Никогда не пишу о личном. Хотя все мои вещи "изнутри". Я не умею писать газетные статьи и рассказы. Каждый раз выбирая жанр для своего произведения, я ограничиваюсь двумя опциями - "обзор" для помещения цикла фотографий и "эссе" для более-менее связного изложения. Эссе о поездке куда-нибудь, о каком-нибудь мероприятии, о возникшем чувстве или о понравившемся человеке. Эдакий калейдоскоп проживаемых мгновений. Но каждое событие или встреча, или описание - не поверхностно. Это попытка припечатать словом то, что прожилось или прочуствовалось. А значит, очень значимо и имеющее право на оценку, то есть на прочтение. Поэтому я так всегда благодарна моим читателям. Ведь благодаря им мои работы - мои маленькие эссе - оживают. Все эти образы начинают играть красками, кокетничать, поводить оборками словес и прихорашиваться, да мы такие, мы что-то значим, а вот мы еще можем и так. Иногда образы тяжелеют и собирают в себя, как тучи, непролившиеся чувства. Каждое слово как камень. Каждая запятая как росчерк молнии. Каждая точка как капля, как упавшая слеза. Ну что ж, в жизни бывает разное...
То, что тетя Лиза умирает, я поняла отчетливо недавно. Вот так просто - пришла в голову эта мысль, что да, она умирает. Не сам факт того, что моей тетушке исполнилось восемьдесят шесть лет, не то, что она продала свой мичуринский пару лет назад и не то, что она замкнулась в своей квартирке и почти оттуда не выходит. А идея того, что эта женщина, которая присутствовала всю мою жизнь, отрывками, не очень значимо и даже не являясь настоящеей тетей, а будучи лишь старшей сестрой моей бабушки, собиравшая многочисленную родню на свои дни рождения и приглашавшая обедневших родственников подкормиться с ее мичуринского, умирает, явилась причиной моего беспокойства. Беспокойства глубокого, внутреннего и очень личного. Мы оказались одной крови. Как-то это ясно пришло в мою голову - что именно она является старшей в нашей семье, не только по чину, но и по возрасту. Именно она влияла на нас всех настолько, что любое мало-мальское событие - получение квартиры, смена должности, рождение ребенка, переезд в другую местность, похороны очередного родственника и прочее - всегда сопровождалось оглядкой на нее. Если она не могла присутствовать сама, или событие не было таким важным, но оно всегда сопровождалось комментарием от тети Лизы. Значило ее мнение, не она сама.
Чем меньше я была, тем меньше меня волновали старшие родственники. Мы жили в частном доме - все мои кузены, их родители, наши собаки. Вернее, дом был один - большой, на спален пять или семь, я уже не помню, с огромной залой, где я каталась на трехколесном велосипеде, с круглым столом, покрытым вязаной скатертью, с просторной верандой и узкой прихожей - но вот построек во дворе было несколько, и там мы все помещались. Семья моего отца, его старшего брата и его младшей сестры. В самом доме, который мы называли б о л ь ш о й, жили бабушка с дедушкой. Во дворе также раполагались грядки, погреб, дровяной сарай, яблоневые деревья, которые все называли ранетки и кусты малины. Это был настоящий рай. Мои два двоюродных брата, Леха и Андрюха, составляли мне компанию и мы носились по окрестностям на великах, лазили по деревьям, как своим, так и чужим, воровали малину, и упивались свободой. И не только мы - этот район частных домов в основном заселяли цыгане и в простонародье он назывался Черемошкой, либо Шанхаем, либо Ямой, но это уже позже, когда расплодились наркоманы и цыгане стали делать хорошие деньги на продаже наркотиков. В то время все пили. Но нас, младшее поколение, такие тонкости бытия не волновали, и поэтому все казалось удивительным и прекрасным - цветущие белым ранетки, нарядные как невесты; веселый дедушка с гармошкой на коленях; гурьба детишек со всей округи, скопом завалившихся и качающихся в гамаке; рамы окон, выкрашенных свежей белой краской; теплые, мохнатые ягодки малины в алюминиевой кружке, розовые, если смотреть на солнце, и сочные на вкус. Утром мы умывались холодной водой из умывальника, стукая по железной палочке-затычке из-под-низу, вечером мыли ноги в стареньком тазу, с темными выщербинами, там где откололась эмаль. Туалет был один на всех, он прятался между дровяным сараем и загоном, где иногда держали свиней или кроликов. Потом построили другой, поновее и почище прямо посредине огорода и он не прижился, в силу своей публичности, его потом снесли, как впрочем снесли и ранетки, посрубали одну за другой, это была инициатива бабушки, которая развелась с дедушкой. Но в ту, счастливую, пору, мы все дружили, родственники были все живы, и они приходили к нам в гости. Иногда, очень редко, мы ездили в гости к прабабушке, которая жила за Истоком, это другое, не менее вольное место, за рекой, и там в основном селились татары. Прабабушка пекла куличи и пасхи, была старенькой и сморщенной, спала на маленькой мятой кровати и хранила бумажные цветы между окон. Моя бабушка пыталась ее забрать к себе, но она не прижилась, ушла опять в свой домик, и там померла. Из короткого периода жизни вместе я помню только одно - как мы сидели на крыльце со старушкой, она учила меня делать бумажные цветы и стращала рассказами из своего детства. Ее заставляли тереть сажей кастрюли. Вскоре она ушла из жизни, все поехали ее хоронить, нас, младших, не взяли. И кажется тогда я первый раз услышала про тетю Лизу и ее мужа, которые приехали на похороны аж из самой Колымы, где они мыли золото. Потом они уехали, а наша жизнь продолжалась.
