Когда-то давно это была просека, потом просека заросла, и верхушки берез сомкнулись высоко в синеве неба, так высоко, что при попытке разглядеть кроны кружилась голова и замирало сердце. Тропинка, которая осталась от дороги на месте бывшей просеки, была еле заметна из-за разросшейся травы, сосновых шишек и веток. Справа и слева от тропинки, в гуще травы и высокого папоротника, виднелись белые соцветия и красные крапинки поспевшей и поспевающей земляники, да изредка муравьиные кучи. Иногда тропинка петляла, обходя упавшее дерево или большую сосновую ветку, и тогда двое, мама и маленький мальчик, тоже поворачивали, обходя в высоких зарослях папоротника вывороченные корни старого дерева, где нашли себе приют муравьи и разные другие букашки.
Свет проходил сквозь колоннаду деревьев косыми столбами, свет казался дымным, и листья берез и кроны сосен празднично сверкали там, куда попадали солнечные пятна. Свет, то ярко-зеленый на листьях берез, то сумеречно-голубой, то золотистый на стволах сосен, непрерывно двигался, менялся вместе с движением и шелестом листьев, и ощущение головокружительной высоты, и неземного трепета было таким же, как во время мессы в базилике Sant'Antonio di Padova. Та же захватывающая дух высота мозаичного купола, стройная колоннада интерьера, тот же полусумрак, льющийся с купола, и тихий, благоговейный шепот молящихся.
Молодая мама подумала об этом мимолетно, стараясь не терять из вида мальчика, пока тот рвал ягоды, или исследовал окружающие муравейники, убегая далеко вперед по тропинке и снова возвращаясь к ней. Тогда мама брала его за руку, и они молча и спокойно шли по тропинке, стараясь не запнуться о старые ветки. Потом мальчик опять убегал, пытливо вглядываясь в открывающееся его глазам первозданство мира. Он был серьезен и добросовестен, как и положено любому исследователю, весь мир бабочек, червячков и букашек, листьев и травинок был открыт его пристальному взгляду энтомолога и ботаника, и ему было что выбрать из этого невероятного лесного разнообразия.
На краю тропинки он остановился, присел, замер, не отрывая взгляд от чего-то, что показалось ему важнее всего на свете, важнее этого таинственного перешептывания листьев, и полета белых бабочек, и басовитого гудения шмеля, и пятен солнечного света на траве, и негромкого пересвиста птиц, и запаха разогретой сосновой хвои.
И далекого, но отчетливо слышного рокота, который был похож на рокот моря; но это было не море, а всего лишь далекая автострада, по которой катили тяжело груженые трейлеры с «Кока-Колой», микроавтобусы и «Нивы-Шевроле» с клубникой из ближних дач.
***
Самым первым в комнату старика приходило солнце, без спроса, легко проникая сквозь щели жалюзи, и, следуя причудливому ходу ветра и облаков, создавало мимолетные и прихотливые сочетания света и тени в маленькой и опрятной комнате. Большой, до потолка, в две стены, тяжелый книжный стеллаж темного дерева был главным здесь и определял интерьер этой скромно обставленной комнаты. Интерьер дополнялся рабочим столом такого же темного дерева, который приютился в углу, между окном и открытым балконом. На столе лежал раскрытый ноутбук, лежали вперемежку письма, счета, газеты и разные другие бумаги. На балконе стояло небольшое кресло-качалка, да была еще пара больших кресел темной кожи в самой комнате.
Еще был диван, такой же темной кожи как и кресла, чуть продавленный, на диване этом спал старик, укрывшись темно-синим клетчатым пледом. Солнце будило старика, он открывал глаза, и так лежал сколько то времени, бездумно вглядываясь в колышущиеся тени на потолке. Глядя в потолок, он вспоминал то, что не должно было случиться, но всё-таки случилось. «Что же, ничего не поделаешь», - говорил он себе. Потом он вставал. Вставал он обычно рано, часов в шесть утра, пил крепкий черный кофе со сливками, сыром и булочкой. Потом он работал, сидя за столом, если не было приступов мучительной боли в груди, которая неотступно преследовала его все последнее время. Он правил старые тексты, набирал и отправлял по электронной почте письма, просматривал новости, снова правил и набирал тексты, и так работал до полудня, а потом уходил обедать в ближайший ресторанчик. После обеда он шел на пляж или гулял по улочкам небольшого курортного городка. Так было, и, казалось, будет всегда, будет крутиться это колесо по давно обозначенному кругу, но сегодня он заснул совсем поздно, даже не заснул, а просто провалился куда-то в забытье и так, в полудреме, он пробыл до того самого момента, пока не звякнул колокольчик наружной двери.
