение. Мечта о фотоаппарате отодвигалась, становилась всё призрачнее… А кадры так и лезли на глаза. Грязная бичиха, баюкающая в иссохших руках отломанный цветок розы… Одноногая девочка с улыбкой до ушей – купила, наконец, набор «Одень Машеньку»…
 Вот и сейчас, собираясь переходить главную улицу огромного предместья, Софья невольно прислушалась – по небу с гулким воющим свистом писал виражи военный самолёт со сплошным треугольником крыльев. Из всех предприятий впавшего в дрёму города Колчацка бодрствовали только два – кондитерская фабрика – не без помощи Софьи – и авиазавод.
 А внизу, далеко под брюхом техногенного птеродактиля, брёл, качаясь, едва держась на ногах, пьянёхонький мужичонка. О Русь, сказал бы скульптор Данила Нерчин.
 Надо будет заехать к нему в больницу сразу после комиссии. Неужто вправду глаз потеряет? Денег на операцию нет, занимать не хочет – унижение, мол… У Софьи у самой ни копья… Но можно ли так наплевательски относиться к себе? Впрочем… Критиковал овин баню. Ей, Софье, двадцать три. А килограмм – на пять дюжин побольше. Вот оно, пиво. Вот они, прянички-шоколадочки. Откажи себе в последнем – и вовсе тоска заест.
 Впрочем, Данила – мужик с головой. Жир греет, объяснял он Софье. Потому в России спокон веку ценились полненькие. Пышкам мороз не страшен. Это теперь Запад моду взял – куклам Барби подражать. Глупая затея. Что игрушке здорово, то человеку – смерть. А Запад убивает двух зайцев – палит и по женской самооценке, и по здоровью. Попробуй одновременно и в Дюймовочку играть, и детей рожать. Понятно, что население сокращается…
 Однако здесь Данила и сам был грешен, ой, грешен. Два аборта сделала от него Софья. И не могла понять – то ли свобода и правда влекла художника, то ли Данила не рвался воспитывать проблемную чужую сестрицу.
 А США Софья тоже недолюбливала. За негров.

4.

 Не успев переступить порога родимой школы, Софья понеслась в туалет. Почки шалили. Закрыв задвижку, социальный педагог оторопела – на жёлтом кафельном полу лежал медный крестик!.. Софья, ни разу не бывши в церкви, точно знала – кресту под ногами не место. Подняла с пола, пристроила на краешке раковины.
 Затем, уже в коридоре, ей попалась Людмила Григорьевна. Пожилая женщина явно была не в себе.
– Сонечка… Вы на недельку меня не замените?
– Э… Мнэ… – промычала Софья. Влезать в ярмо не хотелось. – Сегодня, например, у меня комиссия…
– Да это с завтрашнего дня! – горячо возразила коллега. И, понизив голос, добавила:
– У меня дочку чурки сцапали!..
 Тут в Софье проснулся писательский интерес. И женский, что греха таить, тоже. Её-то пришельцы с юга не обижали – явно не девочка, и за швабру не спрячется, третьесортный товар. Были даже учтивы, подозревая в темноволосой кареглазой ханум полукровку. И то сказать – работая с детьми, Софья ни разу не позволила себе брякнуть: «Понаехали тут всякие!». Зато словечки «джигит», «шайтан» и другие нет-нет, да срывались с её полных губ, к великой радости мусульманских детей. Как-то на барахолке Софья даже слышала, как парочка джигитов, говоря на своём языке, упомянула Низами, и хотела подойти, но испугалась, что сыны гор неверно истолкуют её порыв. Да и Низами она слыхала лишь по имени.
– Почем вы знаете, что они?
 Людмила Георгиевна слабо улыбнулась – словно заря занялась над сожжённой деревней. Машинально поправила затемнённые очки на минус семь. Плотнее укуталась в оренбургский платок.
– Да Ленка… спаслась.
– Ну? – Софья вся обратилась в слух. А педагогиня, чуя, что в обмен на подробный рассказ добьётся своего и вместе с тем желая излить душу, поведала:
– На остановке… Вчера вечером… Схватили сзади, затащили в машину, повезли в сторону Байкала… Ничего не успели сделать – она всё время отбивалась, царапалась… Остановились на заправке… А там наши мужики увидели, дело не ладно, пошли на них с бутылками, монтировками… Отпустили, козлы!...
– Круто, – только и выдохнула Софья. История оказалась что надо.
– Замените?
– Без вопросов!..

5.

 Вошла Ритка Райхер. У Ритки было два диплома – логопед и психолог, и семья – любящий муж и трёхлетний сынишка. Софью восхищала эта женственная, пугливая, незнакомая с жизнью лань. И загадочная к тому же. Вьющиеся тёмные волосы и пухлые губы Ритки напоминали Софье её любимых негров. Однако нос был скорее индейский – с горбинкой. Да ещё немецкая фамилия…
 На днях девушки вместе шли к остановке. Софья поделилась опасениями насчёт младшей сестрички – шляется по барахолкам, добывает из воздуха недешёвые украшения…
– Думаешь, по карманам шарит? – осведомилась Ритка.
– Не, – задумчиво протянула Софья. – Руки у неё крюки. Скорее уж телом торгует. Ты не знаешь, у нас девок стерилизуют?
– У нас, слава Богу, не фашистская Германия, – поджала полные губы Ритка.
– Очень жаль, - отрезала Софья. А Ритка вдруг вспыхнула, отвернулась и непонятно на что обиделась. Впрочем, назавтра коллеги встретились как ни в чём не бывало.
 Ритка писала стихи (на взгляд Софьи – непролазную заумь) и почитывала Софьину фантастику. Софья звала её на конференцию «Молодость. Творчество. Современность», но Ритка уклонилась от этой чести. А зря. Придётся одной отдуваться.
 
– Слушай, логопед… У тебя спирта не будет? Тут, понимаешь, и комиссия, и у Данилы проблемы с глазом… Хлебнуть охота…
 Загадочная женщина распахнула опахала ресниц.
– Выпить? С утра? Перед комиссией?
В чём-то Ритка была занудой. А в чём-то и правильной.
– Да хоть нюхнуть!
Ритка запустила смуглую руку с миндалевидными розовыми ногтями вглубь натуральной кожаной сумочки, извлекла флакон «Шанель N 5».
 – На. Они на спирту. Нюхни. Подушись заодно. И пошли, документы посмотрим. Вдруг чего не хватает.

6.

 В учительской тет-а-тет беседовали папаша Зарины Аврахимовой и завуч Аракчевская. Бизнесмен – толстяк с плотоядно выпяченными губами, в чёрном кожаном жилете и тельняшке на босу грудь – увлечённо доказывал свою точку зрения.
– Какая школа, слушай!.. Какие прогулы!.. Мусульманская девочка не должна ходить в школу!.. Мусульманская девочка не должна играть с русскими мальчиками!.. Во втором классе целуются, слушай!.. А в пятом что будет?!.. Мусульманская девочка не должна говорить по-русски. Я отец, и я берегу свою дочь. Русский язык – грязный язык. Русская женщина для русского мужчины – билат.
– Полегче, а! – не удержалась Софья. Но коммерсант её не заметил.
– Мусульманская девочка должна сидеть дома, с младшими братьями и сестричками. Это народный обычай. Место женщины – дома, у очага, слушай!..
 Аракчевская, дама бальзаковского возраста, была чуть поизящнее Софьи. Надо отдать ей должное, она дважды рожала. Сыновья Алины Михайловны кончали школу, муж – хозяйственный гегемон-тупарик – пищал из-под каблука. Отличница народного образования подалась к собеседнику. Пышная, сливочно-белая грудь кустодиевской купчихи открывалась глазам ревнителя народных обычаев и доблестный джигит терял нить разговора. На мудреца восточный человек не тянул.
– Зариночка пропустила полгода, - ворковала завуч, как знахарка, зашёптывая болезнь. – Комиссия посмотрит ребёнка, может, советы какие даст… Не надо бояться!.. Разве я вам желаю плохого?.. Вы у нас лучший родитель!.. Автобус вон сегодня пригнали – детей везти…
– Угу, – кивнул джигит, – попросил у шефа…
– В прошлом году вы нам стройматериалы поставили по оптовым ценам… А в этом как? Не получится?
– Увидим, увидим – заурчал бизнес-волк. Каждый жулик рано или поздно объегорит сам себя, подумала Софья.
Аракчевская повернулась к подчинённым, как свекровь – к невесткам.
– Девочки!.. Я вас убью!.. У Зарины нет выписки из истории развития!.. Садитесь, пишите!..
– Но это должен делать врач, – заикнулась Ритка.
– А вы на что? – осведомилась Аракчевская. – Пишите со слов родителей!..
Ритка, вздохнув, приготовила чистый бланк.
– Беременность первая? Ребёнок доношенный? Роды нормальные, не кесарево?
 Папаша кивал. Но следующие вопросы загнали отца в тупик.
– Когда стала держать головку?
 Торговец пожал плечами.
– Месяца в три? – подсказала Ритка.
Родитель кивнул.
– Сидит? – продолжала допрос Маргарита.
Раб Аллаха развёл руками.
– Месяцев с шести? – предположила Ритка.
Кивок.
– Встала на ножки?
– Не помню, – виновато улыбнулся глава семьи.
– Месяцев в восемь?
– Угу.
– Пошла?
– Да откуда я знаю!.. – вышел из себя восточный гость. – Это всё к матери!..
– Ну и где она?..
– С младшей, в больнице.
– Ясненько… Первые слова?..
Софья вышла в коридор – проверить, все ли на месте, посмотреть свидетельства о рождении и паспорта.

7.

