Передо мной возвышается темно-коричневая дверь, из-под которой, подобно руке, протягивающей мелкую милостыню, пробивается слабенький световой лучик. Эта оклеенная древовидной пленкой дверь повергает меня в осиновый трепет, ибо я знаю, что в недрах задверного пространства возвышается громада моего отца.
Что мне про него сказать? Я даже не помню его лица… Приходя домой он обыкновенно холодно здоровался, и его водянисто-синие глаза безучастно смотрели сквозь меня, пронзали окружающие предметы, выплескивая свой взгляд на неведомые для нас просторы. Потом его ноги делали несколько шагов, и дверь кабинета с глухим шлепком захлопывалась, хороня отца в недрах полутемного помещения.
Как хорошо вам, всем тем, кто, закрыв глаза, способен воскресить в своем воображении отцовский лик, на котором до боли знакома каждая черточка, каждая вмятинка, морщинка, родинка! А я помню лишь наглухо закрытую дверь его кабинета, который я прозвал «Броненосец Потемкин», обклеенную коричневой древовидной бумагой…
Правда, такие мысли о своем детстве и такое сочувствие к самому себе я испытываю лишь сейчас. Тогда же мне все казалось вполне нормальным, и сейчас я искренне удивляюсь своему прошлому отсутствию удивления. Как подобает всякому малышу, я был полностью согласен с тем своим мнением, что отец и должен быть таким. Мне казалось, что задача отца – это вложение в своего ребенка чувство собственного присутствия, и я очень сочувствовал своему другу Вите Мельниченко, который своего папашу никогда в жизни не видел.
Но однажды меня пригласил к себе в гости другой друг, Сашка. Со светящимися от предвкушения моего восхищения глазами, он провел меня в свою комнату. Когда я увидел то, что в ней скрывалось, то едва не лишился чувств от поразительного восхищения, которое может испытать лишь человек, еще мало знакомый с этим миром.
Все пространство испещренного паркетными плиточками пола занимал чудесный макет самого настоящего города. Был в нем и свой центр – церкви с позолоченными куполами, красно-белые теремки с резными узорами, раскрашенные под кирпичную кладку городские стены с башенками. Затем шли районы поздних архитектурных стилей, сделанные столь же тонко и с такой же любовью. Кое-где городские кварталы разрывались зеленью парков, деревья которых с величайшим изяществом сотворены из кусочков зеленоватой и желтоватой клеенки, что говорило о том, будто в чудо-городе сейчас ни то позднее лето, ни то ранняя осень.
Точно посередине, разделяя город на две равные половинки, протекала река. Ее воды плескались внутри жестяного желоба, покачивая на своей блестящей поверхности древние ладьи, двухтрубные пароходы и современные белые кораблики. Над рекой в нескольких местах раскинули свои пролеты ажурные мостики.
На улицах там и сям виднелись крошечные фигурки человечков, и микроскопические кошечки, собачки, и даже голуби. На проезжей части дорог застыло множество разнообразных легковых и грузовых автомобилей, а также различных конных повозок, начиная от карет и заканчивая крестьянскими телегами.
Имелся в городе и свой вокзал, на котором стояли две электрички, пассажирский и товарный поезда. Рельсы тянулись по всей окружности Сашиной комнаты и скрывались в недрах прорубленного прямо в стене тоннеля.
- Это еще что! – заметил Сашка, - А хочешь увидеть все в действии?!
Он погасил в комнате свет, впустив в нее темноту осеннего вечера. Потом чем-то щелкнул, на что-то нажал.
И что тут началось! На городских улицах вспыхнули многочисленные фонарики, которых я сразу и не заметил. Засверкали и окошки домиков, оказавшиеся вовсе не нарисованными, а тщательно застекленными и скрывающими внутри своих глазниц крохотные лампочки.
От вокзала отошла электричка. Сделав несколько остановок, она проехала по комнате, сделала круг и вернулась обратно на вокзал. Потом прогудел локомотив пассажирского поезда и повлек гармошку вагонов сквозь проделанную в стене дыру в другую комнату.