Бабушка развелась с дедушкой и они поделили дом. Ее младшая дочь переехала к мужу, жили они в ужасной халупе, потом там все снесли и дали им квартиру. Старший брат отца разошелся с женой, она ушла к родителям, а он перебрался обратно в дом. Мы жили до последнего в одной из сараюшек, которые топили весенние воды каждый год и мы спали на кроватях, поднятые на чурочки, и во сне, уронив руку в воду, я вздрагивала от того, насколько она была холодная и противная. В большой дом мои родители принципиально не перебирались, не желая конкурировать с бабушкой и старшим братом. Потом им дали комнату, мы переехали туда и к тому времени было ясно, что родня моя сильно пьющая, и не только брат отца и его сестра, но также его двоюродные братья, с которыми он поддерживал отношения и они продолжали вместе ездить на Черемошку. Та половина, где поселился дед, со временем почернела, пропахла и обвалилась настолько, что трудно было понять, что в ней могут жить люди. Все, кто попадал туда, ворочали носами, но влившись в компанию, забывали и забывались. Пили все. На половине бабушки семья продолжала собираться по праздникам, она хорошо стряпала, и готовила разные блюда, это всегда ценилось, но посидев за столом, поговорив о погоде и природе, мужская половина снималась и уходила к деду, где уже напивались по-мужски, по-настоящему. У бабушки было семь сестер и два брата, с которыми мы редко пересекались. Но одна ее двоюродная сестра жила недалеко от нее там же, на Черемошке, очень милая, сухая старушка, одинокая достаточно долго, что когда она неожиданно вышла замуж за соседа, военного в отставке, то всех это шокировало настолько, что многие просто перестали с ней общаться. В том числе и тетя Лиза. К тому времени они с мужем давно вернулись с Колымы, вышли на пенсию и купили мичуринский в очень хорошем месте, чем очень гордились. Денег у было предостаточно, пенсии они заработали хорошие. Детей, правда, они потеряли. Старшего сына, прокурора, убили уголовники, младший, геолог, потерялся в тайге. Об этом мне рассказывала мать, которая по статусу посещала родственные мероприятия и помнила практически всех. Сама тетя Лиза практически никогда не говорила про сыновей. Но ее авторитет был достаточно силен, чтобы поставить тетю Галю в неловкое положение с ее поздним замужеством. К облегчению многих, она вскорости умерла, на похороны приехала ее дочь из Сахалина, быстро продала квартиру и связалась с другой двоюродной сестрой, тетей Лидой из Новосибирска, с которой она поддерживала теплые отношения. Томская родня видать приняла ее холодно, и только мой двоюродный брат Андрей увязался за ней и уехал на Сахалин, где спутался с какой-то дальней родственницей и она родила от него ребенка. Но мы тогда ничего этого не знали, все были заняты - вслед за тетей Галей умер Вадим, отец Андрея, неожиданно, но предсказуемо, как многие - от алкоголизма. Он был "черный", по отцу татарин, его многие не любили, был он слишком гордый, сделал как-то неплохие деньги на нелегальной продаже водки, выглядел как цыган, но по сути был безобидный и очень одинокий. Меня он учил так - если ты выжила на Черемошке, ты выживешь везде. Мы с ним были друзья. Андрей вскорости тоже умер, вскорости за Лешкой, старшим сыном Ларисы, которая развелась давным-давном с отцом Лехи, тот уехал к себе в другую область Сибири, а она быстренько спуталась с другим татарином, от которого родила двоих. Но их за настоящую родню считать не удавалось, хотя номинально они продолжали считаться моими официальными двоюродными братом и сестрой.
