На холме стоял деревянный дом. Когда-то дом был выкрашен голубой краской и звался «голубым домиком», а потом его перекрасили в белый, оставив только голубые резные наличники. Холм был самой высокой точкой в округе, а дом – его завершением.
Ограда, окружавшая дом, тоже была голубой. Во дворе, между соснами, стояла скамья. Не какая-нибудь плебейская скамейка, а самая настоящая парковая скамья, возле которой белели большие цветочные вазы, похожие на урны. Ниже, террасами, спускались грядки, засаженные чем-то очень аккуратным, не похожим ни на морковь, ни на свеклу. К дому вела выложенная плитами дорожка, вокруг которой в мае пышно цвела сирень – персидская и белая.
Напротив дома, через дорогу, находился большой старинный парк, спускавшийся к реке. В прошлом этот парк был вотчиной древнего дворянского рода, слава о котором гремела по всей стране. В девятнадцатом веке в парке цвели яблони и каштаны, а в пруду плескались золотые рыбки. В начале двадцатого там устроили «Народный дом имени Карла Маркса», а сейчас царит запустение. От былого величия осталась лишь белоснежная беседка на высоком речном берегу, осколок минувшей роскоши, вызывающий у проплывающих на теплоходах туристов чувство потерянного рая.
Возможно, от столь изысканного соседства, или от того, что дом возвышался над всеми соседними строениями, он казался аристократичным и недосягаемым. И никогда я не видела, чтобы кто-нибудь выходил из его голубых ворот или открывал высокие окна. Это был дом-загадка.
Но однажды, проезжая мимо, я увидела на его воротах табличку «Продается». Через несколько минут я уже стояла у голубой ограды. Толкнув калитку, я обнаружила, что она не заперта, и вошла. Никого не было видно, лишь слабый ветерок шевелил тяжелые кисти цветущей сирени.
Поднявшись по узким ступеням, я оказалась у приоткрытой белой двери, постучалась. Мне никто не ответил. Скрипнув, дверь приотворилась, передо мной протянулся длинный полутемный коридор, в глубине которого был солнечный свет. Постояв немного в нерешительности, я двинулась к этому свету.
На пороге свет ударил мне в лицо, ослепив на мгновение. Потом глаза привыкли, и я увидела просторную комнату с высокими потолками и окнами в белом кружеве, на подоконниках красовалась герань. Главным, царившим надо всем в этой комнате, задававшим ноту в этом странном оркестре, были многочисленные фотографии на стенах – пожелтевшие, вставленные в паспарту. С них улыбались дамы в широкополых шляпах с цветами и вуалями, смотрели с достоинством мужчины в сюртуках и с тросточками, разевали беззубые ротики пухлые младенцы в матросских костюмчиках… Было такое чувство, будто я внезапно перенеслась в прошлое.
На одной из фотографий был запечатлен удивительно красивый молодой человек в расстегнутом черном фраке и белом жилете поверх накрахмаленной рубашки. Фотография была так хороша, что явственно ощущалась и крахмальная твердость рубашки, чуть скошенный воротничок которой упирался в гладко выбритый подбородок молодого человека, и атласная гладкость жилета, и непокорная кудрявость его темных волос. Видно было, что перед съемкой их долго и старательно укладывали, но так и не смогли победить природу – тугие завитки упрямо падали на высокий лоб. Но самым прекрасным были глаза – глубокие, живые.
Может, мастерству фотографа или игре света было обязано это удивительное их выражение? Я не раз отмечала раньше, насколько выразительны и живописны старинные фотографии, которые создавали мастера своего дела, а не халтурщики, как сегодня. Но нет, такое сочетание ума, достоинства, чуть заметной улыбки, застывшей и в уголках чувственного рта нельзя создать искусственно. Это врожденное, как голубая кровь потомственных аристократов.
Я увлеклась созерцанием фотографии и не сразу заметила, что в комнате уже не одна. С порога на меня смотрел юноша, сидящий в инвалидной коляске. На его лице не было удивления – только спокойное любопытство. Мне сразу бросилось в глаза его сходство с портретом, но всего лишь сходство, как будто неопытный ученик пытался повторить творение гениального скульптора, но получил только жалкое подобие.