Было, как всегда, ни шатко, ни валко.
 Двое не явились – бичиха Светлоумова с младшим сыном Никитой и дочкой Светланкой и недотыкомка Алиева с наследницей Фахриёй. Зато подошла хрупкая, похожая чем-то на Ритку Фатима Гульнарова, учитель азербайджанского, а ныне домохозяйка, лёгкая, неземная пери, изящная серна в чёрном приталенном кожаном сарафанчике. Фатима Ахмед-кызы вела за руки погодков – Али (мальчика) и Арзу (девочку). На груди коллеги сиял золотой мусульманский полумесяц. Софья молча восхитилась. Носить такое среди полувраждебного народа… Вспомнились безграмотные надписи на домах: «Чюрки – вон!» и, рядом: «Ново-Ленино – маленькая Ичкерия. Отомстим русским за наших братьев! Алах акбар!..»
 Подошла Ритка.
– Ну как?
– Как, как… Щас к Светлоумовым пойду.
– По старому адресу не ищи. Квартиру они пропили.
– А где обитают?
– У тётки, в кафе «Былина». Мать там судомойкой работает, старший – грузчиком, младшие – тоже, где что подать. Но я туда не пойду!..
– Боисси?
– Представь себе!..
 …Кафе «Былина» и вправду было отделано в русском стиле – крыша теремком, на дверях птицы-сирины. Софья долго долбилась в дверь, прежде чем сезам открылся. Присев за столик, накрытый холщовой вышитой скатертью, социальный педагог ввела хозяйку кружала в курс дела. Мимо с коробками китайских помидор шествовали кавказцы.
– Вугар, Абузэр!.. – окликнула тётка. Грузчики замедлили шаг. – Кончите таскать – будите сестру. Пусть подымает своих. На комиссию едут.
Степенно кивнув, работники проследовали в подсобку.
– Ловко вы с ними! – не удержалась Софья.
– С кем? – не уловила кабатчица.
– С джигитами, - понизила голос Софья. И, словно оправдываясь, добавила:
– Для них ведь женщина – грязь под копытами… Ну, или вещь…
– Но мы же русские женщины! – богатырски подбоченилась Василиса Микулична… то бишь Мария Васильевна.
 Софья как бы ненароком просматривала меню.
– А что за фирменный напиток – «Снега России»?..
– Хотите, угощу?
– Не откажусь!..
 Посмаковав подсоленный кефир с веточками укропа и размокшими горошинами на дне, Софья продолжила разведку.
– А что это – джин-тоник «Бородинский»?
Но кабатчица с ловкостью фокусника выхватила меню из-под носа. Довольно, дескать, халявы…
 Тем временем в зальчике появились испитая худощавая крашеная блондинка и двое детей – бойкая девочка-пацанка со светлым конским хвостом на затылке, и конопатый бухенвальдский крепыш с неуловимо-блатными ухватками. Старший Светлоумов, гроза района вообще и Ритки в частности, так и не появился.
 Социальный педагог проконвоировала семейку в школу.
 Спустя минуту явились две недотыкомки – мать и дочь Алиевы. Софья едва не заматерилась, увидев на ногах девочки летние сандалики. Стояла середина сентября, небо хмурилось, кой-где лежал снег, да и в воздухе роились белые мухи. Но отправлять переобуваться было некогда.
 Впрочем, далеко идти по снегу не пришлось. Аврахимов подогнал автобус к ближайшему перекрёстку. Софья вздохнула с облегчением. В прошлом году они с детьми ехали в общественном транспорте и давились, как в трюме работоргового судна. Сейчас же все чинно расселись по местам.
– Куда ехать? – спросил Аврахимов. Русским языком он владел неважно.
– Байкальская, возле кино «Баргузин», – объяснила Софья.
– Фортуна? – переспросил бизнесмен. Софья не сразу поняла, что имеется в виду барахолка.
– Нет, дальше!..
– Китайский рынок?
– Да нет же!.. Совсем в другую сторону!..
– Через новый мост?
– Лучше через старый.
– Не поеду я через старый. И по главной улице не поеду.
– Что так? – не взяла в толк Софья.
– Милиции боится, – шепнула Ритка.
 Точно, сообразила Софья. Менты джигитов не жалуют.
 Аврахимов дал газу, выруливая на объездную дорогу. В голову Софьи лезли мысли одна другой дурнее. В детстве, запоем глотая «Хижину дяди Тома», Сонька долго злорадствовала, когда работорговцу сунули под седло репейник. А что такое она теперь? Бой-баба в кожаной куртке, только что без кнута. Везёт семи-восьмилетних иноязычных детей на комиссию, где их засунут в класс выравнивания, навесят диагноз «задержка психического развития», а то и «олигофрения в степени дебильности». Разве дети виноваты, что их запустили?.. А с другой стороны – как быть?
 Шайтан-арба остановилась на глухой бензоколонке. Из признаков цивилизации здесь было лишь кафе «Керим» (азербайджанская кухня). Аврахимов вылез из машины, обратился к землякам на своём языке. Софью прошиб холодный пот. А ну как заговор?!.. Воины Аллаха захватят автобус, вызволят жён и детей, а гяуров продадут в рабство. Ожили утренние страхи – на сей раз применительно к себе.
 Однако автобус преспокойно поехал дальше.

 8.

 Грозная комиссия заседала в одноэтажном белёном домике позади кинотеатра. Вёрткий Никита Светлоумов дёрнул на себя не ту дверь, и из подсобки посыпались мешки с картошкой, морковкой, свёклой… Возможно, овощи предназначались какому-нибудь детскому дому, но Софье хотелось думать, что великие и могучие члены комиссии и прочие специалисты по трудным детям не живут, а выживают вместе со всем народом. Дыбают силос по деревням…
 Запихнув корнеплоды обратно, дети и взрослые зашли в холл с четырьмя длинными лавочками по стенам. На лавочках уже сидели три семьи.
– Организации проходят вне очереди, – просветила родителей Софья. Чёртовы Алиевы-Светлоумовы!.. Из-за них провозились!..
Домашние, как и следовало ожидать, забухтели.
– Добро. Я занесу документы, а дальше пусть комиссия решает, кого позвать.
 Войдя в уставленный столами зал, Софья поздоровалась с председателем комиссии Бертой Абрамовной, с высоким, худым и чёрным, как грач, психиатром Рыбаковым, с молоденькой логопединей Наташкой, оставила папку и вышла.
Комиссия повела приём в шахматном порядке – школьные, домашние, школьные. Не желая дразнить гусей, первыми позвали домашних.
Али, Никита и Света, рассевшись на дощатом полу, затеяли игру в «камни-ножницы-бумага».
Фатима-ханум, встревоженно сдвинув брови и нервно теребя золотой полумесяц, приблизилась к Софье.
– Девочка… На полу… Холодно… Плохо… Детей не будет…
Социальный педагог поразилась. Мамашке Светлоумовой было по барабану, что дочь может подстудиться, да и её, Софью Шуткину, никто никогда не берёг. И вдруг… Женщина чужого народа…
 Загнав детей на лавочку, Софья открыла «Сказки дядюшки Римуса».
– Как-то собирал горох братец Кролик на делянке у братца Лиса, а братец Лис и не догадывался…
В холле появилась невысокая кругленькая девица в белом халатике. На руках медсестра несла беленькую дошкольницу, явно не ходячую. В слабенькой ручке кроха сжимала резинового утёнка.
– Мы из областной больницы, – с нажимом сказала пышка. – Это брошенный ребёнок. Нас ждёт машина. Мы должны пройти без очереди, а то Аня устанет.
Домашние загудели. Как без того.
– Маргарита Борисовна, почитай, – велела Софья. Подошла к медичке, шепнула:
– Занесите документы внутрь. Заодно и девчушку покажете. Они разберутся…
– Долго ли, коротко, проведал братец Лис обо всём. Сладил петлю и поймал в неё братца Кролика. Висит братец Кролик, ждёт своей участи. Идёт мимо братец Медведь…
– Мама, я есть хочу, – захныкал шестилетний Али.
– Может, сходите до киоска? – осведомилась Софья.
– Да я ж тут ничего не знаю… Муж денег на дорогу не дал, – развела руками домохозяйка.
– Ох… Рит… э-э, Маргарита Борисовна, сходите, пожалуйста, до киоска, купите кило печенья и литра два газировки. Не забудьте стаканчики, – распорядилась Софья.
Ритка, кивнув, оперативно направилась к двери. Барынька, а поди ж ты…
– Идёт мимо братец Медведь. Ты что, спрашивает, висишь, братец Кролик? Да я здесь пугалом работаю, братец Медведь. Хочешь денежку? Полезай в петлю, а я пока отдохну.
– Школа, заходите!..
– Давайте я! Мне нужно в больницу! – заныла Алиева-старшая.
Недотыкомки – большая и маленькая – зашли.
– Оставил братец Кролик братца Медведя висеть, а сам к братцу Лису стремглав припустил. «Братец Лис! – кричит на бегу, – у тебя братец Медведь горошек на участке ворует!»
 В холл выпорхнула логопединя Наташка – беленькая, изящная, востроносенькая. Софья порой удивлялась своему дару любоваться женской красотой. Быть может, это не она, а Чёрный Дэн восхищался Риткой, Наташкой и Фатимой?..
– Соня, это катастрофа, – зачастила Наташка, всплеснув руками. – Ни мать, ни дочь бельмеса по-русски не смыслят!..
– Переводчиком будете? – обратилась к Фатиме Софья.
Две женщины переступили порог. Фахрия сидела за столом, напряжённо разглядывая известную серию картинок про козлов на мостике и натужно соображая, где конец, где начало.
– Вспомогательная школа, – отрубил Рыбаков. Говорят, на Руси спокон веку бытовало поверье – лекарь должен хамить, иначе его не послушают. Рыбаков уважал обычаи.
– Языковой барьер, – заикнулась Софья.
– Повадились прятаться за барьер! – каркнул черноголовый врач. – А вы потакаете!..
– Неречевые методики то же самое говорят, – пояснила председатель комиссии Берта Абрамовна. – Скажите маме, в интернате дети будут под присмотром. Пятидневка, трёхразовое питание…
– Или можно у нас остаться, программу полегче взять, – поддакнула Софья.
– Во-во, – загремел Рыбаков. – Садите олигофренов в класс выравнивания, а потом спецшколы детей не могут набрать!.. Все в массовых школах полируют скамейки!..
Услышав, что можно будет остаться, где были, мамашка подмахнула протокол.
Следующими были Али и Арзу Гюльнаровы. Девочка прошла без сучка, без задоринки, но братишка…
– Садите шестилеток за парту, да ещё к выравняшкам! – рычал Рыбаков. – Нарушение прав ребёнка!..
– Я хотела, чтобы дети учились вместе… Защищали друг друга… Али даже поумнее сестрёнки, – пыталась заслонить Софью хрупкая Фатима-ханум.
– Не выгораживайте администрацию! – грохотал психиатр. – Плевать им на детей, им надо побольше классов скомплектовать да ставками учителей обеспечить!.. Христопродавцы!..
Софья держала себя в руках – она привыкла к этому камнепаду, и, говоря по совести, Рыбаков был прав. Протокола на Али писать не стали, велели годик посидеть дома.
Софья едва уломала Фатиму поприсутствовать при осмотре Зарины Аврахимовой. Однако вместо переводчика Софье чуть не понадобилась «Скорая помощь». В её мещанском представлении, неряха Фахрия вполне могла быть дебилкой. Но обеспеченная, ухоженная Зарина?!.. Достукался папашка!.. Делал из дочки хозяйственную безграмотную ханум? Получи-ка ученицу вспомогательной школы!.. Джигит, естественно, встал на дыбы.
– Это не моя дочь дебилка, это школа дебильная! – надрывался ревнитель истинной веры. Долго же теперь Аракчевской придётся клянчить стройматериалы…
– Кто писал выписку из истории развития? – вопрошал Рыбаков. Его бы на плакат, подумала Софья.
– Школьный психолог, – призналась она.
– Давайте его сюда!..
Софья выглянула в холл. Всё было тип-топ: дети хрустели печеньем, запивая газ-водой «Колокольчик». Ритка читала сказку.
– Прибежали братец Кролик с братцем Лисом на делянку. Братец Медведь только распахнул пасть – объяснить, что к чему, а братец Кролик кричит: «По зубам ему! По зубам!» Братец Медведь только рот откроет, а братец Лис ему палкой – блип-блип!.. Вырвался братец Медведь – и тягу во все лопатки!..
Софья вынуждена была нарушить идиллию.
– Рита, иди, тебя.
Рыбаков был в последнем градусе бешенства.
– Вот ваша выписка! – рявкнул он, разрывая исписанный лист на четыре части. – Без документа от врача протокола не получите!..
– Зарина не стала на учёт в поликлинике, – объяснила Ритка.
– Ваши проблемы! У Федорки всегда отговорки. Я сказал – вы услышали!..
– Не нужен протокол!.. Я забираю дочь из школы!.. Пусть дома сидит!.. У очага, как предки завещали!.. – оскорблённый отец хлопнул дверью. Слава Аллаху, Зарина давно уже была в холле.
– И что? – растерялась Ритка.
– Да ничего, – ответил Рыбаков нормальным голосом. – Посадите в массовый класс, пусть убедятся… В классе выравнивания вся картина развития смажется…
– Зато ребёнок больше поймёт, – заикнулась Софья.
– Да?! – зарычал Рыбаков. – А в старших классах что делать будете? Когда начнётся физика, химия, алгебра, геометрия?!.. Делайте, что говорят, хватит самодеятельности!.. Работайте, уговаривайте… Созреют – опять сюда. На худой конец, есть конфликтная комиссия. А пока порвём протокол.
Когда Софья. Ритка и Фатима вышли в холл, там не было ни Зарины, ни папаши. На улице не было и автобуса. Фатима с чадами и домочадцами побрела на остановку. Софья и Ритка вышли во двор – проветриться. На крыльце появилась мамашка Светлоумова, засмолила цигарку. Тут же из дома выкатился Никитушка.
– Дай курнуть! Амёба завещала делиться!..
И откуда он только знает про амёбу, подумала Софья, давясь от смеха.
Но маман Светлоумова оказалась не промах.
– Знаешь, как дельфинчики моргают? – показала она сынуле две фиги. И повторила номер. – Видел, как ёжики жмурятся?..
Но Никитка подскочил, пнул родительницу в левую грудь, выхватил изо рта сигарету, отбежал в безопасный угол двора и победительно затянулся. Мать беспомощно сквернословила. Ритка, барынька, ошеломлённо закрывалась рукой.
– Ремня хорошего! – посоветовала Софья мамаше.
А как ты сама относишься к родному отцу, спросил внутренний голос. Кто его в психушку засунул?..
– Школа, проходите!..
Светлана Светлоумова прошла без осложнений, а балбес Никитка расщёлкал все задания как кедровые орешки. Уж его-то волей-неволей придётся посадить в обычный класс. Софья и Ритка стоически вынесли новую порцию брани.
– Все ошибки собрали, – проворчала толстуха Берта Абрамовна. – Две дебилки, шестилетка, интеллектуальная норма… Что б больше такого не было!..
– Рады стараться! – отбарабанила Софья.

