Часть вторая - о том, как царь взял его к себе и как Самуил не хотел верить.
Церемониальная казнь происходила к югу от причала, в самом широком месте реки, где от одного берега Глойи до второго было почти сто метров. Это место было выбрано, потому что от берега вглубь реки выпирал огромный почти гладкий камень, весьма похожий на священный камень Пророчеств к западу от Жэаса. Глубина воды подле него была более трёх метров. Его называли камнем Рождения, что было довольно странно на фоне ежегодных казней, происходивших здесь.
По древнему мифу, почти столь же старому, как сама жизнь в этих местах, на этом самом камне произошло немного-немало "зачатие человечества"! Легенда Дапассии рассказывала, что оно случилось прямо на поверхности этого идеально гладкого камня. И тысячелетия назад он был окружён тенистыми ивами, опускавшими свои ветви на едва тревожимую течением воду, на которой покачивались белые кувшинки и розовые лепестки отцветающего грушевого дерева. Когда-то именно здесь царь и отец всех богов Мидафри соблазнил родную младшую дочь, юную Каллефру. По всё той же легенде, от этого грешного соития она была беременна и родила нескольких детей, которых не могли принять другие боги, так как сочли подобный союз старого (уже тогда) бога-отца и совсем молодой богини-дочери преступным, а поэтому отпрысков от него - незаконными. Боги приказали Каллефре умертвить их, но она не сделала этого своими руками, потому что была слишком молода и не преисполнилась ещё жестокости других богов. Вместо этого она нашла, как ей казалось, лучший выход: она создала луну и населила её демонами, которые, как голодные псы, нападали на рождённых ею детей и на уже родившихся у них потомков. Демонами были болезни и стихийные бедствия, и они должны были со временем погубить всех порождённых ею в порочном союзе чад. Но оказалось, что во-первых, пока Каллефра решалась на свой поступок, их расплодилось столь много и они так далеко уже ушли от места, где когда-то были рождены, что погубить их всех демонам было теперь не под силу. А во-вторых и в главных, выяснилось, что семя Мидафри изначально вдохнуло в их сердца частичку своего бессмертия, а потому духи умиравших оболочек всё равно сохранялись, не уподобляясь богам, но вместо этого блуждая по земле и невыносимо страдая от одиночества и горя, которые принесли им безжалостные боги. И Каллефра вновь сжалилась и создала царство смерти, место, где она приютила души умерших, где она, как строгая, но справедливая мать, начала награждать и наказывать приходящих в него людей за их короткую земную пору. За время, которое им отмерили её демоны, многие столетия пасущиеся на лунных полях и спускающиеся вниз, чтобы неустанно и совершенно безуспешно пытаться погубить всех незаконных детей царя богов и его дочери.
Камень Рождения был таким образом ещё и камнем Смерти, поскольку посвящался той, с чьим именем связывали и появление, и кончину человечества; кого жители Дапассии обожали почти так же, как боялись; в ком видели одновременно и мать, и палача; в ком таились начало и конец, равные по величию, красоте и неизбежности…
К процессии, во главе которой по-прежнему находились царь и первосвященник, уже пересевшие, однако, на колесницы, присоединилась толпа из нескольких сотен зевак. Солдаты уже едва сдерживали напирающий с обеих сторон на торжественную колонну народ, а он словно лишь раззадоривался от жары, удивительной для этого весеннего дня при отсутствии хоть малейшего порыва ветра. При этом цель черни было сложно понять: то ли им не терпелось разорвать несчастных приговорённых ещё раньше, чем начнётся церемония, то ли они просто хотели приблизиться и даже коснуться шагающих в великолепных одеждах благородных слуг царя и его самого. Но воины уверенно отгоняли приближающихся, наперевес выставляя копья и прикрикивая на отличавшихся особой наглостью. Капитан царской стражи - пожилой наёмник Гаддид, нанятый ещё Нарран-Гластиттом почти тридцать лет назад, чтобы стать главным хранителем жизни царя и его семьи, - восседая на чёрном, как ночь, жеребце, метался от одного конца процессии до другого. Хорошо поставленным голосом опытного командира он отдавал распоряжения солдатам. Почти все они поголовно на самом деле никогда не вкушали плода войны или хотя бы настоящего сражения, а умели только для показухи выставлять вперёд копья и, демонстрируя начищенную до блеска броню царских охранников, хвалиться почётным статусом, который не прибавлял им ни умения, ни храбрости. Но Гаддид умел командовать людьми и делать так, чтобы они казались сильнее и страшнее. Свирепый вид его покрытого шрамами лица вселял не то чтобы трепет или страх в сердца других, но заставлял их отвернуться, поджать губы и почувствовать силу и холодную жестокость, с которой он запросто мог убить почти кого угодно.