В одном из городских парков свет блестел наиболее ярко, и мое ухо уловило струившиеся оттуда звуки музыки.
- Сегодня там праздник, - ответил Сашка на мой немой вопрос.
- И кто все это сотворил? – отдышавшись от восторга, уже обстоятельно спросил я.
- Как кто?! Мы с папой! – с огромной гордостью в голосе ответил Саша.
В комнате появился его отец, Николай Иванович, представившийся мне, как просто «дядя Коля».
- Ну что, нравится?! – поинтересовался он и весело подмигнул.
- Еще бы! – выдохнул я, - А что это за город, как он называется?
- Положим, Александровская Слобода, знаешь, есть такой город, во времена Ивана Грозного он столицей был.
Я недоуменно пожал плечами.
- Нет, конечно, это не копия Александровской Слободы, хотя несколько церквей и теремков – в точности, как там. Но назвали мы так городок этот потому, что его правителя зовут Александр, - он кивнул головой в сторону своего сына.
- А как вы все-таки такое смастерили? – поинтересовался я.
- Очень просто, - ответил дядя Коля, - сейчас мы это тебе покажем.
В руках Сашки и дяди Коли мигом появились разнообразные ножички, наждачная бумага, тюбик с клеем, цветные стеклышки и грубый деревянный брусок.
Не успел я оглянуться, как брусок превратился в правильный четырехугольник, потом на нем появилась треугольная крыша, множество отверстий-окошек и канавок для тоненьких проводочков. Как по мановению волшебной палочки в оконных отверстиях появились электрические лампочки, а потом они закрылись крохотными оконными рамами. Идущие по каналам разноцветные провода исчезли, и вот уже Саша, вооружившись специальным ножиком, лаком и красками аккуратно наносит резьбу на стены нового дома и расписывает их причудливым узором. Потом все это великолепие покрывается лаком, и вот еще один домик занимает свое место в этом порожденном детской мечтой и отцовской любовью городе.
- Это еще что! – говорит дядя Коля, глядя в мой раскрытый рот, - Мы вот думаем дома уже почти по-настоящему, чтобы внутри были комнатки с мебелью, там мы пластмассовых человечков поселим!
Домой я бежал вприпрыжку, всем усердием собственной души готовясь задать отцу первый в своей жизни вопрос. И когда я столкнулся с папашей нос к носу, то тут же глубоко вздохнул и бросил ему прямо в не видящие меня глаза:
- Папа, давай город строить!
По идее он должен был хотя бы удивиться, хотя бы спросить что-то, вроде «Какой город?» Но то, что произошло следом, удивило меня до самых последних глубин, оставив в сердце глубокую вмятину. Мой предок просто-напросто в очередной раз равнодушно затопал в сторону своего кабинета и издал до боли надоевший мне щелчок входной двери.
Слезы градом посыпались из моих глаз, и в полном отчаянии я бросился к маме.
- Успокойся, сынок, - говорила мама, гладя меня по голове, - Просто отец Саши и твой отец – разные люди. Тот – мастер, золотые руки, все что хочешь, может сделать. Но, сам подумай, что произойдет с тем городом лет через двадцать, когда твой Саша вырастет?! Что-то сломается, что-то потеряется, пропадет по дачам и антресолям, и уже ничего не будет. А твой отец – писатель, его мысли, быть может, проживут долго-долго...
- Но что он написал? Почему ты этого никогда мне не читала? – всхлипывая, спросил я, вместе с тем искренне удивившись только что сделанному открытию. Ведь признание в том, что твой отец – писатель среди сверстников будет стоить не меньше десятка Сашкиных городов.
- Во-первых, он, наверное, хочет писать только для взрослых. Ну, а во-вторых, он еще ничего не написал.