9.

 – Теперь можно и по пивку, – протянула Ритка.
 Взяв по бутылке светлого и по упаковке «Русского кальмара», девушки присели на лавочку. Софье почудилось, что у Ритки наметился животик, и не простой. Прямо спрашивать не хотелось, а зависть кольнула. Ну и что, сказала себе Софья. Пускай у Ритки будет двое. Рождаемость повысится. Для страны хорошо.
 – Рит… А тебе… э… можно пить?
 – А почему нельзя? – распахнула мадонна библейские карие очи.
 – А ты… не того? Второй раз?
 Ритка не сразу поняла… Досадливо скривилась… И, взяв себя в руки, хихикнула.
 – Не, что ты!.. Это трудовой мозоль, набитый в борьбе за насыщение… Слушай, а до чего у негров аморальные сказки!.. Хотя… Чего ждать от угнетённого народа.
 Софья благодарно кивнула и подхватила любимую тему.
 – А знаешь… я недавно фишку просекла…
 – Ну-ну?
 – Знаешь, в каком году «Пятнадцатилетнего капитана» снимали? В тысяча девятьсот сорок пятом!..
 – Ну правильно, – кивнула Ритка. – Победили, можно и о детях подумать… Кстати!.. Я тебе одного негритянского писателя принесла. Алекс ла Гума, ЮАР. Повести.
 – Там хоть женщины есть? – осведомилась Софья. Грех сказать, но Софье нравилась негритянская литература в том числе и потому, что в ней хватало зверской, жестокой эротики.
Последнее время местные халтурщики, задрав штаны, припустились следом, но что Юпитеру Роджерсу здорово, то Ивану Бычкову – смерть. Русские – не эротичный народ, объяснил Софье Данила Нерчин. Холодно. Раздеваться неохота.
 – Куда ж без них. Помнится, заходит чернокожий служащий в белое машбюро и думает – не про меня этот гарем…
 – Клёво!.. Что-то вроде Нгуги ва Тхионго?
 – Нгуги отдыхает. Он вообще графоман.
 – Тогда – как Анри Лопес?
 – Получше. Анри частично выезжает на теме – Африка и женщины, Африка и любовь. Ла Гума – стилист высшей пробы.
 – Как Болдуин, что ли?
 – Вровень. Держи!..
 Оранжевый том южноафриканца перекочевал в хозяйственную сумку Софьи. Софья всегда ходила с кошёлкой, опасаясь карманников и рискуя нарваться на сумочников.
 Бутылка кончилась внезапно. Пора было расходиться.
 – Слушай, – отважилась Софья, – у тебя пятисотки не будет? С зарплаты отдам.
 – Тяжко? – сочувственно сморщилась Ритка.
 – Да не… Я химку хочу сделать.
 – На фиг! Только волосы портить!..
 – Да, понимаешь… У меня псевдоним – Джеката…
 – Геката, что ли?!.. Греческая богиня луны и колдовства?!..
 – Угу… с американским акцентом. Ты же в курсе. Хозяева называли рабов греческими именами. Хочу на негритянку походить.
 – Ох, доиграешься, Джеката батьковна, – сквозь смех пролепетала Ритка. – Ох, допрыгаешься, античная богиня из Южных штатов… они там чужих не любят.
 – Так я ж богиня. Чарами опутаю.
 – Хочешь загадку?
 – Давай.
 – Чем отличаются писатели-славянофилы от западников?
 – Бросаю дротик.
 – Куда, в меня?
 – Под ноги. Короче, сдаюсь.
 – Славянофилы – это племя старых волков и молодых шакалов. Западники – это племя старых шакалов и молодых волков!..
 – Ладно, пока!..
 – Удачи!..

10.

 Едва расставшись с Риткой, Софья приобрела ещё бутылку «Балтики» – на вечер, на случай триумфа или разгрома, хлеб, майонез, телячью колбасу, четыре пакетика кофе, килограмм яблок – и попилила домой.
 С тех пор, как отца загребли в психушку, в квартире было относительно чисто, не считая мутных окон с рассохшимися рамами и паутиной трещин по стёклам, полного (с горкой) помойного ведра, заваленной и уже попахивающей мойки и грязного пола, по которому пустынными варанами сновали шестиногие жильцы. Можно было прикинуться негритянкой, надраить пол ради белого повелителя, но Софья решила поберечь силы.
 Предок, земский врач Иван Кузьмич Шуткин, убитый ещё до революции в дни холерного бунта, осуждающе разглядывал с портрета антисанитарное состояние жилища. Острый клин его чеховской бородки целился правнучке аккурат между глаз, но Софья не замечала угрозы. Чёрный Дэн был с ней и не дал бы её в обиду.
 На запылённой трюмо, среди фарфоровых, с отливом в перламутр, вазочек и деревянных, резных, под пряник, шкатулок Софья заметила что-то новенькое. На мутной стеклянной вазе были подвешены бусы из плоских малахитовых бляшек.
 Мысли сразу расползлись по целому вееру направлений.
 Опять сестричка с барахолки припёрла. Жаль, если в историю влипнет. Непутёвая – покуривает, гуляет, постоянного нету… А с другой стороны – как детей любит!.. Ещё почище Софьи – Таньку-то не заставляли возиться с младшенькой!.. Уломать бы её пойти в педучилище. Нянечка в больнице – разве профессия!.. Танька бубнит, мол, не оставлю палату брошенных, но это полуправда. Не любит сестра учиться. Буквы путает с первого класса, училки придирались, ну и достали.
 Малахит… Сказы Бажова… Для Данилы Нерчина уральские крепостные всё равно что для Софьи негры. Престать бы пред ним Хозяйкой Медной горы…
 А что!.. Негры любят безделушки!..
 Софья по-обезьяньи сорвала ожерелье с краешка вазы и нацепила на крепкую шею. Помедлив, извлекла из деревянной шкатулки серебряные серьги в виде гусиных перьев. Духи «Уральские» завершили дело.
 С грехом пополам расчистив кухонный стол, горе-хозяйка соорудила четыре бутера с телячьей колбасой и майонезом, растворила кофе. Мысли то и дело возвращались к пивной бутылке, таящейся в холодильнике. На вечер можно купить ещё пузырёк-другой…
 И думать не моги, запретил Чёрный Дэн. Помнишь, как работорговцы вождей спаивали? А вы, бабы, хуже вождей. Вы не прошли отбор на устойчивость к алкоголю. Вечером выпьешь, не треснешь. Вон, лучше яблочко съешь.
 Завершив сервировку, Софьи извлекла из кошёлки оранжевый том Ла Гума. Лишь теперь до неё дошло, почему же чтение за едой – дурная привычка. Не в заляпанных страницах было дело. Не в тонокстях пищеварения.
 В детстве, в эпоху всеобщего дефицита, дежурных блюд у батюшки было три – картошка, курица и яичница. Готовить отец не любил, поэтому без книжки Софья за стол не садилась. За едою она прочла «Квартеронку», «Случай в июле», «Убить пересмешника». Последние же года Софья ловила себя на том, что стоит открыть книгу, как тянет подзакусить. Выработался, мать-перемать, условный рефлекс…
 Заморив анаконду, Софья сложила передачу для любимого – бутерброды, яблоки, кофе, томик сказов Шергина – и собралась в лечебницу.
 