Относительно благополучно процессия добралась до камня Рождения уже через пару часов. На камень вывели первых десять заключённых, с заметной брезгливостью и опаской неподалёку встали приближённые царя, в том числе Самуил. Сам Дааз не захотел стоять рядом и дышать одним воздухом с приговорёнными и предпочёл остаться на берегу, чтобы наблюдать за тем, как людей одним за другим будут сбрасывать в воду. Вокруг него и нескольких придворных, кого он пожелал видеть рядом, сомкнули плотные ряды солдаты; по правую руку с угрюмым безразличным лицом встал Гаддид и пригрозил выразительным жестом толпе, начавшей было опасливо приближаться.
По мановению царской длани первосвященник Самуил вознёс руки к небу и воспел песнь Мидафри. В это время все присутствующие, включая царя, приговорённых, воинов и Тассила, склонили головы. Проникновенно вслушивались они в едва слышное журчание воды, в шелест ивовых веток, слова и мелодию, преисполненные преклонением и трепетом перед богом. Спокойная свирепость наполнила в эти минуты сердца людей, пришедших сюда, чтобы насладиться зрелищем казни; спокойное осознание безысходности успокоило и беснующиеся в предсмертном ужасе души стоявших на самом краю камня и глядевших на речную гладь. Лишь трое из десяти издали короткие предсмертные вопли, когда их, скованных цепями, столкнули вниз. Несколько детей в толпе заплакали, послышались крики и смех. При неизменном содрогании собственных сердец одни зрители испытывали ужас и боль, другие же вкушали порочный сок наслаждения, наблюдая за тем, как один за другим умирали приговорённые. Они умирали с криками и страхом. И ими стремительно наполнилась чарующая красота этого места, некогда видевшая зачатие человечества и за многие десятилетия хорошо познавшая запах смерти и греха. Их щедро и регулярно, из поколения в поколение приносили сюда разные цари и разные их рабы.
Ссарца должны были убить отдельно, как знак особого почитания к богов и признак уважения их желания, которое они изволили передать через глаза и уста первосвященника. Тассил вышел на камень улыбающимся и счастливым, высоко подняв голову и наслаждаясь солнцем, ведь он так давно мечтал его увидеть. Он без малейшей тени страха приблизился к краю камня, но тут же развернулся и пронзил первосвященника взглядом. Тот насторожился и нахмурился, но не сказал ни слова, приготовившись в последний раз вознести песнь Мидафри и отпустить ссарца в царство мёртвых. Однако едва он поднял руки, как Тассил воскликнул:
-Прошу тебя, слуга царя, не убивай меня и не позволяй злому богу-пройдохе Геглогарну перехитрить тебя в этот славный день поклонения нашим покровителям!
Самуил обернулся на ссарца с удивлением, ненавистью и презрением, нахмурился ещё больше и дал солдатам знак, чтобы те следили за ним внимательно и не позволили ему больше раскрывать рта. Но когда он уже хотел повторно начать песнь и опять поднял руки к небу, раздался голос царя:
-Что говорит этот обречённый раб?
-Раб смеет обращаться ко мне, пытаясь изобразить заботу о моих глазах. Он лживо утверждает, что их окутал сетями обмана хитрый бог Геглогарн, - отвечал Самуил с явным раздражением и нетерпением покончить уже с этим немного затянувшимся недоразумением, виной которому, без сомнений, стало безумие приговорённого.