Тетя Лиза осуждала всех. За пьянство, за пороки, за бездумное рождение детей. Но она же и всех жалела. Она принимала мою бабушку, от которой все уставали, от ее бесконечный разговоров и странных поступков, ругала непутевых детей, Вадима, Лариску, их отпрысков, в том числе и меня, дочь Юрия. На ее день рождения собирались практически все - оставшиеся в живых Берловские, их дети, их внуки... Она показывала фотографии родителей, Ивана и Марии, рассказывала всякие семейные истории. Она учила всех жить, носила дорогие вещи, великолепно готовила и всегда привечала убогих. Родня множилась, разводилась, сходилась, мужики спивались, и то один, то другой бедный родственник оказывался на мичиринском учатске тети Лизы, где работал за обед и небольшую наличность, которая зачастую тут же пропивалась. Женщин она не так миловала, и уважала лишь тех, кто выглядел хорошо и одевался нарядно. Слезы и прочая ерунда не допускались. Одна из ее племянниц, потерявшая мужа, заехала к ней вся в слезах, и тетя Лиза, открыв дверь, первое что сказала: - Ты посмотри на себя! Видать это было концом Наташкиной карьеры, потому что она потеряла хорошооплачиваемую работу, желание бороться, а потом и уважение родни. Тетя Лиза знала законы человеческого отношения как никто другой и умела поддерживать этот имидж. К богатой родне она ездила на машине или такси, на похоронах появлялась в дорогих нарядах, судила строго, но справедливо. Опустившихся или оступившихся родственников она жалела, кормила, но не держала на равных. А также всегда работала. Выйдя на пенсию, она устроилась сторожем в одну компанию, посещала мероприятия, надевая белые сапоги или красную кофту, с накрашенными губами, яркая, не красивая, но внушающая расположение и уважение. Пекла пироги и раздавала рабочим, а те подкидывали ей какой-нибудь материал на мичуринский или оказывали мелкие услуги. Она рассказывала, что на Колыме она держала домработников, они были из политзаключенных, и когда те набирали вес, их отзывали назад и присылали новых, отощавших на изнурительной работе по добыче золота. Ее муж, Иван Козлов, работал инженером, водился с верхушкой и дарил ей золото. Которое она однажды продала скопом, оставив лишь один браслет. Приезжая в Томск, они сорили деньгами, ходили по ресторанам, навещали родню, и обязательно заглядывая в местный театр, чтобы было о чем рассказать той компании. Колыма стала для нее вторым домом, она всегда ее вспоминала с теплотой, дружила со многими, переписывалась и ее даже навещали какие-то незнакомые люди, которых она принимала как дорогих гостей, только потому что они были с Колымы. Томская родня на ее фоне казалось мелкой, разбросанной по городу или близлежащим деревням и была простой, из обывательских кругов.
Исключение составляла моя мать, отличавшаяся интеллигентским происхождением и я, поступившая-таки в государственный университет и причислявшая себя к кругу той родни, по матери. Со временем расклад поменялся, та бабушка умерла, ездить было некуда, вся жизнь практически проходила в Томске. Как-то я даже пыталась найти корни Берловских в местном архиве, по рассказам тети Лизы, ее отец был ссыльный из Польши. Но найти ничего определенного не удалось, и осталось лишь чувство, что да, есть что-то в нас польское, гордое, но сильно замешанное на местном, на сибирском, то ли русском, отчасти татарском.