11.

 По дороге в больницу Софья не раз и не два прокрутила в голове роковую историю. «Иду я в полночь от Александра Васильича, – повествовал скульптор. – Что греха таить, квасили. Решил испытать судьбу, попёр через парк. Иду, свечу фонариком. А там гопота лениво этак дедка попинывает. Гляжу – ба-ба-ба!.. Да это ж старый мой собутыльник, отец колчацкого верлибра Колокольников!.. Сжал я кулаки – и к ним. Понадеялся на свой четвёртый разряд по самбо, так это когда всё было… Спасибо, хоть поэт успел утечь. Старый он, помешал бы только. Вероятно, и не узнал меня в темноте. Очнулся под утро, лежу на земле, кровь из глазницы рекой… Прижал носовой платок – и домой, слава Богу, недалеко. Брыкался, да мамка «скорую» вызвала...»
 О Боже, думала Софья. Спасибо, что послал мне воина. Даже имя совпало.
 Стационар лепился возле самого рынка. Софья зашла в просторный двор. Навстречу двигалась странная процессия. Два полупьяных санитара дебильного вида ни шатко, ни валко волокли на носилках беспамятного больного. При каждом неверном шаге лысая голова гулко стукалась о металлическую раму. Позади с причитаниями семенила старообразная сухопарая женщина.
 – Аккуратней, ребята, пожалуйста, умоляю!.. Стойте, да что же вы делаете!..
 – Ничё, мать, – успокаивали «сынки». – Донесём в лучшем виде, жив будет!..
 Стук… стук… стук…
 – Ребятки, да что же вы!..
 – Не дёргайся, мать…
 Из-за таких и полыхали холерные бунты, с внезапной злостью поняла Софья. Бедный Иван Кузьмич.
 В детстве, читая «Анжелику», Софья гадала – смогла бы она полюбить одноглазого или нет. Вот ведь как обернулось …
 Данила сидел на лавочке – среднего роста, коренастый, мосластый, стриженный под машинку. Оттопыренные уши, две залысины надо лбом и перебитый нос придавали скульптору сходство с братком-толстолобиком. Раненый глаз прятался под бинтовой повязкой, но другой, серый, смотрел на мир приветливо и бесстрашно. Одежда мастера культуры была обычной – пепельный свитер Софьиной вязки и потёртые джинсы.
 Тихонько пристроив сумку на скамеечке рядом с любимым, Софья подкралась сзади и накрыла рукой здоровый Данилин глаз.
 – Изыди, нечистая сила! – рявкнул мастер резца. – Вдохновение спугнёшь!...
 Софья, убрав ладонь, присела рядом с творцом.
 – Чего ты там разглядываешь?
 – А вон, видишь, – указал скульптор на гранитообразный валун со слюдяными прожилками. Со ржавого кольца, вделанного в булыжнище, свисал обрывок могутной цепи вроде якорной.
 – Памятник? Обломок ограды? – осведомилась Софья.
 – Не знаю… Символ Урала.
 – Почему Урала?
 – Рабство… Камень и цепь.
 Круто, восхитилась Софья. Парню едва глаз не вышибли, а он об уральских крепостных думает.
 – Я последнее время много о сказках размышляю, – вещал Данила. – Любая волшебная ситуация имела под собой реальную подоплёку. Раньше взрослых мужиков женили на девчонках-подростках. Ясно, муж для жены был чудовищем из «Аленького цветочка», жена для мужа – лягушкой, ледяной попрыгушкой… А помнишь, как все иголки прятали?..
 – Веретёна, – поправила Софья.
 – Веретёна, не суть. Родители берегли наследников – от водки, карт, от вашей сестры. Однако никто не в силах оградить молодёжь от жизни. А Белоснежка и семь гномов? Наверняка бывало, что молоденькую девчонку выгоняли из дому, она и нанималась в охотничью артель варить кашу. Все считали её умершей, а Он, единственный, шёл и находил.
 Супермозг, восхищалась Софья. Залечу снова – не буду делать аборт. Что он мне сделает? Не убьёт же. Уйдёт разве что, да потом все равно воротится. Кто ещё его стерпит таким, как есть.
 Эх, заставить бы Данилу заняться глазом всерьёз!.. Но Софья не умела диктовать любимому человеку. Да и скульптор – не живописец, ему не столь важно острое зрение.
 – А Хозяйка Медной горы – туземная женщина, волю сулящая… Татарка, киргизка, башкирка… Кочевница. Темноволосая, смуглая и гибкая, как змея.
 – Слушай, – не удержалась Софья. – Изваяй с меня Хозяйку Медной горы!..
 Данила прищурил здоровый глаз.
 – Ты иной тип – Родина, мать-земля. Ты не чаровница, ты опора. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдёшь…
 – Данила, а Данила, – вкрадчиво промурлыкала Софья. – А слабо чёрно-белые шахматы выточить?
 – В магазине купи!..
 – Нет, Данил, ты не понял. Не просто фигуры, а люди. Негры против европейцев. Масаи, например.
 – А-а, – кивнул Данила. И тут же покачал головой. – Нет, не рискну.
 – Почему?
 – Делать такие игрушки опасно. Мировое равновесие пострадает. Ещё начнётся реальная межрасовая война… Это ли задача искусства?!..
 И опять было неясно – искренен ли Данила или ему просто лень…
 Потом, управившись с бутербродами, они долго целовались в облетающих зарослях клёнов и ягодных яблонь. В сильных руках скульптора Софья ощущала себя девочкой-подростком. Оба не могли пойти до конца, отдаться друг другу. Вернулась юность…
 В три часа пополудни Софья с трудом оторвалась от припухших губ любимого и побежала делать химическую завивку.

 12.

 Остановившись возле розового дома с белыми львиными мордами на фасаде, Софья замерла, как первобытный охотник у входа в медвежью пещеру. О тех, кто сидел внутри, Софья знала немного. Патриоты… Враждуют с тем, другим писательским домом, что в двух кварталах отсюда. Не наигрались в казаки-разбойники.
 Софья их понимала. В детстве ей тоже хотелось играть в индейцев, но не было компании. Ребята во дворе предпочитали нюхать клей, а, заикнись Софья о заморских индейцах и неграх, её посчитали бы чокнутой. Да и какие, к чёрту, индейцы, когда приходится то с младшенькой возиться, то папашку из канавы тащить.
 Софья рванула тяжёлую дверь. Поднялась по мраморной лестнице, укрытой ковровой дорожкой. Пробежала глазами берестяные панно на стенах. Три богатыря… Витязь на распутье… Алёнушка…
 На лестничной площадке, у двухметрового трюмо под чёрное дерево курил рыжеватый не первой свежести юноша с короткой стрижкой и пижонскими усиками – известный колчацкий журналист Михаил Умишков.
 Приветствуя собрата, Софья не без удовольствия покосилась в зеркало, оглядывая химическую завивку. Негритянка! Квартеронка! Только не та, что у Майн Рида, а, скорее, матушка Женуария…
 Умишков окинул Софью взглядом белого господина. Он – человек влиятельный, член союза, глядишь, чего и отломится…
 – Читала мой последний рассказ?
 – Что-то припоминаю… Ага! Девушка рассталась с парнем. Он, кажется, художник-прикладник… Сделал из её черепахи пепельницу. Но как хозяйка допустила?!..
 – Девичья у вас память, сударыня. Подруга уезжала. Там, понимаешь, столкновение позиций… Женщине не понять мужского стремления к славе.
 – Слушай, – невежливо перебила Софья. – По-моему, убить черепаху трудно?
 – Не очень. Научить?
 – Расскажи.
 – Главное – отрубить голову. Тогда лапы и хвост сами вывалятся из панциря.
 Софья помрачнела. Умишков это заметил и поспешил откланяться.
 – Ладно, побежал я. Вот, погляди рукопись нового автора. Владимир Тюльпанов из-под Читы. Чего улыбаешься?
 – Да так… Ты, верно, знаешь… Раньше в семинариях цветочные фамилии давали неспособным ученикам…
 – Смотри не брякни этого никому. С ним носятся, как с писаной торбой, особенно бабёнки под полтинник. На обсуждении вознесли до небес. Блондин, красавчик… Держись от него подальше.
 Газетчик ускакал, а Софья с рукописью в руках пристроилась плюшевом кресле у стены проходного зала.
 Рукопись оказалась – свет туши, привет котёнку.
 Юноша полюбил лесбиянку. Надел парик, обрядился в платье и пошёл признаваться в любви. Парик свалился и предмет воздыханий всё понял. Я знаю, вы меня любите, сказал он. Но я вам расскажу, и вы поймёте. Когда у меня умерла мама, отец меня изнасиловал. Привёл дружков, и все меня любили в очередь. В детдоме старшаки проделали со мной то же самое. Теперь я ненавижу мужчин.
 Софья со злостью отбросила рукопись. Зачем к реальной проблеме водевильное начало приклеивать? Да и… Танька, сестра, полжизни моталась по интернатам и никогда ничего. Если уж мой папаша… Пил как бочка… И тот…


13.

 Вторая рукопись Софьи Шуткиной.