-О нет! - тут же воскликнул Тассил. - Раб не смеет лгать великому первосвященнику, пророку царя и хозяину жрецов, оракулов и храмов Дапассии. Но раб лишь в благоговейном трепете своём хочет уберечь слугу господина нашего от наваждения, что наслали на него в этот необычайно знойный день вьющиеся пальцы хитреца Геглогарна, покровителя хаоса, глупости и анархии.
-Не веря ни единому твоему слову, презренный ссарц, - злобно и не поворачивая к нему головы, процедил Самуил, - я хочу слышать от тебя объяснения. Почему ты полагаешь, что на меня, освящённого знамениями самого Мидафри, пало такое бедствие, как помутнение, ниспосланное богом-пройдохой? Отвечай мудро, ибо не так мало осталось терять тебе и роду твоему в том случае, если ты посмел в этом священном месте отравлять воздух, наполненный шёпотом матери нашей Каллефры, гнусной ложью и желанием смутить меня ради спасения своей никчемной жизни.
-К чему мудрость, первосвященник, в ответе, который содержит только истину и правду? - удивлялся Тассил. - И самые гнусные слова не оскорбят уха достойнейшего из людей, если в них нет ни капли лжи и хитрости. Мои же слова преисполнены трепетом и уважением, и это помимо той чистой правды, что я собираюсь поведать ушам твоим и ушам господина нашего Нарран-Дааза… - взяв небольшую паузу, Тассил продолжил говорить, заметно волнуясь, потому что чувствовал, как к нему приковано внимание множества самых разнообразных людей. И некоторые из них были в десятки, даже в сотни раз достойнее и мудрее его; но и они слушали его, а значит уважали и уже хотели поверить ему, ведь в природе человека - стремиться к правде, хотя бы для того чтобы в конце концов выбрать ложь.
-Дело в том, - начал он непосредственное объяснение, - что сегодня боги ниспослали на меня высшее благословение, высшую милость, о которой я молил их долгими месяцами и о которой уже почти перестал думать, впадая с каждой секундой своего отчаяния во всё больший грех - грех неверия. Я, старый, слепой, однорукий, молил их вернуть силу моим глазам, чтобы я мог хотя бы на мгновение взглянуть на лица своих детей и на солнце, что так люблю за отражение вседержителя Мидафри, сияющее в нём для глаз презренного раба. Обитал я в одиночестве и пас овец родного сына, изгнавшего меня из жадности и жестокости. И вот сегодня, когда отчаяние и ужас бросили меня на колени перед неизбежностью, посланную на меня, как счёл первосвященник, мать наша Каллефра, я вдруг увидел солнце и увидел лица воинов!.. И теперь вижу твоё лицо, о достойнейший пророк великого царя и хозяин жрецов, оракулов и храмов земли нашей. И я молю тебя, избавь себя самого от пут Геглогарна, ибо к греху они ведут тебя, желая, чтобы ты умертвил раба, обретшего благословение, получившего вновь дар видеть! Слепец прозрел, - добавил напоследок Тассил, переведя дыхание, - и молит тебя о снисхождении. Он заслуживает его лишь потому, что вняли его молитвам бессмертные покровители священной земли нашей. Не убивай же меня, ибо я не ссарц … хотя и раб, хотя и презренный, хотя и однорукий, хотя и несчастный, хотя и жалкий… но зрячий, а потому, несмотря ни на что, - благословлённый!
