6.
Пластмассовый совенок из киндерсюрприза на лацкане халата Виссариона Павловича Сенчука очаровал меня еще на станции.
Пробка, в которую мы попали, не собиралась рассасываться. Напряженно фыркающие моторами или нервно воющие гудками, машины отвоевывали каждые полметра дороги с упорством хромых черепах. Майское субботнее утро звало за город дачников на средствах передвижения всех мастей.
Наша «волга» выглядела белой вороной, случайно затесавшейся в компанию заколдованных синих птиц, исполняющих мечту своих хозяев о свежем воздухе, шашлыках и хорошей баньке.
Я с завистью смотрела в щель приоткрытого окна на жизнерадостных велосипедистов, время от времени легко обгоняющих колонну.
В кабине Толя, которому Сенчук настоятельно рекомендовал не слушать «Шансон» хотя бы во время поездки, обиженно молчал.
То ли приемник вообще отказался принимать другие радиостанции, то ли вопрос оказался принципиальным, но музыки не было никакой.
Врача это обстоятельство не особенно напрягало, судя по некоторой задумчивости, в которой он пребывал.
- Виссарион Павлович, - нарушила я затянувшуюся паузу, - совенок у вас такой замечательный, и на вас похож немного.
- Ты меня что, насквозь видишь? - рассеянно удивился тот, - Я же к тебе спиной вроде, сижу…
- Да я его сразу заметила. Откуда он у вас?
- Любовь Ивановна подарила. Мне тоже нравится.
Я улыбнулась.
Эти два немолодых уже человека вызывали живой интерес у местных сплетниц и являли пример романтических отношений, какие бывают обычно у первоклассников.
Они ссорились так искренне и мирились так застенчиво, что сам предмет спора часто казался лишь поводом для проявления эмоций, слишком тонких и возвышенных для озвучивания истинных причин даже самим себе.
Последний их диспут был на тему из курса нормальной физиологии институтской программы. Арбитром выбрали меня, и я с удовольствием объявила Любовь Ивановну правой, процитировав абзац из учебника младших курсов, случайно затерявшегося у меня на полке.
Сенчук – невысокий жилистый хохол с руками, способными починить развалившийся стол, сожженную электропроводку, сделать за минуту маску для подачи кислорода из одноразового стаканчика или найти вену там, где не мог бы ее найти и самый опытный фельдшер – и правда, чем-то напоминал средних размеров филина.
Настолько седой, насколько дотошный, он покорял родителей, так тщательно растолковывая свои немудреные назначения, что к концу его объяснения ребенок был уже наполовину здоров.
Казалось, для него нет ничего невозможного, и каждый раз на вызове меня охватывало чувство полной защищенности от любых своих ошибок.
Через полчаса унылых рывков мы, наконец, покинули, общий поток, свернув к зеленому садику, обнесенному кирпичным забором.
Перед въездом водитель дал волю сдерживаемым эмоциям, сигналя так долго и оглушительно, что в окнах соседних домов начали появляться хмурые жильцы, недовольные незапланированно ранней побудкой.
Пять минут спустя из пристройки на территории садика, хромая и держась за поясницу, заковыляла по направлению к нам древняя охранница. Путаясь в полах длинного старенького пальтишка, она довольно проворно разобрала баррикаду из стульев и досок, подпирающую сетчатые ворота изнутри, после чего скособоченные створки открылись сами..
Деревья за забором скрывали в своей новой листве двухэтажное приземистое здание, на одной из дверей которого висела табличка «психоневрологический дом ребенка №№»
Внутри было тихо. Три коридора расходились из вестибюля, и, пожав плечами, Сенчук направился в средний.
Я доверчиво следовала за ним, и через несколько поворотов почувствовала себя в подобии критского лабиринта, увешанного изнутри агитплакатами противопожарной безопасности пятидесятых годов. Пожелтевшие от времени, они сливались с цветом стен, выкрашенных масляной краской, и при других обстоятельствах вызвали бы мой живейший интерес, но сейчас я просто боялась потеряться. Здесь, казалось, никто бы не заметил бы моего исчезновения, тем более, чемодан был у врача.
На очередном перекрестке проходов вместо Минотавра мы нашли субтильную нянечку, кормившую из рожка малыша месяцев десяти, восседавшего на детском высоком стуле, поскрипывающим при каждом движении.
- Вы к кому? – буднично поинтересовалась девушка, не прекращая своего занятия.
- Мы детская неотложная, заблудились тут у вас, - Виссарион Павлович обезоруживающе улыбнулся, - не поможете найти выход?