 Мать умерла в январе. До отпуска было, как до луны пешком. Старшей дочери недавно стукнуло одиннадцать, младшей едва исполнилось пять.
 Старшая проснулась оттого, что трясли за плечо. За окнами царила чернильная темень, но в комнате тлел жёлтый, как полежавшее масло, свет.
 – Вставай, пора в школу, – сказал отец.
 – Уйди! ¬– огрызнулась дочь.
 – Гнать меня будешь, бля, – возмутился папаша, неуверенно-пьяным движением срывая одеяло с детского тела и ухарски швыряя в угол. Не упусти свой шанс, шепнул Голос. Ты воспитал, ты и употреби. Она твоя дочь? Не факт. Она маленькая? Ну и что? Дети – будущие взрослые. Ты же не пробовал малолеток? Отведай. Ты ж не тварь дрожащая, ты право имеешь. Да если бы ты не пил, ты бы… ух!.. Она тебя любит. Она простит. Ей понравится. Всё равно тебе не выстоять против Меня, против Князя Тьмы…
 Брысь под лавку, самозванец, мысленно отвечал отец Голосу. Никакой ты не Сатана, а мелкий бес или предок, смертный вроде меня. Заткнись, варнак. Не один ты был в моей родове. Земские врачи тоже попадались. Найду у кого занять силёнок. С тем и возьми, покойничек.
 Старшая, протирая глаза, села на продавленной койке. Из-под подушки полетела растрёпанная «Хижина дяди Тома». В молодости отец и сам глотал книги. В последние же годы, стоило раскрыть фолиант, привязывалась докучная мысль – а какое мне дело до посторонних людей? Водка дарила больше радости. Понимая до донышка свою низость, отец поддал книгу ногой.
 Дочь спросонья не заметила этого. С полминуты она щурилась, разглядывая хаотическое движение тараканов по светло-карему линолеуму, затем лениво натянула мятую школьную форму, запачканный фартук и порванные колготки.
 – Марш за стол! – заорал отец. Он не умел разговаривать с детьми и плохо понимал их, хотя в глубине души любил старшую дочь и гордился ею. Сейчас он рыцарски навалил полную миску картофельной запеканки с мясным фаршем, обильно полил всё соусом чили и пододвинул дочери.
 – Жри, морда! Жри, пока дают!..
 Дочь лениво ковырнула вилкой еду. Манерно, как почудилось отцу, скосоротилась.
 – Пап! Невкусно!..
 – Совсем зажралась! – рявкнул отец. И, следуя тысячелетиями проторённой колеёй, продолжал:
 – Да разве ж мы такими были! Послевоенное детство! Кусок хлеба с топлёным маслом – уже лакомство! Посыпанный сахаром – царское кушанье!.. А вы!.. От мяса нос воротите!..
 Старшая глядела на отца с яростью. Это был угнетатель, хуже плантатора, гаже работорговца, хотя сам-то он, небось, воображал, что несёт разумное, доброе, вечное. Я, дескать, опустился на самое дно, так пусть хоть дочь человеком станет. Держать её в ежовых рукавицах, а то ведь запьёт, закурит, по рукам пойдёт…
 Так или иначе, а мириться с угнетением не следовало. Дочь молча выплюнула запеканку обратно в тарелку, рванула в прихожую, влезла в рукава меховой куртки, натянула шапку, сгребла портфель и хлопнула дверью.
 Не соображая, что делать, отец прошёлся по комнате. Поднял с пола одеяло в белоснежном конверте, положил на кровать. Подобрал книгу, и, словно извиняясь, прижался лицом к переплёту. Сел за стол, попробовал запеканку. Вкус и обоняние давно притупила злодейка с наклейкой, но даже огненное чили не могло замаскировать изрядной «задумчивости». Похоже, на тухлых яйцах сготовлено. Под мухой стряпал… Отец взглянул на часы и остолбенел.
 Пол-третьего.
 В свитере и домашних брюках отец выскочил из квартиры, в два прыжка одолел четыре пролёта и помчался по улице. Послезавтра он свалится с гриппом, который снова затеет лечить прозрачным народным средством…
 – Со-онька-а!..
 Ночная улица молчала. Отцу пришло на ум, что в городе свирепствует маньяк. « А вдруг это ты? – проснулся неведомый Голос. – Только что хотел собственную дочку… Может статься, тебе лишь казалось, что сидишь за столом. А ты подкарауливал детей на улице. Вот и подстерёг… Соньку…»
 – Со-офья-а!..
 Из-за угла соседнего дома показалась полненькая детская фигурка.
 – Пап… Ты не сердишься?..
 – Что ты!.. Соня… прости… Я ошибся… Ночь на дворе… Иди досыпай…
 Отец и дочь в обнимку стояли под аркой чужого двора. И тут к отцу опять привязался Голос. «Какое у Соньки тело… Полненькое, сдобное… Вырастет – будет головы кружить… Научи её всему… Ведь если бы вы попали на необитаемый остров…»
 Заткнись, сказал отец Голосу. Пошёл на.
 Отец и дочь шли обратно к дому.
 – Ты, папа, иногда плохо делаешь, – серьёзно говорила старшая дочь. – Помнишь, Танька пришла на выходные из садика, уложила кукол на чемодане, полотенцем прикрыла? Она играла в войну, ту самую, Отечественную… Это у ней был детдом в тылу. А ты пьяный пришёл и кукол раскидал. Танька сказала, ты фашист.
 – Да, да, – кивал отец. – Я понимаю.
 – Папа, – попросила Сонька уже дома, стягивая форму, колготки и забираясь под одеяло. – Ляг со мной, а то не засну.
 Отец отшатнулся.
 – Папа, ты чё?!..
 Отец опустился на стул. Заговорил каким-то новым, неуверенно-серьёзным голосом.
 – Нет, Софья. Боюсь.
 – Меня, папа?! Но мы ведь раньше… При маме…
 – Ты была маленькая. Зверь во мне спал.
 – Зверь? Он кусается?
 Она в самом деле ещё ничего не знает? Притворяется? Не связывает со мной?
 – Зверь не просто кусается, Софья. Зверь сожрал меня изнутри и теперь хочет лопать других. Оттого я и стал… фашистом. Танька права.
 – Зверь – это водка, папа?
 – Зверь в человеке сидит от рождения. У меня это злоба, вседозволенность… У кого-то жадность. Зверь любит водку. Зверь от водки растёт.
 – Не пей больше, папа!..
 – Я уже не смогу окончательно бросить, – вздохнул отец. – Но я постараюсь пореже… Скажем, раз в неделю. Спи. Я пошёл.
 Дверь затворилась, а Софья ещё долго смотрела на белый квадрат. Забылась, когда чернильная тьма за окном стала разводиться водой рассвета.
 В тот день она опять опоздала в школу.

14.

Если уж мой папаша… Пил как бочка… И тот удержался на краешке…
 И вдруг ударило. А вдруг он… попробовал… с Танькой?!.. Впрочем, нет. Сестричка бы однозначно проболталась.
 Софья очнулась в доме литераторов. Залу твёрдым, размашистым шагом пересекал Рюрик Медведчиков – крупный детина с полуседой бородкой и синим якорем на волосатом правом запястье. Воин. Моряк. Автор исторических повествований об освоении Сибири и Русской Америки.
 – Здравствуйте, – пролепетала Софья, восхищённо глядя на полуклассика.
 Медведчиков посмотрел на Софью сверху вниз, как Павка Корчагин на Нелли Лещинскую в международном вагоне. Я бы тебя и как бабу не взял – такую… Пару секунд мастер пера размышлял, стоит ли отвечать на приветствие, затем по слогам процедил:
 – Здрав-ствуй-те.
 После чего проследовал дальше.
 Долго удивляться не пришлось. Из дальней двери, как чёртик из табакерки, выскочил пожилой коротышка, агроном, астроном и писатель Данила Дубов. В отличие от собрата, Дубов поздоровался почти на равных. Софья поднялась из кресла – чай, возраст надо уважать – и оказалась выше собеседника. Пытаясь загладить неловкость, Софья начала с поклонов и реверансов.
 – Прочла я вашу повесть «Голод»… Где мальчик в войну несёт домой банку пайковой селёдки, но отдаёт другой семье… Там умирают дети. Так здорово…
 – Что здорово?! – внезапно перебил Дубов. – Что умирают русские дети?!
 – Да нет же! Написано здорово!
 – Не притворяйтесь! – вспыхнул прозаик. И снова вроде бы успокоился. – Ваш псевдоним – Джеката?
 – Совершенно верно.
 – Почему вы избрали псевдоним, который русский человек и не вышепчет?
 – Вы столь низкого мнения о русском человеке? – начала заводиться и Софья.
 – Можно узнать настоящее имя? – продолжал допрос Дубов.
 – Пожалуйста. Шуткина Софья Борисовна.
 – Шуткина… Софья… Борисовна… Я так и знал! – заключил торжествующе Дубов. – Я тоже читал одну вашу повесть… О русском фашисте Бредневе. Почему вы считаете русских людей фашистами?
 – В семье не без урода.
 – Перестаньте вертеться, как уж под вилами! Меня вам не провести! Взять хоть такой эпизод… Скинхэд Бреднев как зюзя пьяный покоится между вторым и третьим этажом, а соседка Ритка… журналистка…. делает фото и помещает в газете под названием «Борец за чистоту крови»! Да разве русская женщина так поступит! Русская женщина поднимет упавшего воина…
 – Павшего в бою с зелёным змием? Всю пьянь на себе не перетаскаешь.
 – Для вас русские люди – быдло!
 – Какое быдло! Бреднев себя сверхчеловеком воображает!
 – Кстати, о Бредневе, – на пять минут разговор двух глухих, казалось, вошёл в нормальное русло. – Это ему принадлежит фраза: «Убей отца и трахни мать – вот девиз настоящего ратоборца»?
 Ах, чёрт, до боли закусила Софья губу. Конечно, глупо тыкать людей иголкой в нервные узлы, а потом ждать от них объективности.
 – Я вам вот что посоветую, – из-под кривой личины фанатика выглянул бывалый автор военно-тыловой прозы. – Не кидайте в народ чёрных афоризмов. Потом все локти искусаете, я, дескать, хотел как лучше. А фраза пойдёт гулять, отравлять умы. Не отмоетесь. К тому же фашист никогда такого не скажет и не подумает. Фашист болеет за свой народ, для него семья есть ячейка общества. Разорять гнездо – ослаблять страну. Вот сатанисты – эти стоят на кощунстве…
 – Да, фраза подлая, её надо убирать, – протянула Софья. – Но фашисты вполне могли прикормить сатаниста. Политики не сильно разборчивы. В борьбе за власть любой союзник сойдёт. Помните у Владимира Ильича статью «Детская болезнь левизны в коммунизме»?
 На сей раз Софья вроде бы не озвучила ничего ядовитого. Но жало её языка вновь угодило в нервный узел писателя. Забрало упало, копьё нацелилось.
 – Вы ненавидите русскую историю! Ладно… на обсуждении увидимся.

 15.