В какой-то период жизни я оказалась близко к тете Лизе. Сказалось наше новое местожительство, мы переехали в тот же район с родителями, я стала находить интерес в родственных сборищах, на ее день рождения можно было встретить кучу народу, в том числе и молодых людей, далеких четверо или пяти-юродных братьев, и сама она была очень энергичной, яркой и отличавшейся от прочей родни, в основном недалекой и примитивной. Когда она похоронила мужа, но оставила свой мичуринский участок, я и моя мать стали ездить к ней, помогать. Она по-прежнему приглашала родственников-мужчин, она ценила их больше как работников, но говорить любила с нами, мы не завидовали ей, у нас были другие ценности, и нам можно было рассказывать что-то без опаски выглядеть слабой или слишком умной. Я полюбила эти наши поездки на выходные, когда мы садились на электричку в переполненный вагон и катили в пригороды, где природа распускалась и радовала, и было хорошо пить чай под черемухой, и собирать ягоды, или огурцы, или просто делать работу по огороду, а потом обедать в домике, на веранде. Домик был маленький, со временем он развалился, мужских рук не хватало катастрофически, и такая тенденция наблюдалась повсюду - со временем мужчины-пенсионеры вымирали, оставались их вдовы и как бы они не старались поддерживать садики в порядке, все же было видно, что сады приходят в упадок. Молодым алкоголикам было не до хозяйства, они в основном пили и сокрушались о своей судьбе, выполняя лишь минимум работ под руководством хозяйки, с нетерпением ожидая вознаграждения, запотевшей бутылочки с настойкой на обед, чтобы потом растянуться на брошеные тряпки на топчан в темной прохладе домика и заснуть, забыться. Мы же с тетей Лизой и ее соседкой, Анной, обедали на веранде, разговаривали и шутили друг над другом. Потом она мне заворачивла цветы в мокрую тряпочку, составляя букет, оборачивала целофанном, накладывала полную сумку всякой всячины и довольные, мы возвращались в город. В поезд она заходила гордо, находила себе место и бесстрашно ругалась, если кто-то задевал или толкал, потом тут же успокаиваясь и с уважением относясь к собеседнику. Пригородные пассажиры делились огородными новостями и рецептами, и у тети Лизы всегда оказывалось что-нибудь самое лучшее - цветы ли, заготовки ли или совет. Мне же было смешно за ней наблюдать, и я всегда над ней подрунивала и мы обе смеялись над другими пассажирами и осуждали какую-нибудь простонародную тетку. Тетя Лиза была н е п р о с т а я.
Тетя Лиза была легендой, постаревшей, но бодрой, одинокой, но имевшей влияние на многих. Она была сама по себе, к ней собирались на ее день рождение год за годом, ее боялись. Но любили ли ее и уважали ли ее, это было трудно понять, потому что она всегда командовала, всегда судила резко. Моя мать, которая не была родственницей по крови, относилась к ней с почтением, но с жалостью - она видела в ней старую, одинокую женщину. И таких было много - соседки, знакомые, родственницы. Она видела в ней себя и пресказывала себя и училась быть такой же сильно и несгибаемой. Работать до одурения на огороде, собираться подружками, жить на пенсию. Силы тетю Лизу покидали, она уволилась с работы сторожем, ее провожали очень тепло, надарили кучу подарков, она потом продала мичуринский, когда стала невмоготу вести хозяйство, и постепенно осела в своей однокомнатной квартирке. Многие из родни поумирали, в том числе мой отец, моя бабушка, дедушка умер даже еще раньше, остальных как-то размело, рассеяло по земле, и собираться не было причин и повода. Она все же умудрилась поступить по-своему, наперекор общественному мнению, приютив у себя второго мужа моей тетки по отцу, того татарина, с которым они развелись. Родня была в шоке, сравнивая этот поступок с поздним замужеством тети Гали, это было просто неслыханно - жить в однокомнатной квартире с молодым человеком, пусть хоть и родственником, но ведь он же не п р я м а я родня. Такой же не прямой была моя мать, и она дружно осуждала тетю Лизу как и другие. Но продолжала ее навещать. На дни рождения тети Лизы собиралось все меньше народу, готовила она все хуже, и квартира стала терять свой блеск, особенно после того как там поселилась ее новый фаворит. Я уехала в Америку. И о том, что происходило с тетей Лизой, я узнавала по телефону от матери.
