Прошли многие десятки лет, а тот январский день 1947 года не забылся, а как-то всё ярче высвечивается в памяти. Старшая сестра Нина была в школе, а я с самого утра каталась на ледянке с горы за домом. Мама вечером «обновила» её – облила водой, и за ночь она хорошо обморозилась. Ледянка каталась очень легко, быстро и, скатившись вниз и получив заряд энергии, я уже не замечала тяжесть при подъёме в гору. Морозец был не сильный и при спуске вниз я в своём пальтишке-доноске не успевала замерзать, тем более, что при подъёме в гору становилось жарко. Конечно, ледянку не сравнить с коньком, но не каждый мальчишка его имел, а только те, у кого были отцы, или которые постарше мальчишки сами мастерили. Да и страшновато на нём кататься, не каждый мог усидеть при спуске, слишком норовистым он был, как живой необъезженный конь. Сделан он из двух досок, соединённых третьей с подпорками, днище облито водой и обморожено. Нас, малявок, и близко к нему не подпускали, даже вверх поднять не доверяли. Он нам казался коньком-горбунком, на котором можно за одну секунду скатиться с горы. А горы зимой получались высокие: снегу наметало к избам до самых труб, сугробы пересекали улицы большими перекатами. Ребята выбирали самые высокие сугробы. Так у дома Бурундуковых на естественном холме гора была самая высокая: с крутым спуском на речку под самый мост. Ребята на коньках выскакивали даже на противоположный берег речушки. Мы старались скатываться в другую сторону, где спуск был отложе. Конёк и хранить можно было в сенцах, а ледянку только на морозе.
При очередном подъёме я увидела маму, выходившую со двора. Подумав, что слишком долго катаюсь и получу взбучку за это, я почувствовала всю тяжесть ледянки и необычную усталость. Но странно, мама не ругалась, а как-то непривычно позвала: «Доченька!»
Подойдя к ней, я увидела в её руках серую бумажку, которую она то прижимала к себе, то как будто пыталась оттолкнуть от себя. Я посмотрела на маму из-под съехавшего на глаза платка – она была очень взволнована и растеряна. В свои неполных шесть лет я смогла понять, что произошло что-то особое, и что мама сейчас ругаться на меня не будет. Я пыталась отгадать, что же произошло? Если бы приехал папа, которого, сколько себя помнила, мы всегда ждали, то он бы стоял рядом с мамой. А если бы та бумажка, которую мама так странно держала, была письмом от папы, то она радовалась бы, а я точно знала, что она не умела радоваться. Чаще всего она плакала: и когда бабушка умерла, и когда похоронка пришла на дядю Мишу, потом на дядю Митю, и даже когда стали возвращаться с войны чужие отцы. Мама плакала и причитала:
–– Господи, а наш-то где же?! Иль совсем пропал, затерялся? Как же мне двоих одной поднимать?
Так ничего и не отгадав, я вопросительно смотрела на маму, а она опустилась передо мной на колени, прижала к себе и, раскачиваясь из стороны в сторону, шептала:
–– Нет нашего папки, нет.… Пропал… пропал без вести…Сиротинушки вы мои, как жить-то?
Во время ужина мама сказала дедушке, жившего с нами:
–– Не верю я этой бумажке. Поеду в Свердловск, его оттуда брали, там всё и узнаю. Заодно и старый домишко, и лес на новый дом продам. Да и оставшиеся вещи заберу, а что не нужно – продам. Если Леня не придёт, то каждая копейка золотой покажется. Мамаша обещала всё сохранить.
–– Ну-к что же, съезди, съезди, может, что и осталось в целости, –– задумчиво произнёс дедушка.
–– Папаня, да что ты такое говоришь-то! В одном же дворе живут свои –– и золовка, и мамаша… Иль ты забыл? –– мама говорила горячо, убеждая не только дедушку, но и себя в своей правоте.
–– Я-то помню, а помнят ли они? Сколько писем ты им отослала за эти пять лет? А в ответ хотя бы одно словечко получила? Вот то-то и оно. А ехать-то оно надо, без этого пенсию на девчонок не оформишь, уж пять лет могла бы получать, приди эта бумажка вовремя, –– дедушка разговаривал, а сам медленно поглаживал седую окладистую бороду. –– И опять же, рассуди так: в сорок втором году извещение прислали на старый адрес в Свердловск, и попало оно к свекрови твоей. А почему они его не переслали тебе?
–– А почём ты знаешь, что они эту бумагу получили? Они же за тысячу километров от Москвы, может, она затерялась где?
–– А чем дальше от фронта, тем размеренней жизнь.
–– А может быть, их и в живых-то нет? –– мама продолжала защищать родню отца.
–– Дак ведь там не бомбили и с голоду не могли сгинуть –– свояк-то на заводе военном работал, значит, паёк был, да и огород вместе с вашим клочком обрабатывали да на рынке продавали.
–– Да разве ж можно земле пустовать в такие тяжёлые годы.
–– Так я о том и толкую, что должны быть живы свояки. Вот поедешь и разберёшься что к чему. И если решила ехать, то откладывать не резон –– весной не вырвешься. Иди к Степану Ивановичу на совет и если он одобрит, то выручай справку в сельсовете и отправляйся в путь, дорога, чай, не близкая.
Мама тут же отправилась в другой посёлок к своей сестре Марии Ивановне на совет к её мужу –– без него, самого грамотного человека в родне, не решался ни один важный вопрос.
Через неделю мама уехала. Мы с Ниной стали ждать её с гостинцами: если уж дедушка с базара привозит нам морковку от зайчика и лисичкин хлеб, то уж мама обязательно привезёт гостинцы и оставшиеся в старом доме игрушки.
Мама приехала через месяц, была уставшая, нервная и какая-то возбуждённая. В Свердловске все были живы, здоровы. Наш домишко сломали, а на его месте построили добротный сарай –– времянку из новых досок, приготовленных нашим отцом на новый дом. Мама привезла за дом два ситцевых отреза на платья. Она ходила в депо, где работал отец перед войной, ходила в военкомат, в собес, и привезла документы, по которым мы стали получать пенсию в размере двух третей от бабушкиной пенсии.
А ту серую бумажку мама спрятала в папин кожаный бумажник, но иногда вынимала её, читала и плакала.