 К Софье нерешительно приблизился молодой человек в угольно-чёрном костюме-тройке, при галстуке. Голубые глаза смотрелись на небрежно тёсаном лице озёрами среди скал.
 – Вы первый раз?
 – Ага, – улыбнулась Софья.
 – Никита Мурлыкин, адвокат-сказочник.
 – О, круто! – восхитилась Софья. Её смуглая рука, полная, как тюленья ласта, едва не утонула во вместительной, жёсткой, как ковш экскаватора, лапе юриста. – И кто ваш любимый автор?
 – Из детских – Андерсен… Из взрослых – Толстой, Достоевский…
 – Ого!..
 – Пойдёмте, там уже начинается…
 У двери в зальчик, где заседала секция прозы, шёл производственный спор. Препирались Рюрик Медведчиков и пожилой, перечно-седой одноглазый прозаик, бывший геолог Евгений Шамильевич Ермолов.
 – «Путняя путана» – дрянной рассказ! – рубил с плеча Рюрик. – Из неисчерпаемого разнообразия русской жизни Тюльпанов выбрал три темы – чарку, шкварку и Тамарку!..
 – Ты что! Он из грязи извлёк бриллиант! – кипятился Евгений Шамильевич. – Основная мысль рассказа… – писатель остановился, переводя дыхание. Медведчиков не смолчал.
 – Основная мысль?!.. Слава публичному дому!..
 – Да нет же! Хвала русской женщине, которая и в борделе остаётся Сонечкой Мармеладовой!..
 – Русской женщине место в поле, а не в борделе, – гнул своё потомок землепроходцев.
 О духи, подумала Софья. Опять Тюльпанов.
 И точно, на одном из серо-бархатных диванчиков, лениво побрякивая на гитаре, сидел он – эффектный, вальяжный блондин в свободном пепельном пуловере, будто сошедший с обложки любовного романа. Спустя три года юное дарование повергло в шок весь литературный Колчацк, когда, покинув пожилую подругу и назанимав кучу денег, бесследно испарилось из города. Ещё через полгода Тюльпанов объявился в столице, где про него сложили хлёсткую эпиграмму:

Душой болея за культуру
И Русь спасая от беды,
Пришёл юнец в литературу –
Исподтишка лизать зады.

 Рядом примостился фантаст Алексей Михайлович Потихонин – кандидат физико-математических наук, защитивший диссертацию по жидкому гелию и десять лет оттрубивший инженером на радиозаводе. Софья бредила неграми, Потихонин – роботами. Тощий, угловатый, доброжелательный, но осторожный, он чем-то напоминал не то царственного тёзку Тишайшего, не то Владимира Путина. Софья улыбнулась. Прошлым летом она всерьёз просила Потихонина взять её в путешествие по великому озеру на байдарке, но фантаст поосторожничал, а затем Софья встретила Данилу. Фантаст же, упустив Софью, не стал витать в облаках, а женился и породил сына. Сейчас писатель приветственно помахал рукой. Софья ответила тем же.
 Во главе стола сидел бородатый, стройный, белый как лунь старик. Софья смутно помнила, что имя его Ярослав Харбинский, но больше не ведала ничего.
 Один за другим в зальчик просочились Ермолов, Медведчиков, Умишков, автор исторических романов Сырен Бурханов (единственный не-белый в этом совете старейшин, мимовольно отметил Чёрный Дэн) и несколько молодых авторов. Софья было совсем успокоилась, но тут на пороге статуей командора явился Данила Дубов.
 Началось обсуждение Никиты Мурлыкина.
 Слово взял Потихонин.
 – Никита подражает Андерсену, – улыбаясь, заметил он. – В сказках оживают подушка, памятник, одинокий бакен…
 – Ну и к чему всё это?! – загремел не хуже психиатра Рыбакова Рюрик Медведчиков. – Пока Америка гребёт под себя весь мир, пока вокруг горла России сжимается удавка, Мурлыкин сказочки пишет! Не помню, где читал… Представьте – город горит. Огонь, кровь, пена. В окно высовывается торговка и лопочет: «Малины не надо?»
 – Постой, – флегматично откликнулся коренастый седобородый улигершин Бурханов. – Во все века, при Иване Грозном и Чингисхане, сказки бодрили и утешали людей, подсказывали выход из положения…
 – Да я бы понял, – приложил руку к сердцу Медведчиков, – если бы в сказке Мурлыкина витязь казнил дракона, поработившего родину…
 – Не всем же быть воинами, – свысока улыбнулся Бурханов. – надо кому-то и мудрость хранить!..
 – Всё это хорошо, – примиряющее развёл руками Харбинский. – Но почему же Андерсен? Есть прекрасные русские народные сказки!.. Не отрывайтесь от корней, молодой человек!.. Прислушайтесь, иначе вам крышка!.. Сегодня Андерсен, а завтра куда вы скатитесь? Кому начнёте слепо подражать? Астрид Линдгрен с её непедагогичными сказками про невоспитанного Карлсона и хамку Пеппи Длинныйчулок?..
 О духи, поёжилась Софья за компанию с Чёрным Дэном. А что тогда сказать про братца Кролика?!.. Особенно если вспомнить, что медведь это символ России.
 – Запад совсем докатился! – взвизгнул Умишков. – Детей развращают!..
 – Обратная сторона свободы слова, – просветила Умишкова Софья.
 – У свободы слова одна сторона – чёрная! – с пафосом воскликнул Ермолов.
 – Всякое общественное явление имеет много сторон, – возразила Софья.
 – Не забывайтесь, девушка, – возвысил голос Харбинский. – Вам говорят, а вы молчите и слушайте!..
 – Баба да убоится, – поддержал Рюрик Медведчиков.
 – Вы недооцениваете Запад, – продолжил дискуссию Тюльпанов. – Сам он не живёт по тем смертоубийственным законам, которые пытается навязать нам. Просто Запад на себе испробовал силу такого оружия, как наркотики, сексуальная революция… Запад умеет вести войну!..
 А он не глуп, отметила Софья.
 – Вы совершенно правы, – встал со стула Данила Дубов. – Запад катится в пропасть…
 – Да нет, – покачал головой Медведчиков. – Запад ещё может спасти система концлагерей православного типа!
 О духи, застонал Чёрный Дэн. Бедный Запад!.. Работорговля, истребление индейцев, система концлагерей православного типа… Этим бы спасателям в родном отечестве навести порядок, так нет же, надо мир переделать!..
 – Дайте сказать! – вспылил Дубов. – Запад на краю пропасти, но Андерсен за него не ответчик!.. Мурлыкин – тем более!.. Андерсен учил добру, и Мурлыкин учит добру! Пока есть добро – есть сказка! Пусть пишет, как хочет! Всё! Я сказал!..
 – Спасибо, – кивнул Харбинский. – Адвокат, ваше слово?
 – Здесь я скорее подсудимый, – широко улыбнулся Мурлыкин. – Спасибо всем. Каждый говорил от души. А мой девиз – слушай всех, делай по-своему!..
 – Перерыв – пятнадцать минут! – объявил Харбинский.


16.