Он умолк, опустившись на колени и закрыв глаза, вслушиваясь в ропот толпы. Она явно в основной своей массе прониклась симпатией к тому, кого ещё недавно мечтала низвергнуть на дно реки, чтобы тем умилостивить отца богов. Молчали и слуги царя, и даже Самуил не находился, что сказать; задумчиво нахмурился Дааз; подняли головы воины, готовясь исполнить любой приказ; и только один Гаддид из всех, казалось, наименее был тронут речью ссарца и равнодушно ковырял в зубах тоненьким прутиком, постукивая грубыми пальцами левой руки по рукояти гладиуса , купленного за огромные деньги у одного римского торговца. Он встрепенулся только тогда, когда до него довольно брезгливо дотронулся сам царь. Дааз всегда, когда хотел привлечь внимания Гаддида, чтобы заставить его идти за собой или выполнить какой-то приказ, с явной неприязнью касался его двумя пальцами за бок, с опаской заглядывая в глаза снизу вверх, потому что был на голову ниже двухметрового наёмника. Тот поначалу жутко обижался на эту привычку и особенно на то, с каким видом при этом смотрел на него царь, - с видом явного отвращения. (Дааза вполне очевидно раздражал уродливый вид опытного воина, покрытого шрамами, частью полученными в битве, частью - в результате безумного угара, который всякий раз настигал его при опьянении.) Но и сам Гаддид не питал больших симпатий к царю. Он помнил его ещё сопливым подростком, задиравшим его уже тогда, называя "уродом", "идиотом" и "варваром". Если с первым и последним он в общем-то готов был согласиться и даже простить, то глупым его называть всё-таки не стоило, потому что он обладал весьма незаурядным умом для плохо образованного выходца из полудиких земель его истреблённого Нарран-Гластиттом народа. Он в глубине души сам презирал Дааза за слабохарактерность, мягкотелость, трусость и глупость. Ему были поначалу странны, а затем отвратительны низменные привычки царя, его падкость до женщин, вина, бесконечных пиров и бессмысленных празднеств. В конце концов между ними установилась вполне крепкая стена отчуждённости и недоверия, так что соединяла их лишь должность Гаддида. По ней он обязан был обеспечивать охрану царя, отнюдь не бесплатно, конечно. Впрочем, ни один, ни второй уже не могли представить своих жизней друг без друга, потому что за тридцать лет даже не самые близкие характерами и привычками люди волей-неволей протягивают между собой некую "цепь". И разорвать такую не так-то просто, несмотря на равнодушие или даже неприязнь.
Царь, а вслед за ним, как тень, и наёмник, поднялись на камень, поравнялись с Самуилом. Первосвященник выглядел весьма смущённым, но уже обдумал свои слова, пока длилась пауза. Стоило Даазу оказаться рядом, он начал быстро шептать ему на ухо, словно торопясь успеть сказать всё, что думает по возникшему вопросу, прежде, чем царь пройдёт мимо, потому что судя по его пристальному взгляду на Тассила, именно к нему он собирался подходить, а не к каппадокийцу:
-Нарран, подумай, этот человек нечистый… Он однорукий, дряхлый, хитрый. Он, без сомнения, пытается смутить тебя, искусными речами скрывая проклятие, что опустили на его голову Мидафри и Каллефра. Послушай меня, о великий царь, не рискуй…
Но Дааз уже почти вплотную стоял перед Тассилом, сохраняя дистанцию всего, может, в полметра. От благоговейного трепета он плохо слышал нашёптывания Самуила и вообще волновался так сильно, что даже сам ссарц видел это, в свою очередь трепеща не меньше.
-Скажи мне, раб, - обратился к нему царь, - истину ли сейчас говорят уста твои?
-Клянусь тебе, о Нарран, - с готовностью отвечал Тассил подрагивающим голосом, чувствуя, как на глазах у него наворачиваются слёзы.
-И ты действительно прозрел именно теперь, когда смерть подступила к тебе близко настолько, что уже самый лик Каллефры вот-вот предстал бы для тебя?
-Клянусь, что все мои слова преисполнены только истины, и не смею я, старый раб твой, лгать тебе и пророку твоему, и двору твоему, и воинам твоим, и прочим рабам твоим, что судят меня так, как гласит обычай священного города Жэаса.
-И ты видишь меня теперь, и солнце, и небо, и свет, и отличаешь его от тьмы? И готов поклясться, что раньше разница была скрыта от тебя завесой болезни, ныне снятой?
-Да, это действительно так! И я клянусь именем своего рода и своей честью и жизнью, что лишь правду смею вещать в твои просветлённые глаза.