- Buona giornea! - прозвучал молодой и яркий голос снизу, из домофона. Это была медсестра, которая приходила к нему из муниципальной клиники. Досадуя, что проспал, он быстро накинул халат, пригладил короткие седые волосы и открыл дверь. Медсестра поднялась наверх, по старой деревянной лестнице, легкими и неслышными шагами. Казалось, сама свежесть утра входила вместе с ней в эту маленькую комнату с балконом, откуда было видно море. Ее красота, ее легкий оливковый загар, темные, чуть вьющиеся волосы с пробором посредине, ее неброские изысканные украшения и стройная фигура настоящей итальянки - все нравилось старику, и он улыбнулся ей в ответ: «Buona giornea, signora!»
- How are you sleeping, mr Andre? - спросила она.
Английский язык в ее итальянском произношении звучал мягко, певуче, и слово Andre она произносила почти по-русски: «Андрей». Не дождавшись ответа, она сказала уже чуть более сухо: «Let me see your Holter, please». Аккуратным движением она вынула флэш-карту из датчика Холтера, который был прикреплен на крепкой груди старика, среди зарослей седых волос, и вставила ее в свой маленький ноутбук. Потом она долго просматривала ЭКГ и, нахмурившись, спросила:
- You were flying this night again, yes?
- Yes, I was, - сказал старик.
Да какой он был к черту старик, ему было всего 64 года, это много разве что по русским меркам, и совсем пустяк по итальянским. Еще совсем недавно, с месяц тому назад, перед тем как он слег после второго инфаркта, он любил прогуливаться по этому маленькому городку туристов и рыбаков, любил выходить на пляж, где вдоль берега, словно верстовые столбы, стояли, торгуя бижутерией, шляпками, майками, часами и другой мелочевкой, высокие лиловые негры. И где неспешно шагали вдоль влажной кромки прибоя, бережно поддерживая друг друга, пожилые пары, многим из которых было лет за восемьдесят. Ему нравились итальянские старики, нравилась Адриатика, море было серое и невзрачное в спокойную погоду, или бурное в шторм, бросавшее огромные волны вместе с зелеными водорослями на чистенький песок пляжа. Но к вечеру волны обычно стихали и рано утром приезжали маленькие оранжевые муниципальные машины-уборщики, они чистили пляж от водорослей, и к девяти, к приходу туристов, пляж был снова как новенький.
Он жил в арендованном маленьком домике, что был сразу за рядом разноцветных отелей в два этажа, аренда обходилась ему не так дорого даже в этом провинциальном нешумном городке туристов и рыбаков. Аренда была его единственная, в сущности, серьезная статья расходов, больше ему некуда было тратить свои деньги. Здесь все было недорого и недалеко, его узнавали, когда он приходил в местный магазинчик за сыром, оливковым маслом, красными перцами, зеленью и вином. Вино было в больших плетеных бутылях, и он брал обычно secco, белое или красное, но еще чаще prosecco, которое можно было покупать в винной лавочке, в небольшом переулке невдалеке от его дома. Там prosecco было всегда свежим и прохладным, шипело легкими пузырьками, и два молодых курчавых парня, которые разливали вино, улыбались ему, потому что знали, что он из Russia.
«Buona giornea!» - слышал он привычное и ему просто показывали табло, на котором высвечивалась стоимость всего им накупленного в гастрономе. Это было недорого, даже по его меркам, десять или пятнадцать евро за полную корзинку всякого добра. Иногда он заходил еще куда-нибудь, в местную пиццерию, например, где пекли настоящую пиццу в печи, и где по вечерам сидели за бокалом prosecco или чашечкой кофе и совсем молодые пары, и красивые седые старики, которым даже он годился в сыновья. «Наверное, они воевали вместе с Муссолини. Или против Муссолини, - думал он иногда. Как их теперь различишь?»