 Дело было за небольшим – обсудить Джекату.
 Дискуссию открыл Потихонин.
 – Джеката работает в жанре детектива и научной фантастики, – поведал он залу. – При этом в её рассказах отмечается выраженная антирасистская направленность…
 Неопытный альпинист, взобравшись на гору в составе туристской группы, хлопнул в ладоши, пытаясь привлечь внимание товарищей, и покатилась лавина.
 Вскочил с места Дубов.
 – Абсолютно согласен! – отчеканил он. – В рассказах Джекаты – а под броским псевдонимом скрывается Шуткина Софья Борисовна – отмечается выраженная антироссийская направленность!..
 – Анирасистская, я сказал, – пытался возразить Потихонин, но грохот катящихся камней покрыл его слабый голос.
 – Национализм Шуткиной не имеет права на существование! – с пафосом произнёс Умишков. Похоже, ему успели растолковать, что к чему.
 А Софья растерялась. Где, в каком рассказе она успела наехать на мусульман?..
 – Одесская фамилия! – нахмурил густые брови Медведчиков.
 – Слушайте! – тщился перекричать бурю Харбинский. – Может, не стоит вести эти разговоры при Шуткиной?
 – Если бы мы пришли к Шуткиной, мы бы смолчали, – объяснил Дубов. – Но если Шуткина явилась сюда, пусть слушает! Каждая строчка Шуткиной дышит махровой русофобией! В рассказе Шуткиной молодая женщина идёт по тёмной улице и боится. Типично еврейская черта! Русской женщине нечего бояться на тёмной улице!..
 – У этих евреев мания преследования! – подтявкнул Умишков.
 – Почему фамилия «Шуткина» непременно еврейская? – осведомился Сырен Бурханов. – Корень-то славянский!
 – Все фамилии на «кин» – еврейские! – парировал Дубов.
 – Польщён, – улыбнулся Никита Мурлыкин. Карие, в длинных загнутых ресницах, очи Тюльпанова распахнулись. Так рисковать карьерой…
 – Особенно Пушкин! – не утерпела Софья.
 – Пушкин вас ненавидел! – рявкнул Медведчиков.
 – А вы по себе не судите, – надоумила Софья.
 – Классику надо читать! – ринулся в бой Медведчиков. – Собрание сочинений Пушкина, том шестой. «Марина Мнишек ради власти стерпела омерзительное ложе, гм… тушинского вора»…
 – Тише, тише, – покривился Сырен Бурханов. – Ты, Рюрик, не хуже меня знаешь – у писателей бывают приступы тоски, ярости… Кровь обращается в кислое молоко, и мир становится чёрным. У кого-то два дня, у кого-то три, у кого-то пять. Во время приступа ещё не то напишешь. А в хороший, не омрачённый тоскою день Пушкин охотно стерпел бы на своём ложе, гм… соплеменницу тушинского вора, и не ради власти, а из чистого любопытства.
 – Да ведь Шуткина и пишет о вещах, от России далёких! – воскликнул Потихонин, видя, что небо светлеет и надеясь на скорое окончание шторма. – Негры, космос… При чём тут Россия и русофобия?..
 – Шуткина не желает писать про Россию! – подал голос Умишков. – Ей Россия противна!..
 – Своими выдумками Шуткина стремится увести молодёжь от насущных проблем! – поддержал Ермолов. – А Россия пусть гибнет!..
 – Объяснить, почему? – осведомился Сырен Бурханов. – Да потому, что вы, господа славянофилы, стремитесь показать русскую историю как тишь, да гладь, да Божию благодать. Если война, то непременно справедливая. Не завоевание, а присоединение. Потом не удивляйтесь, что молодёжь равнодушна к родной истории и смотрит на Запад. Скучно ей дома!..
 – Я уважаю тебя, Сырен, – поиграл желваками Медведчиков. – И говоришь ты вещи дельные. Но подумай, какая открывается брешь. Русофобы используют тебя в своих целях. Знаешь, как нукеры Батыя грабили деревни, а потом гнали безоружное мужичьё вперёд себя на городские стены. Я стою на стене. И если придётся…
 – Ещё кто кого!..
 – Тише вы, оба! – покрыл громовые раскаты полководческий рык Ермолова. – Неприятеля надо отражать, а не старые обиды тетешкать. Рюрик, пули на тебя жалко! Сырен! Благородный муж не всегда говорит, что думает! Кто старое помянёт, тому глаз вон!
 – А кто забудет, тому оба! – буркнул Медведчиков.
 – И как чудовищно, что эта женщина работает учителем!.. – содрогнулся Ермолов.
 – Вас ждёт педагогический крах!
 – Не сейчас, так потом!
 – Вот напишем вам на работу, будете знать! – пригрозил Умишков.
 – Да что вы напустились на бедную девушку! – укорил Харбинский, выгребая на островок спасительного мелкотемья. – Выйдет замуж – писать перестанет! С первыми родами пройдёт!
 – Эх, Ярослав Денисович, – покачал головой Медведчиков. – В двух шагах от тебя облизывается тигр, а ты ему – кис-кис-кис…
 Как ни странно, Софья была благодарна Рюрику. Воин признал в ней воина. В ней, девушке, разогнавшей всех женихов. Данила – тот в мужья не набивался, может, потому и рядом остался.
 Параллельно Софья ломала голову, пытаясь припомнить хоть одного знакомого еврея. Как бишь они выглядят… Курчавые волосы… Полные губы… Крючковатые носы… О Господи!.. Ритка!.. Так вот почему…
 – А я понял! – вскочил с места Умишков, размахивая Софьиной рукописью про Чёрного Дэна. – Неполноценных детей везут на заклание, а педагог их выручает! Это же холокост! Это многократно облизанный, обсосанный, обкашлянный сюжет про Януша Корчака, только к нему весьма неискусно присобачен попсовый западный хеппи-энд!..
 – Уважайте покойников! – не удержалась Софья. – Не вам на Корчака хвост поднимать! То бишь лапу!..
 – Евреи не выносят критики в свой адрес! – воскликнул Данила Дубов. – Носятся с трагедией полувековой давности, а на то, что сейчас на их глазах гробят русский народ, им плевать! Ещё и масла в огонь плеснут!
 – Вот это речь не мальчика, но мужа, – одобрил Сырен Бурханов. – Жаль только, сказана не к месту. И ещё… Слыхал афоризм – правда, сказанная злобно, лжи отъявленной подобна?
 – Я не нашёл в рассказах Софьи особой ненависти, – начал было Харбинский.
 – А я там увидел обиду еврейской девчонки! – поделился Умишков. – Я читал рассказик на эту тему, не помню автора. Правда, там, в рассказе, девчонку никто не обижал. Девчонка обиделась за маму. А мама за папу. А папа за бабушку. А бабушка за дедушку. А дедушка обиделся за весь еврейский народ. Но там, в рассказе, девчонка переросла свои комплексы. А когда же вы их перерастёте?!..
 – Я такая же русская, как и вы, – просветила Софья.
 – Не отпирайтесь! – завизжал, срываясь со сворки, Умишков. – У вас акцент! И внешность типичная – глаза, губы, волосы…
 – Да это химка! Я негритянку хотела изобразить!
 – Кстати, о неграх, – пробасил Медведчиков, и все почему-то смолкли. – Обратите внимание на конец рассказа. Цветные недотыкомки высаживаются на холодной, заснеженной планете, где растут сосны. И думают – ничего, освоим! Шуткина хочет, чтобы негры завоевали Россию! А ведь к тому идёт! Думаете, негры от нас далеко? Шарик маленький! Скоро растают ледовые шапки на полюсах, южные земли затопит и негры ринутся в наступление!..
 Потихонин сидел в углу, ссутулившись и уткнувшись в газету. А ведь безумие не затронуло его, отметила Софья. Фашизм – болезнь гуманитариев. Технари ей не подвержены.
 – Возможно, России суждено сыграть роль буфера между сытым Западом и угнетённым Востоком, – заметил Сырен Бурханов. – Русские потому и не угнетали всерьёз никого, что на своей шкуре изведали рабство…
 – Монгольское? – поддел Рюрик Медведчиков.
 – Сперва монгольское, – кивнул Сырен, – А потом своё крепостное право.
 – Да не было на Руси крепостного права! – рыкнул Медведчиков. – Историю надо знать!
 – Я-то её знаю, – улыбнулся лунноликий мудрец. – А вот ты…
 – И всё из-за вас, мамзель! – простёр Умишков указательный палец в сторону Софьи. – Торговая нация постоянно стравливает воинские народы…
 – Наживается на поставках оружия! – кивнул Рюрик.
 – А курвы типа Шуткиной обирают трупы! – надрывался Умишков.
 – Ну, хватит! – внезапно рявкнул Ермолов. – Сырен и Рюрик то ссорятся, то мирятся, и никакие евреи, никакая Шуткина тут не при чём! Верно я говорю, народ?
 – Истинно так! – подтвердил восточный мудрец. Медведчиков сурово промолчал.
 – Послушайте старика! – продолжал Ермолов. – Софья! Народ устал от чернухи-порнухи! Высветли палитру и рассказы твои заиграют! У Куприна есть рассказ «Гамбринус». Еврейского скрипача покалечили в царской тюрьме. Вместо скрипки он научился играть на окарине, но искусство не бросил. Пока ты видишь мир чёрным, ты ничего подобного не напишешь!..
 Он видит во мне еврейку, поняла Софья. Ищет аргументы, способные убедить.
 – Нашёл, перед кем метать бисер! – буркнул Рюрик Медведчиков.
 – Всё, баста! – протестующее поднял руку Харбинский. – Шуткина, ваше слово!..
 Софья встала. Странно, однако речь потекла довольно гладко, будто Ритка Райхер, Данила Нерчин или ещё кто-то умный диктовал из-за стены, как Хоттабыч Вольке Костылькову.
 – Вы любите не реальную Россию. Вы любите пряничный терем, который сами себе придумали. Реальная Россия вас раздражает, так как беспощадно ломает сказочный мираж. Конечно, тяжко. Не успела Россия переболеть коммунизмом, как подцепила западную заразу распущенности. Верно говорил Тюльпанов – Запад сам не живёт по тем законам, которые нам навязывает, иначе бы ему давно уже крышка. Может, и антисемитизм вам привили, чтобы оттолкнуть от патриотов нормальных людей. Юрий Герман в трилогии о враче Устименко упоминает преподавателя царских времён, который ненавидел немцев и на экзаменах резал всех, чья фамилия кончалась на «их». В результате провалил сибиряка Долгих. То же самое произошло сегодня. Я русская, и притом из неблагополучной семьи. Увлекаюсь неграми, оттого и сделала химку. Многие люди склонны отдыхать от жизни в иной реальности. Подзарядившись энергией, мы возвращаемся. Предки, реальные и духовные, держат нас на плаву, но они же и заражают нас дикостью, агрессивностью, суеверием, и тогда мы на пороге зимы начинаем бить в бубны и петь заклинания, отгоняя холода, вместо того чтобы шить шубы, шапки и катать валенки. – Это сравнение Софья взяла из жутко заумной книжки, которую ей давала читать Ритка Райхер. – Сегодня я возила на комиссию семью. Папаша-мусульманин, руководствуясь заветами предков, берёг дочку от влияния неверных и доберёгся до вспомогательной школы. Смотрите, как бы и вам не угробить родную страну. Кто ищёт врагов, тот найдёт их. Вернитесь из мира сказок! Полюбите Россию чёрненькой, беленькой её всякий полюбит! И не отталкивайте всех, кто на вас не похож! Сила народа – в единстве!..
 – Вы всё сказали? – улыбнулся Харбинский.
 – Всё, – ответила Софья.
 – Спасибо! Перерыв – тридцать минут!..
17.