-Но как мы можем доверять твоим словам, презренный? - тихо начал шипеть Самуил, отталкивая Гаддида и вплотную вырастая у правого плеча царя, чтобы только он, ну и ещё сам Тассил, слышали его слова, хотя в первую очередь они предназначались для ушей Дааза. - Как мы можем брать на веру эти речи, ведь, быть может, ты прозрел ещё месяц или год назад и теперь лишь разыгрываешь тонкую шутку, чтобы смутить Наррана и меня?.. А быть может, ты даже никогда не был слепцом, и тогда твоя ложь становится ещё грязнее!
-Позвольте, о благороднейшие из господ, призвать мне мою дочь, - горбясь и покорно опуская голову, попросил Тассил, - Кайю. Она, как я всем сердцем надеюсь, с этой толпой сейчас смотрит на меня, потому что думала пролить слёзы по отцу своему, едва не казнённому из-за хитрого бога-пройдохи…
-Призови свою дочь, - нетерпеливо приказал Дааз, перебивая старика. Тот немного смутился, отворачивая от него голову и глядя на толпу, затаившую дыхание и пытавшуюся вслушаться в разговор царя и ссарца.
-Кайа! - крикнул Тассил, но голос его дрогнул, и "крик" напомнил скорее стон. Он набрал воздуха ещё раз и закричал снова: - Кайа! Дочь моя, ответь мне!
-Отец! - раздался уже через несколько секунд ответный крик, и красная от рыданий девушка с растрёпанными волосами выскочила из толпы, после чего её тут же остановили двое стражей, потому что она явно намеревалась вбежать на камень. Но Гаддид по одному взгляду царя тут же понял, что он хочет, чтобы она приблизилась, и поэтому он прикрикнул на солдат, и Кайю пустили.
-Отец мой, Нарран мой, господин первосвященник… - давясь от слёз отчаяния и неожиданной надежды, забормотала она, падая ниц перед Даазом и Самуилом.
-Кайа, милое чадо моё, - со слезами и умилением проговорил Тассил, нежно улыбаясь и указывая на неё царю.
-Будем ли мы принимать слова женщины, тем более, что она является родной дочерью ссарца? - начал шёпотом вопрошать Самуил. Он с нескрываемой ненавистью и презрением смотрел теперь на Кайю и её отца. - Как можно хоть секунду сомневаться в том, что лгать она будет во спасения ссарца, потому что не желает его смерти?
-Но она ничего ещё не сказала, - заметил Дааз, внимательно изучая дочь Тассила.
-Так говори же, презренная! - воскликнул Самуил, ударяя даже по камню пяткой, после чего царь взглянул впервые на него с заметным осуждением, хотя не сказал ни слова.
-Я клянусь честью своей в том, что этот человек - мой отец, и имя его Тассил, он сын Леффа, и происходит он, как и я, и мои братья, из деревни Ноддо. Я клянусь честью и жизнью, что он давно слеп, уже более года не видел света и не мог сейчас исцелиться иначе, как по велению богов.
-И ты просишь от меня милости к своему отцу? - высоко поднимая голову, спросил царь.
-Я не смею просить у светлейшего повелителя Дапассии и хозяина священного города Жэаса сей милости, - срывающимся голосом говорила Кайа, опуская голову ещё ниже, так что лоб её почти касался холодной поверхности камня.
-Твоё дитя смиренно и чисто помыслами, - задумчиво проговорил Дааз с благосклонной улыбкой поворачиваясь к оцепеневшему Тассилу, - я вижу, что ты воспитал достойную предков нашего народа дочь, не смеющую просить у хозяина её народа того, что ей не принадлежит и того, что она не смеет и мечтать когда-либо получить.
-Да, мой господин, спасибо - прошептал Тассил, почти пополам сгибаясь, чтобы в поклоне выразить свою благодарность за эти слова, но Самуил тут же прикрикнул на него:
-Не смей, презренный ссарц, перебивать хозяина твоего, иначе кара постигнет тебя раньше, чем ты успеешь призвать ещё кого-то из своих детей, чтобы они просили за тебя!