Вечером, когда он приходил домой, он готовил себе салат из помидоров и больших красных перцев, и это было самое легкое и простое, что можно было придумать после дневной жары. Он выпивал холодного вина, совсем немного, пока ел, потом устраивался на балконе с большим бокалом вина и какой-нибудь книгой. Книгу он выбирал подолгу, обходя полки, и, понимая, что многое из того, что написано, он уже никогда не успеет прочитать, выбирал обычно что-нибудь давно читаное и хорошо ему известное. Там, на книжных полках, были разные книги, в красивых обложках, и в совсем простеньких обложках, изданные в разных странах и на разных языках. Он иногда смотрел на них, но никогда не брал с собой на балкон.
Время от времени он читал что-нибудь по-английски, ему нравились тонкий психологизм и изящество рассказов Герберта Лоуренса, или простота и ясность Уильяма Сарояна. Ему обязательно нужна была книга на вечер, и он читал допоздна, до заката, пока различал буквы своим не по стариковски острым зрением. Он читал, сидя в кресле с бокалом вина и прикрывая ноги пледом, если вдруг задувал прохладный ветер с моря. Зимой холодный ветер дул с гор, но сейчас было лето, конец июля, и ветер вместе с грозой приходил со стороны моря, с Адриатики.
Потом он уходил спать в комнату, на диван, забирая книгу с собой, а дверь на балкон оставляя открытой, если не было грозы и ливня. Лежа в постели, и вспоминая перечитанный на который раз рассказ про мальчика на деревянной лошадке, он думал о том, как найти соответствие английскому winner, и понимал, что такого соответствия нет. И что меньше всего подходит для перевода heccrjt слово п о б е д и т е л ь. Но в переводе стояло именно это слово, и вот так, пытаясь подобрать нужное русское слово, он засыпал. Он плохо спал почти всю свою жизнь, но в последнее время спал совсем плохо, урывками, и, проснувшись среди ночи, он снова читал при свете ночника, слушая далекий, но отчетливо слышный шум моря.
Да, сегодня он опять летал во сне, и, как он теперь понимал, чуть не улетел навсегда. Сегодня ему снился тот перегон, который был рядом с их школой и где все время стояли грузовые составы, и, чтобы попасть домой, нужно было как-то перебраться через эти перегороженные товарняками пути. Иногда подножки для перехода какого-нибудь вагона оказывались рядом, и тогда можно было легко перелезть по ступенькам. Можно было не особенно задумываясь подлезть между сцепками или даже под вагонами, потому что никакой поезд не трогается быстро, но боязно было испачкать школьную форму, а мазутные пятна на легкой ткани школьной формы почти невозможно было отстирать.
И как же все просто было в его снах, таких как сегодня, например, когда он легко и невесомо взлетал над цистернами с нефтью, и над большими открытыми вагонами с лесом-кругляком, с досками или щебенкой. Тут важно было не запутаться в проводах, которые гудели и потрескивали под высоким напряжением, и он старался пролететь или выше или ниже их. Как правило, он пролетал выше, и потом еще долго набирал высоту, все выше подымаясь в темном небе, наблюдая и звезды, и составы внизу, и дома, и лес, и еще что-то, чего он не мог разобрать во сне. Главным было ощущение легкости полета, парения, невесомости, но потом, совсем неожиданно, он начинал падать с этой невероятной высоты, проваливаясь вниз, словно на лыжах с веревочными креплениям, на том почти вертикальном спуске, который летом был просто оврагом с крутыми и обрывистыми склонами; зимой снег заметал, прикрывал слегка его склоны, но зимой кататься здесь решались разве что самые отчаянные. Падая, он понимал, что сейчас, сию же секунду неминуемо разобьется. Но ничего не происходило, и он просто просыпался, весь в капельках холодного пота и с гулким стуком в груди. И потом, если и засыпал, то только уже под самое утро.
- We have to put an IV now for you, - сказала медсестра. - It takes an hour only. Yes? - спросила она. Перед этим она довольно долго разговаривала телефону, с его лечащим врачом, как он понял. Говорили они по-итальянски, и он ровно ничего не смог понять бы из их разговора, даже если бы захотел.
- You'll be OK, - приободрила она его.
- Yes, of course, - сказал он.
Как будто от его мнения что-то зависело. Попробуй он откажись от процедуры, тут же снимут и с наблюдения, и с лечения, и медицинскую страховку еще потеряешь, чего доброго.