- Конечно, сейчас, только ребенка отнесу, - проговорила та смущенно краснея, подхватила воспитанника подмышки и скрылась с ним в какой-то комнатенке, откуда через полминуты раздалось раздосадованное хныканье.
Вернулась девушка в новеньком синем халатике из гуманитарной помощи, судя по английским буквам на нагрудном кармане. Фасон его выгодно подчеркивал стройную фигурку молодой женщины, в особенности безупречные ноги, открытые выше колен.
Теперь уже покраснел Сенчук, а я почему-то почувствовала себя лишней.
- Пойдемте за мной. Вам, наверное, в изолятор надо.
Мы устремились за нашей проводницей, уверенно сворачивающей в самых непредсказуемых местах, и очень скоро вышли в вестибюль из правого коридора. Вход в изолятор находился в левом.
Пожилой врач, ровесник Сенчука, встретил нас приветливо, кивком одновременно поблагодарив и отпустив разочарованную нянечку, провел нас в тесный бокс.
Возле кроватки на пеленальнике лежало существо так жестоко наказанное природой, что сами собой напрашивались версии о грехах души, во искупление содеянного заключенной в беспощадно изуродованное тело.
Худенькое туловище, противоестественно выгнутое дугой, как будто навечно застыло в приступе судорог; голова, запрокинутая назад, усугубляла впечатление, а между тем, ребенок находился в сознании. Длинные черные ресницы обрамляли круглые сероголубые глаза, в которых обречены были отражаться ужас и сострадание окружающих, смешанные с собственной неосознанной привычной болью. Руки и ноги, выглядевшие паучьими лапками из-за атрофии мышц, болтались невостребованными придатками.
- Лизонька наша, - представил существо врач интерната, - сама не ест, конечно, кормим через зонд. А катетер сегодня вывалился, мне самому обратно не поставить. Хирургам отвезти надо в больницу. Вы, уж, пожалуйста, потом ее нам верните. Она только сегодня из реанимации прибыла. Другие отделения ее не берут… – он немного помолчал и почему-то оправдательно прибавил: - Раньше гулила еще, а теперь молчит больше.
Сенчук, закончив осмотр, задумчиво посмотрел на коллегу.
- А если она у нас помрет в дороге? Что в нашей «волге» мы сделать сможем?
- Не должна. Если до семи месяцев дотянула, то еще пара часов ничего не изменят. Мы бы сами отвезли, да у нас машины нет, вы же знаете.
- Ладно, - скрипя сердце, согласился Виссарион Павлович, - но учтите, я повезу ее обратно только с пометкой хирурга «транспортабельна».
- Конечно, конечно, коллега. Я буду вас ждать. Пойдемте, я провожу.
Я бережно взяла почти невесомый сверток с девочкой и пошла за мужчинами к выходу.
- Опять Лизку на мучения посылаете? – проскрипела охранница, направляясь в очередной раз разбирать утварь, подпиравшую ворота, - Когда Господь ее душу себе приберет, смотреть больно…
Не удостоенная ответа, старуха обиженно поджала тонкие бескровные губы, отчего они совсем пропали среди морщин.
- С чего это нам везти? – закапризничал водитель, выслушав указания врача о предстоящем маршруте, - Я и сам не знаю, где эта больница находится. Мы что, извозчики, что ли?
- Распоряжение начмеда, - отрезал Сенчук, - туда и претензии. А мне не надо ничего высказывать.
На качестве поездки настроение Толи сказалось незамедлительно. Машина шла толчками, я пару раз пребольно треснулась коленями о перегородку и локтем о дверцу.
Вверенная нам страдалица лежала на носилках, никак не реагируя на тряску, даже когда «волгу» заносило на поворотах и только моя поддержка не давала ей вылететь за пределы своего неудобного ложа.
По дороге нам пришлось заехать на заправку, после чего салон настолько пропитался бензиновыми парами, что голова моя ощущалась распухшим футбольным мячом, начиненным иголками. Воздуха, поступавшего из полностью открытых окон в кабине, не хватало, поэтому, насколько возможно, я опустила свое стекло.
Сквозь щель по ноющим вискам заскользил сквозняк, живительный, не смотря на примесь в нем выхлопных газов с улицы.
Для закрепления эффекта я потянулась за ампулой анальгина и вдруг встретилась глазами с девочкой.
Лиза смотрела на меня молча, в упор. Отсутствие эмоций во взгляде было хуже любой жалобы. Я взяла ее на руки, стараясь, чтобы головка ребенка находилась как можно ближе к источнику кислорода.
Мой врач тут же обернулся на нашу возню, обеспокоено поинтересовался:
- У вас там все нормально? Может, мне назад пересесть?