-О друг мой, первосвященник, - не выдержав, обратился к нему царь, - хозяин жрецов, оракулов и храмов земли моей, почему же столь яростен ты в своей злобе к этому рабу?! Даже теперь, когда и мне, увы не тронутому божественным прикосновением Мидафри, становится вполне очевидно, что он не является ссарцем! Почему ты не видишь, что он лишь невинная жертва происков бога-хитреца Геглогарна, который решил злобно подшутить над священными водами реки этой и над народом священного города Жэас тем, что, окутав просвещённые очи твои туманом обмана, хочет добиться несправедливой смерти невинного раба? Это обычная его выходка, и хотя прежде тебе всегда удавалось сохранять верность своих глаз Мидафри, в этот жаркий день он перехитрил тебя.
Я не осуждаю тебя, о мой друг Самуил, нет. Я понимаю, что из-за обилия предательства и смуты, что правит на севере моих земель, Геглогарн обрёл в моём царстве силу, доселе невиданную нашим народом. И хотя я никак не ожидал, что его могущества теперь будет достаточно, чтобы смутить глаза моего пророка, я не смею винить тебя в том, что ты ошибся, перепутав метку благословения Каллефры с меткой её же проклятия. Путаница произошла не по твоей вине, в этом я не сомневаюсь, будь спокоен, - он улыбнулся, и Самуил покорно поклонился, начиная смиряться с тем неизбежным обстоятельством, что ссарц, им выявленный, переживёт сегодняшний закат.
-И я счастлив, - обратился царь уже к Тассилу, - что ты, покорный раб и дочь твоя, уберегли меня и друга моего Самуила от греха перед богиней-матерью Каллефрой, вовремя раскрыв то благословение, что она по необычайной и крайне редкой своей милости ниспослала на голову твою, однорукий. Ведь знаешь ты, что Каллефра, увы, нечасто, снисходит до того, чтобы указать путь детям своим. Это отнюдь не от того, что она не любит нас, нисколько!.. - глаза царя запылали, и голос стал дрожащим. Он начинал говорить о том, во что верил неистово и до помутнения рассудка: о богах и их покровительстве, пропитывавшем землю и воздух вокруг него.
-Как можно, - восклицал он, - сомневаться в её любви, когда она милостива была настолько, что создала для нас вечное царство покоя и счастья после смерти?! Посмевший сомневаться в её благосклонности был бы предателем и богохульником, заслуживающим только того, чтобы с него сняли шкуру, не допустив этим в Сады её, которые он опорочил своими низменными мыслями. Однако она и строга, весьма строга, но не больше, впрочем, той меры, что требуется для нашего воспитания. В строгости своей она познала справедливость, и по ней и судит нас, детей своих, имея на это право нашего родителя и спасителя от гнева прочих богов. И как хорошая мать она знает нас лучше даже нас самих, она видит человека насквозь, пронзая его своим мудрым взглядом. На неугодных она, как и её отец, ставит чёрную метку для своих демонов или пророков, как Самуил, чтобы они могли изобличить ссарца и предать такого её суду немедля. Но есть и просвещённые счастливцы, как ты раб, - царь резко повысил дрожащий голос. По локонам его золотистых волос текли капли пота, а сам он в благоговейном вдохновении трясся даже больше, чем Кайа, из-за пережитого волнения бившаяся в беззвучной истерике чуть поодаль. В порыве великодушия он даже удостоил Тассила тем, что коснулся его плеча, и хотя встрепенувшийся Самуил тут же убрал царственную руку, он, кажется, даже не смутился и продолжил говорить громко, почти кричать, не видя перед собой уже никого, кроме однорукого помилованного раба, недавнего ссарца:
-Тебе дарована честь, раб, получить за свою жизнь и за свои страдания награду, равной которой удостоены считанные счастливцы! Мать Каллефра, владычица мира мёртвых, снизошла до того, что опустила на твоё чело свою сияющую золотую метку. И благодаря ней ты прозрел и доказал мне и пророку моему, Самуилу, что ты не ссарц, а напротив, посланник и более того, такой же пророк, как и мой первосвященник!..