- Вы пришли, - сказал он полувопросительно-полуутвердительно.
- Я увидела объявление на воротах, - я попыталась объяснить свое вторжение.
- Да, объявление… - он улыбнулся. – Это мой брат написал.
- Вы действительно хотите продать дом?
- А вы - купить?
- Я… не знаю.
- Зачем же вы тогда пришли?
- Я просто не думала, что делаю. Шла, и все.
Он улыбнулся еще шире.
- Все правильно. Брат так и сказал.
- Что он сказал?
- Что вы придете.
- Я? – мое удивление неудержимо росло, разбухало и наливалось, как половодье весной.
Юноша ловко подъехал ближе ко мне в своей коляске и я увидела, что он не так молод, как мне показалось вначале. У его рта прятались едва заметные морщинки, как у людей, знающих, что такое страдание. Тонкие кисти с длинными и чуткими пальцами нервно подрагивали. На нем был свитер крупной вязки, а неподвижные ноги укрыты клетчатым пледом.
- Андрей, - представился он и протянул мне руку.
- Вера, - сказала я, осторожно пожимая его ладонь, оказавшуюся неожиданно сильной и теплой. Это была надежная рука, несмотря на общую хрупкость.
- Теперь объявление можно снять, - сообщил Андрей.
- И поместить его в газете?
Андрей расхохотался, как будто я сказала нечто очень забавное.
- Господи, конечно же нет! Мы и не думали продавать дом. Продать его – кощунство.
- Тогда зачем?..
- Брат сказал, что так надо. Дом должен был позвать, и он позвал.
Я вздрогнула от легкого озноба. Все было так странно, что я уже начала думать, не снится ли мне это.
- Где же ваш брат? – спросила я,
- Скоро вернется. О, да вот и он!
Послышались быстрые, уверенные шаги. Я обернулась к двери. «Над Петербургом стояла вьюга и в этой вьюге – неподвижно как две планеты – стояли глаза». Марина Цветаева подмигнула мне с потрепанного томика стихов. Стояла весна, и вьюга была тополиная – из кружащегося тополиного пуха, и не Петербург был, а маленький город на Волге с купеческим прошлым, промышленным настоящим и неопределенным будущим. А глаза были – оттуда.
Я растерянно моргнула, хотела что-то сказать, но не смогла произнести ни слова. Передо мной стоял он – человек с фотографии, точнее, его копия. В черном фраке и белой рубашке. Приглядевшись, я поняла, что на нем не фрак, а вполне современная легкая черная куртка.
- Как вы здесь оказались? – наконец выдавила я. Он улыбнулся так легко и так весело, что я почувствовала, как и меня наполняет беспричинная веселость.
- Я здесь живу.
- Это Алексей, - сказал Андрей, будто бы это все объясняло. – А это Вера. Она увидела объявление и пришла.
- Хорошо, - кивнул Алексей. – Вы будете чай, Вера? Я принес пирожные.
- Но… - я не знала, что сказать. Слова куда-то ушли, и говорить не хотелось – только смотреть в его нездешние, бездонные глаза.
- Ну конечно, она будет! – уверенно заявил Андрей. – У нас настоящий английский чай.
Алексей молчал, и это пробудило во мне решительность.
- Спасибо, но мне пора!
Я бросилась вон из залитой солнцем комнаты в темный коридор.
- Вера! – Алексей бросился за мной и настиг у самой двери. – Вера, не уходите! – в его голосе были нотки отчаяния. – Прошу вас!
Он преградил мне выход. Я стояла, прижавшись к стене, он – нависая надо мной, и лицо его было так близко, что я чувствовала на своей щеке его дыхание.
- Мой брат на грани. Вы можете спасти его, - сказал он очень тихо.
- Но я же не врач!
- Ему и не врач нужен. Я создал для него эту легенду – о девушке, которая услышит зов и придет на него, я не смел надеяться, но вы в самом деле пришли! Я снова увидел в его глазах надежду. Поверьте, это – последняя, за которой только пустота. Останьтесь, пожалуйста!