После капельницы он чувствовал слабость и головокружение, но все-таки встал, хоть и с трудом, чтобы проводить медсестру до дверей. Ему хотелось есть, и хотелось кофе, и, вернувшись, он согрел себе кофе и порезал немного mocarella. Затем он поднялся наверх, чтобы проверить почту. Голова все так же кружилась, но после чашечки горячего крепкого кофе он почувствовал себя лучше. Он решил посмотреть новости, и начал снова спускаться вниз, в гостиную, где стоял телевизор. Новости были на итальянском языке, но все равно многое можно было понять просто по картинкам.
Спускаясь по лестнице, он зацепился ногой за нижнюю ступеньку и упал лицом вниз. Он упал в мягкое ковровое покрытие, и немного полежал так, приходя в себя. Потом встал не спеша. Голова кружилась все так же, и ничего бы не было, если бы он не ударился лбом в уроненный им вчера на полу пульт. Он подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть царапину на лбу. «Ничего страшного, - подумал он. – Но царапина неприятная». Он немного стеснялся этой серьезной и красивой медсестры, и не хотел, чтобы она увидела завтра его ранение. Он зашел на кухню, нашел перекись водорода в аптечке, и подсушил ранку. Но ссадина все равно оставалась заметной.
Он походил немного по гостиной, и решил, что лоб можно будет чем-нибудь замазать. «Ну да, есть же всякие крема, или пудры, или что-то в этом роде, женщины ими пользуются, чтобы скрыть свои проблемные места на лице», - подумал он. Все так же кружилась голова, и слабость была во всем теле, но он знал, что это пройдет. Так уже было, и не в первый раз ему ставят капельницу по утром... то ли еще бывает!
Он медленно прошел в комнату жены, которая была рядом с гостиной и была еще меньше, чем его комната наверху. Там было темно, и он включил свет. Легкий, почти невидимый налет пыли на всем удивил его. Он открыл один шкаф, затем другой. Тончайшие платья, почти невесомые, прозрачные кофточки, белье - все хранило свежий, почти вчерашний запах. А он все никак не мог найти её ящик с парфюмерией, то натыкаясь на горнолыжный костюм, то на коротенькие плиссированные юбочки для бадминтона, то на какие-то коробки с обувью, которую она привезла из Вероны, то на кружева с Burano.
Наконец, он нашел ящичек с парфюмерией, пахнущий свежо и остро. Почти сразу среди разного хлама, тюбиков помады, флакончиков с духами, баночек с кремами, пилок, маникюрных ножниц, щеточек, лака для ногтей и прочей мелочи - среди всего этого он увидел то, что было ему нужно. Это был крем-карандаш, тюбик с элегантной надписью золотом по темному «Venice», они купили его в Венеции, и она долго объяснялось неведомым образом с молоденькой итальянской продавщицей, как этим самым тюбиком пользоваться. Эта итальянская девочка, невероятно красивая, смотрела на него с таким восхищением, как будто это он, немолодой русский, один-одинёшенек выиграл войну с фашизмом. И всю Вторую мировую войну заодно.
Он снова прошел в гостиную, подошел к зеркалу и включил подсветку. Цвет его лица был бледноват, загар заметно сошел за тот месяц, что он почти не выходил из дому. Но что-то другое поразило его, то, чего он раньше не замечал в себе. «Свет ночи», - подумал он, ощущая, как останавливается дыхание и нарастает боль в груди. «Свет в ночи», - думал он, совершенно не понимая, откуда пришла к нему эта фраза.
Но этот свет был всего лишь отражение подсветки в темном зеркале. Он еще раз посмотрел на себя и успел подумать с горькой иронией, что косметический карандаш ему, пожалуй, уже не понадобится. Потому что вместе с этой болью пришло что-то такое, о чем он давно знал, и о чем старался никогда не думать всерьез, особенно в молодости.
***
- Что ты нашел там, солнышко? - спросила негромко мама, подойдя к мальчику.
- Здесь... жучок, - слегка задыхаясь, взволнованно сказал мальчик. - Он проткнул себе брюшко сосновой иголкой и сейчас умирает.
- Что же, ничего не поделаешь, малыш, - сказала мама.
Она осторожно взяла мальчика за руку, и они пошли по заросшей травой и засыпанной сосновыми шишками тропинке туда, где слышался шум дороги, но мальчик еще раз или два обернулся на то место, где он только что был. Сегодня он сделал свое главное в жизни открытие, и теперь открытие это навсегда останется в его маленьком и чутком сердце, на котором успела оставить свой первый след эта легкая сосновая иголка.
P.S. Говорят, что перед смертью O’Генри сказал: «Зажгите свет. Я не хочу уходить в темноте».