Миша тихонько сидел на стуле, уткнувшись ладонями в колени, и смотрел перед собой. Слева от него сидела незнакомая ему тетя и глухо всхлипывала в клетчатый платочек. Справа сидел тоже незнакомый Мише старичок в безразмерном пиджаке и периодически вздыхал, ох, горе-то, горе, эхе-хех. В другом конце комнаты мишина мама уже в двенадцатый раз рассказывала вновьприбывшим о последних часах жизни Риммы Евгеньевны, мишиной бабушки. Сама же бабушка, лежавшая посередине комнаты, казалось, сосредоточенно слушала повествование о собственной кончине и готова была, в случае фактических неточностей, поправить рассказчицу.
Миша смотрел на бабушку. Он не плакал, как остальные в комнате. И совсем не боялся смотреть на мертвую бабушку, хотя вот Иркины родители, он он слышал, рассказывали его маме, как Ирка вопила от страха и упиралась, когда ее привели «прощаться» с дедушкой. Миша любил бабушку, но и побаивался слегка. Она была всегда такая грандиозная, высокая, и вечно говорила густым басом что-нибудь вроде: ну что, Мишун, какие безумства в планах на сегодня? Вообще-то, Миша просто обожал, когда родители на выходные «скидывали» его бабушке. Хотя она и говорила странно – не так, как мама или тем более папа, но Мише нравилось. Бабушка водила его в макдональдс, в парк на аттракционы, но больше всего, как ни странно, Мише нравилось, когда они с бабушкой сидели в ее полутемной, заваленной всякой всячиной гостиной, которую бабушка назвала кабинетом. Бабушка курила одну сигарету за другой и рассказывала. Вот эти самые бабушкины рассказы Миша и любил больше всего на свете.
А теперь бабушка лежала посередине своего «кабинета», а люди вокруг нее приглушенно бубнили и всхлипывали. Миша сидел и думал, что вот какие все-таки странные взрослые. Говорят о всякой ерунде – что, мол, было бы, если бы Римма Евгеньевна не была такой упрямой, а согласилась тогда на операцию, и сколько сейчас место на кладбище стоит, и что вот Павлу Петровичу в Чикаго не дозвонились, а он просто с ума сойдет, когда узнает. Миша думал о другом. Он смотрел на бабушку и удивлялся, как же так может быть, что вот еще три дня тому назад ходил человек, говорил, курил и кашлял надрывно, называл Мишу «Мишуном», а теперь вот лежит пластом и все. Как и все мальчики в его возрасте, Миша уже начинал интересоваться техникой, машинами всякими, самолетами. Но технология человеческой жизни казалась ему непостижимой тайной. Что же такое исчезает из тела, что вот само тело лежит себе, нетронутое, такое же, как и всегда, а человека уже как бы и нет совсем. Миша думал очень сосредоточенно, но ответ не шел.
Вскоре соседи разошлись по своим квартирам, мишина мама повела оставшихся на кухню поить чаем, и Миша остался с бабушкой один на один. Он еще долго смотрел на бабушку, а потом встал, тихо подошел к ней и очень осторожно дотронулся до бабушкиной руки. А потом снова сел на стул и сидел там до тех пор, пока мама не вспомнила о нем и не увела домой.
Миша уснул моментально, как только голова коснулась подушки. И приснилась Мише в ту ночь Венеция. Бабушка все время рассказывала Мише про Венецию, показывала фоторгафии и репродукции старинных картин. И вот Миша видел себя как бы со стороны – как будто идет он по старинной узенькой улочке, и даже не идет, а летит словно бы на воздушной подушке, прямо над тротуаром, и при этом переполняет Мишу такой восторг, какого он не испытывал даже на аттракционе «Супер-8». И вот выплывает Миша к каналу, а там у причала – лодка, а в ней – бабушка, стоит во весь рост, высокая, как всегда – грандиозная, делает глубокую затяжку, выпускает облако дыма и говорит: ну что, Мишун, как жизнь? Миша бросается к причалу и хочет прыгнуть в лодку, но бабушка останавливает его и говорит – нет, Мишун, тебе со мной нельзя. А потом отталкивается веслом от пристани и уплывает. Оборачивается, машет Мише рукой. Улыбается. Миша смотрит бабушке вслед, и горячие слезы текут по его щекам.