 Народ растворился. Софья сидела на сером бархатном диванчике, оглушенная, как ныряльщик, чудом спасшийся от стаи акул, и не сразу заметила подсевшего к ней Потихонина.
 – В критике имел место пережим, – заметил фантаст.
 – Дурдом! – отозвалась Софья.
 – Не без этого, – кивнул литератор, – ну да понять можно всех. Агрессивным особям надо кого-то ненавидеть. И разумнее чужих, чем своих. Дубов родился крепостным…
 – Как то есть?
 – Вновь крепостное право большевиков – слыхала? У колхозников паспорта отбирали, вместо денег палочки ставили…
 – Он же коммунист!
 – Его сам чёрт не разгадает. Дубов считает – интеллигенция всё извратила. Медведчиков долго жил в Казахстане. Над его сыном местные издевались. Вот и сорвало крышу у обоих. Слушай, а что, космический рассказ правда навеян историей Корчака?
 – Не совсем… Там ещё влияние советской фантастики. Кир Булычёв, «Перевал». И ещё один автор, в «Химии и жизни» печатался. Имя вроде русское – Владимир, фамилия иностранная – Кантор…
 Потихонин воззрился на Софью – мол, дура ты или притворяешься, но молодая авторша, увлечённо рекламируя коллегу, и не заметила.
 – Рассказ «Пугач». Беззащитный толстяк, отец семейства, напугал бандита игрушечным пистолетом, не отличимым от настоящего…
 – Слушай, – в раздумье постучал ногтями по зубам Потихонин. – Приключенческий жанр не очень быстро приживётся в России. Мало сочетается с верой, обычаем, истовым, серьёзным отношением к миру…
 – А Брюсов? Беляев? Современные детективы и фэнтези?
 – Зачем тебе попса? Пиши про любовь! Плюнь ты на историю вместе с политикой! Пиши как Бунин! Как Куприн! Как Чехов!
 – Ни тот, ни другой, ни третий от жизни не прятались.
 Потихонин не терпел, когда его поучали.
 – Что ж, – резюмировал он, пожимая угловатыми плечами и поднимаясь с диванчика. – Тебе жить. Бывай!..
 С лестницы тянуло табачком. Софья пошла на запах. По-настоящему она курила один раз в жизни – угостила подруга на пять лет моложе. Подростком Натали была тургеневской барышней. Шила куклам бальные платья и уверяла, что женщиной станет только в законном браке. Не прошла по конкурсу в университет, подалась в юридический техникум, затем в ментуру дознавателем. В тот зимний день, случайно встретившись на улице, девушки отправились в ближайший скверик – болтать за жизнь. Наташа привычно вынула сигаретку. Софья, движимая писательским любопытством, взмолилась – научи, мол. И пока Софья неумело затягивалась, кашляя, раздирая лёгкие дымом и вдруг постигая по небывалой внезапной ясности мысли, что же находят люди в курении, Наталья устало повествовала, как поднимает трупы, как у последнего, подростка-самоубийцы, когда вынимали из петли, вывалился из-за пазухи плюшевый мишка. Когда, год спустя, Софья узнала, что Наташка родила дочь – видимо, от соратника – и сидит дома, мастер пера вздохнула с облегчением. Не женское это дело, возиться с трупами, пробурчал Чёрный Дэн.
 Вот и сейчас, когда Софья, как ищейка работорговца на запах пота, как акула на кровь влеклась на аромат табачного дыма, предтеча, засевший внутри головы, упёрся. «Попробуй только засмоли! А ну как тебя посадят в яму, прикажут выдать, где спряталось племя, а не дадут и паршивой махорки – что ты тогда запоёшь?»
 Лауреат конференции «Молодость. Творчество. Современность.» Владимир Тюльпанов цвёл в окружении парней и девчонок, сияя, как окружённое планетами светило. Табачные облака метеоритной пылью плавали средь небесных тел.
 – А, это вы, – отверзло уста юное дарование. – Сильно обиделись?
 – Да не очень.
 Тюльпанов близоруко прищурился.
 – А мне вот кажется – очень. Не оскорбляйтесь. Они ведь были объективны, не так ли?
 Софья с коротким смешком повернулась и пошла в зал обсуждения прозы. Забрать рукописи – и домой. Хорошего понемножку.
 В зале мирно беседовали Ермолов и Харбинский.
 – Ярослав Денисович, отдайте, пожалуйста, тексты.
 – Сейчас, сейчас, – закивал председатель, перерывая бумаги на столе. – Знаете, Софья… У вас такой холодный, здравый ум. Не пойти ли вам в критику?
 – Спасибо за совет, – кивнула Софья.
 И тут дорогу ей заступил Ермолов.
 Кондовый реалист походил на угнетателя, но только внешне, как дельфин на ихтиозавра.
 – Стой. Я не хочу, чтобы ты уходила.
 – Почему?
 – Мне интересно, как ты будешь вести себя дальше, на обсуждении других авторов.
 – Мне завтра коллегу заменять. Готовиться надо.
 – Ах, вон что… Кто твой любимый писатель?
 – Джеймс Болдуин.
 – А кто тебе нравится из отечественных?
 Софья призадумалась. Наконец из бездны всего когда-либо прочитанного всплыли два названия – «Кража» и «Людочка».
 – Ну вот, например, Астафьев… – Морщинистое живое лицо Ермолова просияло. – Странно, что он вам нравится. Циничный мужик.
 – Он не циничный, – возразил бывший геолог. – Он внутренне очень добрый, ты его просто не поняла.
 – Где мне вас понять, – фыркнула Софья. – Я же типично западная косточка…
 – Не думаю, – покачал головой Ермолов. – Ты – несчастный человек, заплутавший в дебрях современного мира…
 Пожилой прозаик как старый корабль, подумала Софья. Если с «полный вперёд» перевести на «полный назад» – развалится. Проще дать команду «стоп», а там, глядишь…
 – Я сперва думал – ты наслаждаешься, страдая, упиваешься всем, что мы говорим, – продолжал Ермолов.
 – Спасибо! Таким упиться – ещё отравишься!
 – А потом гляжу – нормальная девка… Придёшь ещё?
 – Отчего нет, приду.
 Ермолов протянул руку, Софья её пожала.
 В этот момент на пороге появился Никита Мурлыкин. Повинуясь неясному чувству, Софья протянула ему рукописи.
 – Ты ведь не читал?
 – Нет. Давай.
 Рассказы Джекаты исчезли в черном портфеле адвоката-сказочника.
 
18.

 Софья вышла из дома литераторов и двинулась к остановке. Под вечер распогодилось, снег, выпавший поутру, растаял, солнышко пригревало, а благодаря обилию восточных людей на улицах Колчацк вполне сходил за Багдад. Впрочем, с запада снова тянуло тучу.
 Софья добрела до остановки, упала на лавочку и погрузилась в раздумья. Спустя пяток минут в поле зрения появилась нетрезвая мамаша-тинейджер с двухлетним ребёнком неопределённого пола за ручку. Девица, покачиваясь, добралась до скамейки и целиком ушла в грёзы. Голова её упала на грудь. Детёныш, не будь промах, освободился и любознательно потопал на рельсы.
 Из-за поворота показался трамвай. Вожатая посигналила раз, другой, третий. Ребёнок с любопытством изучал надвигающегося монстра. Мамашка попыталась оторвать от лавки пятую точку. Безрезультатно.
 Софья с трудом перенеслась из Сенегала восемнадцатого столетия в Россию двадцать первого века. Подскочила. В последний момент оттащила малыша с дороги, посадила на скамейку, а сама поднялась в вагон.
– Девушка! – накинулась на неё вожатая. – Следите маленько за ребёнком! Вы едва его не угробили!
– Это не мой ребёнок, – с достоинством ответила Софья, садясь к окну.
 Люди делятся не столько на добрых и злых, сколько на активных и пассивных, пришло ей в голову. На активных все шишки падают. Как Светлоумов кинулся Ритку душить, козёл…
 Чёрт! А вдруг они были правы? А вдруг я и в самом деле, как это… Ненавижу русского человека?
 Туча тихой сапой заволокла всё небо. Когда Софья сошла с трамвая, закапал дождь. Прохожие лихорадочно застёгивали куртки, открывали зонты.
 У стены дома на асфальте сидела восточная женщина лет сорока с младенцем в грязных пелёнках. У ног её стояла медная плошка с мелочью. Софья извлекла из кармана рублёвую монету. «Чтобы всё обошлось у Данилы с глазом.» – загадала она.
– Девушка, идите под зонтик! – прозвенел голосок с акцентом.
Мимо тропической бабочкой летела молоденькая мусульманка. Над точёной, будто с индийской миниатюры, головкой светился радужный зонт. Из-под расстёгнутой кожанки виднелась полоска впалого смуглого живота меж разноцветной юбкой и канареечно-жёлтым топиком.
Мне бы такой подростковый животик, мечтала Софья, шагая под хрупкой радужной крышей. Жаль, не соответствую моде. А ведь, наверное, и моду придумали в целях борьбы с такими фигурами, как моя. Хотят сделать русских спортивным народом.
 С моды мысли переключились на сериалы. Должно быть, сериал «Клон» призван примирить людей с мусульманским миром. А сериал «Барон» учит понимать цыган и евреев. Нет, всё же не такие дураки сидят в правительстве.
 Кивнув на прощание, воздушная пери упорхнула в проулок.
 До дома оставалось совсем немного.
 Из открытых дверей кафе неслась русская народная песня «Коробушка» на слова Николая Некрасова. Софья невольно заслушалась.

Знает только ночь глубокая,
Как поладили они.
Распрямись-ка, ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани!..

 Кому что, сказал бы Рюрик Медведчиков. Но Софья в очередной раз убедилась – русские во все века были живыми людьми, а не роботами. Все попытки делать из них тупые машины для битья поклонов или для свержения царей, слава Богу, срывались. Данила Нерчин не был выродком в собственной стране.
 Да как я могу ненавидеть русский народ, когда я люблю Данилу, внезапно поняла Софья. Я что, завоеватель? Плантатор? Белый колонизатор?
 Дома Софья нарезала не четыре, а только три бутерброда с майонезом и колбасой – надо же худеть, в конце-то концов! Пока грелся чайник, включила местного барда Олега Медведева.

Много есть причин для унынья,
В паутине стрелы и лук,
Но, выйдя в тамбур, курит Добрыня,
Гасит басики о каблук.
Нынче мир наш весел не больно,
Всяка шваль гужуется всласть.
Смейтесь, гады, будьте довольны,
Ваша миссия удалась.
Но знайте – мчится где-то в пустыне,
Так что звёзды бьются о сталь,
Синий поезд – Сивка Добрынин.
Эх, страна моя – Трансвааль!

 Таньки, как водится, не было. Что ж. Не удавится, так появится. Чёрт, Данила в больнице, ему бы душу излить… Ритка отпадает. Кому угодно, только не ей.
 И тут телефон затрезвонил сам. Софья подняла трубку.
 – Да?
 – Шуткина Софья Борисовна?
 – Я.
 – Данила Дубов вас беспокоит.
 – Слушаю.
 – Не подскажете, сколько страниц было в рукописи про фашиста Бреднева?
 – Зачем вам?
 – Для заработка. Хочу рецензию написать.
 Софье очень захотелось бросить трубку. Но мало ли… Вдруг у Дубова внуки голодные?
 – Сорок, – ответила ледяным тоном.
 – А называлось, кажется, «Незваный гость»?
 – Совершенно верно.
 – Ну что ж…
 – Можно встречный вопрос?
 – Давайте.
 – Как вас по отчеству? Не могу же я к вам обращаться – Данила Дубов.
 Военно-тыловой прозаик вздохнул.
 – Вообще-то я Сидоров Пётр Иваныч.
 – Данила Дубов – псевдоним?
 – Да. Ну что ж, до свидания.
 – До свидания.
 Софья акулой, не раскрывая книги, проглотила все три бутерброда. Танька не шла. Настроение падало. Из подсознания выползла мысль о пивной бутылке. Видно, судьба…
 Софья извлекла из холодильника сосуд с янтарным напитком, водрузила на стол. В ящике со столовыми приборами открывашки не обнаружилось. Стыдно сказать, но Софья не умела откупорить бутылки ни об стол, ни зубами. Горе-хозяйка заметалась по квартире в поисках консервного ключа… И тут опять проснулся телефон.
 А это ещё кто? Уж не Рюрик ли Медведчиков?
 – Алло? – змеёй прошипела Софья.
 – Здравствуйте, Соня! Это Никита Мурлыкин!
 – Да?! – только и вымолвила Софья.
 – Я прочёл ваши рассказы! Не слушайте никого! Мне очень понравилось, особенно про космический бунт!
 – Да? – выдохнула, как рыба на песке, Софья. И тотчас же приливная живительная волна понесла её в море. – Мне бы, сударь, теперь вас почитать!..
 – Как только, так сразу! – заверил адвокат-сказочник.
 Возвратившись на кухню, Софья упрятала бутылку обратно в холодильник. Будет ещё случай распить.
 Вовремя убрала. В замке дворовым котёнком заскрёбся ключ. Сестра вернулась.