И я осталась. Не знаю, что подействовало больше – жалость ли к Андрею или темный, умоляющий – молящий – взгляд его брата. Такой взгляд я иногда видела в церкви, у людей, стоящих перед иконами. «На Тебя, Боже, уповаю…»
А потом был чай, крепкий и душистый, с какими-то диковинными пирожными. И где только Алексей нашел такие? Оба брата были на редкость остроумны, хотя остроумие у них было разное. У Алексея оно было искрящимся и ярким. У Андрея – чуточку надрывным, как надтреснутый хрусталь. Я смотрела то на одного, то на другого, и не переставала удивляться странной шутке судьбы, приведшей меня в этот дом.
Вечером Алексей провожал меня. Некоторое время он шел молча, потом заговорил:
- Андрей – мой старший брат. Разница в возрасте у нас небольшая, но он всегда заботился обо мне, даже больше, чем родители. Когда они погибли, Андрей оформил на себя опеку – тогда ему уже исполнился двадцать один год, ушел из института и нашел работу, чтобы я мог учиться. Потом ему пришла повестка в армию, и он не стал уклоняться. Поступить иначе, говорил он, значило бы забыть о фамильной чести. Он попал в часть, негласно известную своими жесткими нравами. Держался почти два года, но в конце сорвался – и был избит так зверски, что никто не верил, что он выживет. А он выжил… но остался полупарализованным. Теперь пришла моя очередь заботиться о нем. Не думайте, Вера, что это мне в тягость. Но я чувствую, как гаснет внутренний свет, всегда горевший в Андрее, и это тяжелее всего. И тогда я придумал это объявление… Вот приблизительно и все.
- А какая роль отведена мне?
- Будьте самой собой. Не зря же вы – Вера.
Я думала о братьях всю ночь, прокрутившись до утра на сбившихся горячих простынях. А на следующий день снова пришла в дом на холме. Андрей ждал меня. Это было видно по тому, как внезапно отпустило его напряжение и осветились темные глаза – рассветная заря после темной ночи. За один этот взгляд я готова была подарить ему кусочек своего сердца. Кусочек, но не все, потому что остальное уже забрал Алексей.
Я стала приходить каждый день. Иногда я заставала и Алексея, но чаще видела одного лишь Андрея. Его общество не могло мне наскучить – Андрей был прекрасным рассказчиком, знал, казалось, обо всем на свете. А еще он играл для меня на гитаре и напевал романсы приятным бархатистым голосом. Самыми волшебными были вечера, когда мы зажигали свечи и сидели против друг друга за круглым, накрытым бахромчатой скатертью столом. Я ловила себя на мысли о том, что так – напротив – обычно сидят муж и жена. И по взгляду Андрея понимала, что он думает о том же.
В этом доме не было ни телевизора, ни музыкального центра, ни компьютера – как будто здесь все еще царил девятнадцатый век, и утонченно вежливые манеры братьев только усиливали это ощущение. Дом был осколком прошлого, как та белая беседка на берегу. И мне это нравилось – быть может, в силу моей врожденной сентиментальности, а может потому, как сказала однажды глядя на меня мамина сослуживица, «не от мира сего девочка растет».
- Откуда вы все это знаете? – вырвалось как-то у меня в ответ на одно из суждений Андрея – очень меткое и точное.
Он усмехнулся и показал на многочисленные полки с книгами.
- У меня достаточно времени, чтобы думать. Когда я не был инвалидом, то учился, чтобы чего-то достичь. А сейчас я учусь, чтобы учиться. Поверьте, это дает необычайный разгул фантазии.
Своими фантазиями он делился не только со мной со мной. Андрей писал пронзительные, берущие за душу рассказы, которые охотно печатало какое-то столичное издательство, но почему-то предпочитал не упоминать об этом.
И скоро я с удивлением обнаружила, что жду встреч с ним. Эти вечера с их скромным очарованием уже становились для меня привычкой. Но еще больше я ждала редких и кратких минут, проводимых с Алексеем. В коротких наших беседах наедине Алексей говорил исключительно о своем брате и никогда – о себе. Говорил так, как я думала, мужчины говорить не умеют. Говорил, как говорит любовник о возлюбленной – трепетно и чувственно. И я невольно ревновала – ревновала Алексея к его брату. Да, пожалуй, в Алексее было что-то такое – от любовника. И от матери тоже. Эта его безграничная преданность брату завораживала меня и пугала одновременно.