И вот наступил в жизни момент, когда надо было ехать на Родину. Нет, не хотелось, нет, не планировалось. Просто случилось НАДО. Это самый мощный стимул, потому что от ХОЧУ всегда можно откреститься или придумать повод, чтобы этого не делать. Но надо значит надо. И я нисколько не пожалела. Потому что ничто не заменит встреч с близкими людьми, разговоры, вопросы или просто молчание. Ведь никто не знает как себя вести и что говорить, когда встречаешь члена семьи, который уехал черт-те куда. Но зато можно говорить о том, что происходит в твоей жизни. И когда я зашла к тете Лизе, в ее запущенную, грязноватую квартирку, и она сказала мне: - Ну рассказывай, я не знала, что сказать. И сказала ей: - Рассказывайте вы, я за этим сюда приехала. Рассказывать ей особо нечего было, и поэтому она стала задавать вопросы мне и вспоминать эпизоды из жизни на Колыме, импортированные банки с ветчиной из Америки, и то, как они там жили. Она была маленькая, седенькая и кожа на руках сморщилась, покрылась мелкими коричневыми пятнышками, на голове какой-то платок, которые она никогда не носила, на теле какое-то пестренькое платьице, которыми она никогда не увлекалась. Это была не тетя Лиза, а старушка по имени тетя Лиза. В квартире пахло кислым, мы сели обедать, и еда на вкус была такой же кислой. Мороженое, которое я ей принесла, она уплетала с удовольствием, и было забавно смотреть как она аккуратно ест с ложечки, это мне напомнило ее прежнюю, она всегда отличалась умением красиво есть. Когда тетя Лиза снимала сморщенными губами кусочек мороженого с ложечки, она улыбалась от удовольствия. Я принесла ей ботиночки в подарок, и она померила их на сморщенные ноги, покрутила в разные стороны и сказала, что вот наступит весна, и она пойдет на улицу гулять.
В следующий мой визит мы собрались все вместе - моя мать, тот противный родственник и тетя Лиза. Сделали несколько кадров, все было как-то нескладно, но в конце концов родственник нажал нужную кнопку и мы получились очень славно - моя мать и я стоим, тетя Лиза в центре сидит на табурете, все улыбаемся, на фоне стены в кухне, выкрашенной зеленым. Слева подоконник, на нем чахлые, заросшие комнатные цветы. Ждали еще соседку, но она не смогла придти. Я была рада как можно скорее покинуть эту душную квартирку, рассказывать ни о чем не хотелось, вся моя разноцветная американская жизнь резко конфликтовала с томской реальностью. - Позвони Анне! Вдруг сказала тетя Лиза. И она, не дожидаясь ответа от меня, подошла к телефону и набрала Анну, соседку по даче. - Здравствуй, Леночка... - тихо, с узнаваемой хрипотцей в голосе, сказала Анна на мое бодрое "Алло". Меня потрясло как быстро она меня узнала. Ведь мы не так часто общались, и все что было в памяти - это теплые вечера в маленьком садовом домике, цветы в стеклянных баночках на веранде, простой обед, накрытый на круглом, колченогом столе и Анна, всегда в темном, с прямой спиной, сидящая у стола. У нее была больная дочь. - Здравствуй, миленькая. Ну как ты? - Как вы? Спросила я. - Как ваша дочь? К своему стыду, я не могла вспомнить ее имя. - У меня все нормально, приехала вот навестить близких... Тетя Лиза сидела рядом на смятой кровати и улыбалась. Она гордилась мной, что приехала домой, что зашла к ней, что разговариваю со всеми ее знакомыми. На следующий день она, после того как не выходила практически всю зиму из своей квартирки, собралась и поехала в гости к старшему брату, Берловским. Они мне тоже казались противными, как вся наша семья, недалекие, но тетя Лиза дружила с ними, почитала их за умение твердо стоять на ногах и быть авторитетом. Она поехала рассказывать о б о м н е. Об этом мне доложила мать, которая с тетей Лизой перезванивалась, пока я была занята другими делами, мой отпуск приближался к концу.
До моего отъезда осталось два дня, когда придя вечером домой, я услышала от матери, что звонила тетя Лиза и сказала так: - Если Лена хочет получить подарок на свой день рождения, она должна зайти ко мне. Я зарделась и сказала, что я и так к ней бы зашла, и нечего меня заманивать подарками, я сама кому хочешь могу что-нибудь подарить. Но это было в тетелизином репертуаре, а потому не сильно-то и удивило. Для меня она всего лишь старая тетка, сестра моей бабушки по отцу, отличавшаяся пожалуй от всех остальных достаточно, чтобы я продолжала поддерживать отношения.