- Да, не надо. Мы тут задохнулись совсем, проветриваемся, - успокоила я его, держась свободной рукой, чтобы не влететь в перегородку при очередном торможении.
Не знаю, как ей это удалось, но, немного погодя, Лиза задремала и, хотя тело мое онемело в неудобной позе, я не осмелилась положить ее обратно на носилки.
Около больничных боксов Сенчук, поглядел на меня сочувственно и, молча взяв ребенка, пошел к хирургам один.
За полчаса его отсутствия я успела размять затекшие конечности, покурить и смотаться к ларьку за газировкой. Утолив жажду и умывшись, я почувствовала, что отношусь к роду человеческому и могу выдержать обратный путь по пробкам не стеная.
Май в этот день решил показать все, на что способен. Безветрие и духота еще щедро подогревались отвесными лучами полуденного светила, но восточную часть неба заполнила темная армада туч, в толще которых вспыхивали молнии, сопровождаемые запаздывающими раскатами грома.
Гроза застала нас в конце обратного пути. Перед самыми воротами, теперь раскрытыми настежь, я, не выпуская из рук девочку, прикрыла окно. Капли дождя, не имея возможности больше попадать в нас, раздосадовано защелкали по наружной стороне стекла.
- Я отнесу, - предложила я Виссариону Павловичу, - мы с ней сроднились, она спит.
- Ну, иди, - согласился тот.
Толя заглушил мотор. Как только я открыла дверь, Лиза проснулась, и первый раз в моем присутствии подала голос. Это не был плач голодного ребенка или крик боли. Скорее, этот звук напоминал стон взрослого человека, не надеющегося даже на то, что его услышат.
Быстро прошмыгнув пару метров под ливнем, я нырнула в здание дома ребенка. Врач интерната ждал меня у входа в левый коридор.
- Все хорошо прошло? - осведомился он, принимая у меня ношу.
- Да, вроде. Почти всю дорогу спали, только к концу что-то расплакалась.
- Расплакалась? – переспросил доктор, - Вы ошиблись. Она не умеет плакать. Это просто дождь… Большое вам спасибо.
- Пожалуйста. - проговорила я, - Только, мне кажется, не за что…
Заторы к середине выходного дня исчезли, дорога на станцию заняла не больше десяти минут. Но все это время казалось, что в салоне чего-то не хватает. Не то носилки слишком пустые, не то руки слишком свободные. Впрочем, серьезно задуматься над этим я не успела.
- Приехали. Пойдем обедать. - предложил Сенчук.
Еще бы я отказалась.
Месяц спустя диплом об окончании института был получен, впереди предстоял год интернатуры. По существующим законам я не могла числиться врачом и фельдшером одновременно, а потому увольнялась.
Рабочая смена почти вся была в разъездах, остальные готовились к празднованию. Неотложная получила в награду «Золотого пеликана», как лучшая педиатрическая станция города.
Собрав свои скудные пожитки, я совсем было добралась до выхода, когда на мое плечо легла легкая рука.
Любовь Ивановна повернула меня к себе, улыбнулась мягко.
- Все, Женя? Уходишь?
- Ой, я не знала, что вы здесь. В графике, вроде, не стоите сегодня, - я была откровенна рада напоследок увидеть именно этого доктора.
- Да, мы с Волковой поменялись. Давай чаю попьем в последний раз, что ли. Или торопишься?
- Да куда мне теперь торопиться. Неделю свободна.
Зайдя в кухню, знакомую до последней заплатки на обоях, я достала упакованные уже в рюкзак чашку и остатки чая в пакетиках. Мы успели умять полвазочки крекера под непринужденную болтовню обо всем, когда Марья Георгиевна принесла вызов и пошла за водителем.
- Знаешь, Женя, ты же у нас три года отработала, а мы даже не поздравили тебя с окончанием учебы, - огорченно заметила Любовь Ивановна.
- Тоже мне, нашли, с чем поздравлять, - невесело усмехнулась я. - Мне жаль уходить от вас.
- И нам жаль. Правда. Но ты же нас не забудешь?
- Забудешь вас, как же, - съязвила я, и чтобы не разреветься направилась к раковине мыть опустевшую посудину.
- Мы тут решили все-таки подарить тебе кое-что. Ты извини, это чисто символический подарок. Но у нас он не прижился. Неприкаянный какой-то. А ты его приютишь, мне кажется. Она снова легонько тронула меня за плечо.
Я оглянулась.
С ее раскрытой ладони смотрел на меня знакомый совенок из киндерсюрприза.