В последнее время Андрей плохо себя чувствовал, его мучили боли, и приходилось давать ему лекарство, обладавшее снотворным действием. Андрей терпел до последнего, до тех пор, пока его лоб не покрывался испариной от напряжения и не бледнели закушенные губы. Но и тогда приходилось его уговаривать, сидеть рядом с ним, как с ребенком, и вел он себя порой по-ребячески. Эта новая его сторона – какая-то детская беззащитность и доверчивость – пробила еще одну брешь в моей броне.
Как-то вечером, когда Андрей уснул под действием лекарства, Алексей позвал меня на чердак – или это называется мезонин? – таинственно сверкая глазами, пообещав показать нечто интересное. В этом не было нужды. Все в доме увлекало меня, все притягивало, как магнит – железо. На просторном чердаке была устроена небольшая комнатка со старомодной железной кроватью, потемневшим от времени зеркалом, резным столиком и кованым сундучком.
Мы устроились на кровати, и Алексей, щелкнув замысловатым замочком, откинул тяжелую крышку сундучка. Солнце вспыхнуло и разбилось цветными искрами в груде сверкающих камней. В сундучке лежали украшения – диадемы, броши, ожерелья, серьги, множество украшений, переливающихся всеми цветами радуги. Алексей погрузил в них руки и они со стуком посыпались на покрывало.
- Это хрусталь, - пояснил он, улыбнувшись моему изумлению. – Подделка под бриллианты, но на редкость умелая подделка. Один из моих предков был весьма искусен… и сумел получить под залог украшений немалые займы… Примерьте вот это!
Покопавшись в сундучке, он достал ожерелье просто варварской красоты. На поле мелких прозрачных камней распускались диковинные цветы, и только едва заметные переходы цвета отличали их от общего фона, более крупные камни образовывали листья, по которым скатывались, дрожа, блестящие капельки росы. Ожерелье было таким большим, что не помещалось в скромный ворот моей рубашки. Не задумываясь, Алексей быстро расстегнул две пуговички рубашки и распахнул ее, обнажив мою ничем больше не прикрытую грудь. А я, словно во сне, повела плечами, сбросив рубашку на кровать. Теперь ожерелье лежало как надо.
Не знаю, сколько времени прошло, пока мы сидели вот так, напротив, не шевелясь. Только с каждым мгновением все сильнее сгущалось желание, наэлектризовывая воздух. Оно возникло еще в тот миг, когда впервые встретились наши взгляды, утонув друг в друге, и каждому было понятно, чего хочет другой. Это было не стыдно, это было прекрасно. Еще чуть-чуть, и сундук с грохотом упал на пол, и старая кровать прогнулась под тяжестью разгоряченных тел, как прогибалась уже не первую сотню лет...
Наполненные и переполненные только что случившейся близостью, мы долго лежали без движения, чуть касаясь друг друга. Потом Алексей принялся украшать меня. Две диадемы венчали мои груди – по одной на каждую, длинные нити бус обвили бедра, во впадинке пупка поместилась брошь.
- Ты так прекрасна! – наконец проговорил он, оглядывая результат своих трудов. Его дыхание участилось, и, сбросив с себя поддельные сокровища, я снова притянула любовника к себе. Лишь потом, когда буря утихла, я обнаружила, что забытая нитка стекляшек впечаталась в мою кожу, оставив красные следы.
- Теперь ты помечена мной, - шепнул Алексей, слизнув крошечную капельку крови, выступившую на внутренней стороне моего бедра.
- Я помечена тобой в самое сердце, - еще тише сказала я, закрывая глаза.
Еще семь дней длилось наше безумство. Алексей приходил, и мы с нетерпением ждали, когда можно будет подняться наверх. А однажды, не добравшись до чердака, Алексей взял меня прямо на верхних ступеньках лестницы, задрав юбку, как дикий варвар, давно не знавший женщины. Сдерживая крики, я прокусила себе ладонь до крови. Сквозь угар страсти я слышала странный звук – как будто внизу что-то упало, но не обратило внимания, а потом и вовсе забыла.