При последних словах Дааз окончательно перешёл на крик, так что все воины на камне, Гаддид, Самуил, Тассил и его дочь могли с замиранием сердца слышать, как царь фактически превозносит жалкого раба, каковым однорукий пастух был ещё несколько часов назад, выше самого себя, провозглашая его своим пророком. Из всех присутствующих при этом только Гаддид не изменил выражения своего лица, опять сохранив маску полного равнодушия и безразличия. Правда некоторые солдаты, знавшие его получше, заметили, как он перестал стучать пальцами по рукояти меча, что означало, как минимум, его большое внимание к происходящему. Воины занервничали, особенно те, что как-то соприкасались с Тассилом в последние часы. Тот, что убил его собаку, откровенно испугался, начав зачем-то пятиться, словно думая, что "пророк" немедля сокрушит его теперь, когда Нарран выказал ему столь колоссальное своё уважение. А вот Самуил, ближе всех стоявший к недавнему ссарцу, чуть не поперхнулся, когда услышал, как его сравнивают с Тассилом. Он не смог скрыть изумления, и переводил вытаращенные глаза с царя на пастуха и обратно, не смея проронить ни слова.
Из наступившего оцепенения первым вышел, как ни странно, сам Дааз. Он успокоился, начал опять дышать ровно, даже улыбнулся бледному от счастья Тассилу и, вытирая лоб и лицо от пота, повернулся к первосвященнику. Озабоченно оглядев его, он спросил:
-Почему пророк мой выглядит так, словно хищники юго-восточных скал вот-вот набросятся на него, чтобы растерзать? Почему ты не возрадуешься вместе со мной тому, что пред нами новый пророк Каллефры, человек, кому богиня даровала светлую метку свою?
Несколько секунд Самуил молчал, тоже приводя в порядок длинные чёрные волосы, убирая их под золотой венец с изумрудом. Затем он улыбнулся царю, и хотя он сам теперь волновался не меньше, чем Дааз несколько минут назад, скрывать он это умел лучше. Его речь была плавна и уверенна, как всегда. При этом большие зелёные глаза, необычно злые в эту минуту его унижения, впились в Наррана так, что тот не мог выдержать этого взгляда:
-Почему господин мой думает, что если старик сейчас прозрел, то это непременно знак благословения Каллефры? Почему господин мой не любит меня и не доверяет мне настолько, что сравнивает меня, пророка, чьи глаза благословлены Мидафри, с этим рабом, называя его уже теперь посланником, хотя отнюдь не обязательно он является таковым. И почему, наконец, хозяин мой так определённо говорит о том, что желает заменить пророка своего нынешнего, своего преданного друга Самуила, каким-то пастухом?.. Не оттого ли, что царь чересчур трепещет пред нашей общей (моей в больше степени) ошибкой, из-за которой этот безвинный едва не был казнён? Если так, то не стоит же лишь поэтому превозносить его так высоко и низвергать меня так низко, ибо нет повода сомневаться, что лишь бог-пройдоха Геглогарн виновник помутнению, что случилось с очами моими…
-О друг мой, верный Самуил, - почти воскликнул Дааз, сильно растроганный чувственной речью первосвященника, - как мог ты помыслить, что я согрешу против царя богов Мидафри тем, что хоть как-то принижу значение пророка его, кто служит мне и является хозяином храмов, жрецов и оракулов земли моей? Не оскорбляй меня впредь подобными подозрениями. Разумеется, я не сравниваю тебя с рабом, но позволь не согласиться с тем, что этот человек - лишь обычный пастух. Разве может быть более явное знамение для наших глаз, чем его исцеление, чем зрение, которое он обрёл, уже стоя на пороге царства мёртвых и уже будучи близок к матери нашей Каллефре как никогда раньше? Не смею даже сомневаться в том, что лишь она могла даровать ему это чудо, чтобы убедить нас и через этого раба благословить меня и тебя. У меня нет сомнений, что способность видеть, вновь ему дарованная, теперь преисполнена божественной проницательности, которая есть дар владычицы луны. И теперь с нами будет пророк богини-матери, а что может быть лучше для царства моего?.. Я нисколько не намерен "заменять" им тебя, но прошу принять его рядом с собой, ибо отныне, - царь резко повернулся к Тассилу, - ты, старик, будешь рядом со мной, среди прочих пророков, сообщая мне благодаря дарованному тебе Каллефрой зрению о том, что она желает, чтобы я увидел.