Железная дверь тяжело, со скрипом отодвинулось и из темноты квартирки выглянуло улыбающееся личико тети Лизы. - Ну заходи, заходи, дорогая. - Ты в тех же штанах? Ну ты даешь! Она не преминула уколоть тем, что я знала, на что будет обращено внимания. Просто мне лень уже было менять мои американские наряды, похоже, на них никто не обращал особого внимания. А если и обращали, то никто ничего не говорил. Я тратила свои американские деньги на подарки, на еду, на взятки, на оплату всего и вся, и мне уже было все равно, волнует ли кого-то мой новенький свитер, или все-таки лучше купить еще чего-нибудь поесть. От меня все чего-то ждали, и я боялась не оправдать ожидания, и тратилась, с ужасом думая о том, насколько же выросла инфляция в России и упал доллар в Америке. Поэтому тети Лизино замечание о тех же штанах, в которых я приходила к ней несколько дней назад, бодрая и свежая от впечатлений, я восприняла вполуха, уставшая, желавшая, чтобы поскорее мой отпуск закончился и я поехала бы назад, в Америку. Мы прошли в комнату, фаворита нигде не было видно, я даже не стала спрашивать о нем, бог с ним, он и за родственника-то настоящего не считался. Мы были только вдвоем. Сели на кровать, и тетя Лиза протянула мне конверт старого образца, на котором было написано корявым размашистым старческим почерком "Леночке на день рождения". - Ну что вы, право... Сказала я и заглянула в конверт. Там лежали деньги, российские деньги. - Тетя Лиза! Воскликнула я и вдруг, неожиданно, на моих глазах появились слезы. Она торжественно улыбалась, гордясь произведенным эффектом. Только она, кто мог додумать дать деньги "американке", не ожидая ничего, или ожидая, но платя взамен. Сумма была небольшая, но одной купюрой, и достаточно веская, если пересчитать на стариковские пенсии. - Миленькая, ну как же так, это же вам нужно, и я вам практически ничего не покупала, и... Она замахала рукой, повеселевшая, стала говорить про что-то, от чего у нее сразу заблестели глаза, она почуствовала себя вновь в силе, той прежней, сильной, красивой, уверенной в себе женщиной, и мы стали с ней смеяться и шутить. Те деньги были как символом ее умения быть на коне, умения быть выше остальных, умения давать другим. Это была она - тетя Лиза. - Ты знаешь, ведь у меня скоро день рождения. Надо будет готовиться, ведь все придут, ждут этого дня. Всем хочется услышать рассказы о семье. Сказала она напоследок, гордо встряхнув седой головой.
Попрощались мы легко, славно, мне надо было скоро уезжать, осталось буквально совсем ничего - упаковаться, выпить шампанского с близкими в собственную честь, выслушать пожелания и дать последние указания. Америка встретила весной, распустившимися вишнями, теплой погодой и делами.
Мать вскоре потом сообщила, что тетя по отцу продала бабушкин дом, особых эмоций у меня это не вызвало. Сидя с мужем за завтраком в субботу после традиционного звонка в Россию, на его вопрос все ли в порядке, я лишь пожала плечами и сказала: - Они продали дом... Для меня номинально это означало одно - что мой российский период закончился. Физически исчезло место, куда бы я могла потенциально вернуться, сесть на чурочку у покосившихся ворот, закурить и соседские подросшие ребятишки смотрели бы на чужую тетку и удивлялись, что она здесь делает, у дома, в котором когда-то жила большая семья, а потом что-то случилось, и они все умерли один за другим, и теперь дом стоит сам по себе, с заколоченными окнами и незасеянном огородом. Это было даже хорошо, что дом продали - потому что некому там стало жить. - Да и бог с ними, добавила я. Никого же не осталось.
А потом мне приснился сон. Будто все собрались к а к р а н ь ш е. Было много народу, все о чем-то говорили, знакомились заново. И это случилось благодаря кому-то, кто был старший, кто знал что делать и кто знал в с е х. И было уютно при этой мысли, что дескать вот, есть кто-то, ответственный за все. Меня стала мучать ностальгия.