На следующий день я застала Андрея в дурном настроении. Он был мрачен и молчалив, как никогда раньше.
- Что с вашей рукой? – вдруг спросил он, указывая на ранку. Я покраснела. Отпечаток зубов был виден слишком отчетливо. Что я могла сказать? Ни одна ложь не приходила в голову.
Андрей подъехал ко мне в своей коляске и взял в руки холодную ладонь, поднеся ее к своему лицу.
- Это укус, не так ли? Рисунок ваших собственных зубов. Так поступают, чтобы заглушить стоны боли… или наслаждения. Боль или наслаждение? А может, и то, и другое?..
Кровь отхлынула от моего лица. Неужели он догадался?! Но Андрей не смотрел на меня, и я не могла понять, о чем он думает.
Он внимательно рассматривал мою руку, а потом вдруг коснулся ранки губами. Его горячее дыхание обожгло меня. Нежное касание перешло в страстный поцелуй, как будто бы отпечаток зубов заменял Андрею мои губы. Такого изощренного ласкания я не испытывала даже в самые томительные минуты близости с Алексеем. Вопреки моей воле страстность Андрея нашла во мне отклик. Я закрыла глаза, но руки не отняла. Что со мной творилось? Алексей, Андрей – все смешалось в бешеной круговерти. Я вырвалась, вскочила – и увидела Алексея. Сколько он стоял вот так, прислонившись к косяку, наблюдая за нами?
Братья смотрели друг на друга, забыв обо мне. Это был молчаливый поединок двух совершенно одинаковых пар глаз. Наконец Алексей развернулся и вышел. Я не видела его ни на этой неделе, ни на следующей. Андрей же ни словом не обмолвился о случившемся, как будто ничего и не было. Я решила сама разыскать Алексея, и очень скоро мои поиски увенчались успехом. Достаточно было назвать его фамилию, как мне указали на молодое, но очень перспективное предприятие, во главе которого и стоял мой любовник.
Я быстро нашла его контору. Алексей сидел за столом, заваленным отчетами и графиками, и, придерживая возле уха трубку сотового телефона последней разрекламированной модели, что-то жестко выговаривал своему собеседнику. Таким я его еще не видела. Передо мной был человек бизнеса – делец в дорогом костюме, напористый и безапелляционный. А я помнила его утонченным джентльменом во фраке, веселым шутником, трепетным любовником.
- Зачем вы пришли? – сухо спросил он.
- Поговорить.
Алексей швырнул на стол телефон и заявил, перейдя на «ты»:
- Нам с тобой говорить не о чем. Я не собираюсь становиться на пути моего брата. Полагаю, он скоро сделает тебе предложение.
- Ты… хочешь, чтобы я вышла за твоего брата? – спросила я тихо.
- Да, - его краткий ответ упал между нами, как камень. Алексей помолчал, потом прибавил, чуть смутившись:
- Он… У него могут быть дети. У него должны быть дети, понимаешь? Я видел, Андрей не противен тебе…
Я кивнула. Я могла бы сказать, что хочу детей от него, Алексея, а вовсе не от Андрея. Но что-то сдавило мне горло. Глаза щипало. Я отвернулась, чтобы Алексей не видел моих слез. Он постоял немного в неподвижности, потом шагнул ко мне, разом перемахнув через разделившую нас пропасть.
- Прости меня, Вера, прости, - бормотал он, уткнувшись лицом в мою макушку. – Но иначе я не могу.
Я все понимала и оплакивала сейчас нашу с ним несостоявшуюся жизнь.
Через неделю Андрей предложил мне стать его женой, а через месяц мы обвенчалась в маленькой церквушке по соседству. Алексей уехал в Москву. Каждый год, в мой день рождения, вечером звонит телефон, и я снимаю трубку, зная, чей голос сейчас услышу. Он говорит всего лишь три слова:
- Я люблю тебя.
И кладет трубку.