Тассил и Кайа одновременно пали на колени перед царём, но тот повелел им подняться и сказал ещё, нежно, по-отечески, улыбаясь:
-Роду твоему будут дарованы богатства и слава, враги же твои должны будут покаяться в том, что смели не уважать тебя, пророка Каллефры. А если они будут упорствовать, то кара настигнет их от моего имени! Теперь же ты пойдёшь со мной, в мой дворец, где будешь жить отныне так, как подобает слуге царя.
С этими словами Нарран-Дааз развернулся к Самуилу и, поманив его пальцем, шепнул что-то на ухо. Первосвященник внимательно выслушал, изредка косясь на Тассила. Когда царь умолк и медленно пошёл к колеснице, сопровождаемый Гаддидом и пятью стражами, тяжело вздыхающий Самуил подошёл к краю камня, так чтобы толпа, по-прежнему стоявшая недалеко и следившая за происходящим, слышала его. Протянув к людям руки, он возвестил голосом полного счастья и даже ликования:
-Жители славного Жэаса и гости нашего священного города! Да здравствует пророк Каллефры! - он резко мотнул головой, подавая сигнал ближайшему солдату, чтобы тот подтолкнул Тассила к нему поближе. Испуганный, тот оказался рядом, но боялся смотреть на такое скопление народа, какое предстало его исцелённым глазам. Самуил поэтому вынужден был шепнуть ему: - Как твоё имя, ссарц?
-Тассил, однако господин мой вероятно ошибся, ибо сам царь… - быстро забормотал тот.
-Пророк по имени Тассил! - торжественно возвестил первосвященник, беря его за руку и поднимая вверх, как можно выше. - Слава царю нашему и новому пророку его, моему брату, спасённому сегодня от смерти!
Толпа послушно заревела гулом одобрения, хотя весьма, как казалось, устало и неохотно: часовое ожидание утомило многих, так что теперь даже искренняя радость не могла быть выражена со всем полагающимся ей восторгом. Кроме того, Самуил почти сразу выпустил руку Тассила и развернулся, знаком приказав ему идти за собой. Спускаясь с камня, он тихо пробормотал ему на ухо:
-Я не ведаю, ссарц ли ты или пророк, как верит царь наш, но не думай даже, что хоть капля почести будет оказана тебе от меня до тех пор, пока я точно не уверюсь в том, что Каллефра коснулась тебя своей дланью. Берегись, если ты мошенник, ибо пронзителен мой взгляд и жестока кара царя для тех, кто лжёт ему.
Он, кажется, хотел сказать и ещё что-то, но остановился на полуслове и лишь фыркнул, указывая на колесницу, на которую Тассил послушно взошёл. За ним ступил и сам Самуил, с ненавистью посмотревший ему в спину. Впрочем он тут же улыбнулся, едва царь вскользь глянул на них, чуть заметно кивая головой.
Вскоре процессия тронулась, и вслед за ней потащилась и толпа зрителей.
Естественно, в ней только и были разговоры о том чудесном спасении, случившимся на камне. Буквально все хотели послушать Кайю. Вокруг неё сомкнулось столь плотное кольцо, что пока она не начала кое-как отвечать на вопросы, жутко волнуясь и стыдясь, ей вообще не удавалось сделать ни шагу.
Разыскать лишь часть стада и вернуть его в поле ей удалось только поздним вечером. Она очень расстроилась из-за того, что овцы потерялись, хотя посыльный, прибежавший к ней, как он сам выразился, "по приказу господина Тассила", заверил, что беспокоиться незачем, и вскоре царь лично обещал пожаловать семье пророка пять новых стад. Кайа поблагодарила за эту новость и спросила у посыльного, не говорил ли отец что-либо о том, когда хочет вновь видеть её. На это слуга только развёл руками, объяснив, что во дворце ночью должен был начаться пир. И по его выражению, "во время празднования все пророки должны были быть подле царя для его безопасности и спокойствия". Кайа опечаленно вздохнула и, ещё раз поблагодарив слугу, решила дожидаться восхода, чтобы попытаться продать хотя бы оставшихся овец следующим утром.