Живя по американскому календарю, я редко отслеживаю российские праздники и всегда невпопад поздравляю или неадекватно реагирую на поздравления с той стороны. Поэтому когда я набрала телефон тети Лизы, я хотела лишь одного, спросить как она. Жива ли, здорова ли. В данной ситуации, перевес был на "жива ли". Она ответила тихо, очень тихо, как пристыженная школьница. Спросила, конечно, как я, как мой муж и его бизнес. Потом сказала: - Лена, завтра 9 мая. И я тут же вспомнила, что это очень важный праздник в России, очень значимый и какая стыдоба, что я вспомнила это сразу, и спохватившись, сказала: - Тетя Лиза, я вас поздравляю. На что она сказала: - И я тебя. Меня? Меня в очередной раз поразило, насколько же она умела держать удар, как говорят боксеры, ее реакции. Это она старшая, это я должна что-то делать, говорить, поздравлять. И в очередной раз это она, кто говорит, кто напоминает, кто поздравляет. Про здоровье я особо не спрашивала, интуитивно понимая, что особых новостей не услышишь, кроме плохих. Когда тебе исполняется восемьдесят шесть, ты уже не ждешь особых улучшений в соственном самочувствии. - Как прошел ваш день рождения? Вместо этого спросила я. - Твоя мама и Люда (другая племянница) приходили... Сказала она. Чай попили. Моя мать и Люда? Подумала я. И это все? А где же Берловские? Где же Наташка? А как же тетя Тома и ее муж? Где же мои дядя и тетя, где же наша бабушка, где же... Никого не осталось. Морально ли, физически ли, но они все растворились в небытии. И тут тетя Лиза сказала: - Лена, а меня ведь тряхануло недавно. Сердце. Голос был испуганный и слабый. Она явно хотела попрощаться, чтобы на вдаваться в подробности. К врачу она не ходила и моя мать никак не могла ее заставить кому-то показаться. И говорить об этом она тоже не хотела. - На улице потеплело, стало так хорошо... - Ну что, тетя Лиза, вам надо побольше гулять. Спокойно сказала я. Выходите на солнышко, и все будет хорошо. - Спасибо, Леночка. Сказала она. И мы тепло попрощались.
И вот после этого я четко осознала, что моя тетя Лиза умирает. Что мы с ней одной крови. Что она никогда не следовала общему мнению, а диктовала свое. Что она была яркой и необыкновенной, и ее все боялись. Что она всем внушила мысль о том, что она сильная, она смелая, она сможет пережить все - войну, лагеря, Колыму, мужа-алкоголика, потерю сыновей, родителей, многих родственников - и продолжать радоваться жизни. Наряжаться, танцевать, закатывать обеды, болтать, выращивать цветы и оставаться собой. Быть старшей и быть мудрой не одно и то же. Ей это удалось. Она была тем самым образцом. И этот п о д а р о к в конверте, незамысловатый, не несущий особого значения, был самым моим дорогим подарком в жизни. От старой женщины молодой, от старшей родственницы молодой, как передача наследства, как завещание быть кем-то. Мне ничего было сказано ни той, ни другой бабушкой, они обе умерли достаточно рано и достаточно несправедливо, чтобы позже сожалеть о времени, которого нам не хватило провести вместе. Может быть они сами были слишком молоды. Тетя Лиза же прожила достаточно, чтобы прожить с т а р о с т ь и испугаться ее, испугаться смерти. Но в то же время встретить ее достойно, и организовать так, чтобы все, кто останется после нее, остались при деле. И вправду, почему она должна была беспокоиться о тех, кто может побеспокоиться о себе сам. Если поддерживать, то того, кто слаб. Дать крышу над головой, возможность заработать немного наличных, накормить обедом. Но отдать должное тем, кто может и хочет жить лучше. Кто может продемонстрировать свою силу, будь ли она выражена в деньгах или статусе, или положении. И к таким она причислила меня. Простая мудрость, присущая простым людям, но не из них ли произошла ли я, не по ним ли я скучала все эти годы, не видела ли мою семью во сне, когда мозг был свободен и диктовал свои правила, не мучилась ли от ностальгии по ним, продолжая вести бесконечный диалог.
Над нашими головами проплывала тень огромного аллигатора и сердце сжимал страх. Мы с дядей сидели во дворе нашего дома и говорили о том о сем. - А ты знаешь, ведь я уехала в Америку, сказала я ему. - И как там? Спросил он. - Нормально. Ты знаешь, я пришлю посылку - передай ее бабушке и тете, ок? Страх сковывал движения, было понятно, что это ненастоящее, наш диалог происходит во сне. И как только я это поняла, я проснулась. И даже если я никогда не пишу о личном, все эти люди, все эти простые, незамысловатые отношения, это то, что сформировало меня, то что дало мне жизнь, то, что дало мне силу. И не так важно, кто остался жив или преуспел в этой жизни, или просто считает, что у него все хорошо, потому что мы все равно одна семья, мы все равно продолжаем наши споры, наши отношения, мы все равно одной крови. И это главное.
Л.Берловска. Май 2006.