Я глянул на маму со столь резким разочарованием, что она, наверное, даже испугалась, и сразу же принялась успокаивать ни то меня, ни то саму себя:
- Понимаешь, написание на бумаге – самая простая, легкая часть писательского дела. Самое сложное – это все обдумать, хорошо представить себе тот мир, о котором пишешь, буквально заглянуть в него. Может, он всю жизнь размышлять будет, а в ее конце напишет столь гениальный рассказ, что ничего лучшего еще никто не писал. А войти в историю можно и одним рассказом. Да что там рассказом, чешский писатель Чапек всем известен только тем, что выдумал одно-единственное слово – «робот». Слыхал о таком?
Последнюю фразу мама произнесла уже с легкой иронией в голосе, заметив, что я уже перестал плакать, и теперь самое время заменить конфетку утешения слабой перчинкой подбадривания. Удивительно, но она была просто потрясающим мастером этого непростого дела – успокоения своего ребенка, и я с невероятной быстротой впитал в свою кровь это оправдание, которое она придумала для моего отца.
Все сразу встало на свои места, и моя жизнь обрела особый, терпкий смысл. Отцовский кабинет стал представляться мне чем-то вроде аквариума, в котором вместо рыбок плавают картины, сотворенные мощнейшим отцовским воображением. Как я хотел глянуть на них хотя бы краешком глаза! Ведь не иначе, как родились они среди мира сказок и легенд, краешек которого я лишь слегка успел зацепить своим детским сознанием…
Терзаемый жгучим любопытством, я время от времени приоткрывал дверь отцовского кабинета. Разумеется, слегка, образуя лишь тоненькую щелочку, в которую с большим трудом втискивался мой пытливый взгляд. Однако, гуляя по недрам отцовского «броненосца» он не вбирал в себя ничего, кроме тлеющей настольной лампы, нескольких тяжелых шкафов, да тенеподобной отцовской фигуры, сгорбившейся над чистым письменным столом. Вернувшись обратно, мой взгляд был похож на пустой невод, в который так и не попалась чаемая мной золотая рыбка.
Как хорошо помню я ту комнату! Ведь она настолько прочно впечаталась в мое сознание, что стала едва ли не его центром, своеобразной столицей страны моего детства. Именно она кружилась перед моими глазами, когда я барахтался в жарком колодце тяжелого детского недуга, то и дело скатывался в беспросветный бред.
Слившись с воздухом, став чем-то прозрачным и бесплотным, я сверху смотрел на своего отца, который сопел все над тем же столом. Вокруг него расцвечивала стены все та же старенькая лампа, и отбрасывали тени те же самые верзилы – шкафы. Потом происходило нечто невообразимое, чего я так и не сумел вынести из глубины болезни, как нельзя вынести щепотку песка с морского дна. Теперь я лишь смутно вспоминаю, будто вокруг моего родителя начинал полыхать невообразимый золотой огонь, порождающий мириады чудесных искорок, каждая из которых сперва меня пронзала, а потом неудержимо вбирала в свое нутро.
Когда я очнулся, то почему-то приписал свое выздоровление отцу, хотя первым, кого я увидел во вновь обретенном мире, была моя мама. Предметы постепенно твердели, земля и воздух разделялись, и, казалось бы, всему этому я должен сильно радоваться, а мои ослабевшие ноги сами собой должны пытаться пойти в пляс. Но веселье меня покидало сразу, едва я задумывался о том, почему же отец изгнал меня из того мира, в который впустил лишь на секунду, на мгновение, а потом стер во мне самую память о нем…
Время от времени я вспоминал Сашкин город и посмеивался над его несуразностью, которой так много во всех сотворенных предметах и которой начисто лишено то, что присутствует лишь в воображении. Я решил никогда не рассказывать Саше о своих насмешках, ведь ими легко и выбить земную твердь из-под его ног, заставив несчастного ощутить на своей шкуре чувство нескончаемого падения.
Вскоре застучали колеса поезда. Я отправился на юг Руси к своей тетке, чтобы у нее в гостях окончательно поправиться и набраться сил перед дальнейшей жизнью.
Как там было, на русском юге? Наверное, здорово и весело, быть может, я много играл и веселился с ее детьми, Ваней и Надей. Все это стерлось в моей памяти, и роль ластика сыграл последний день, когда она уже собирала мой чемодан, щедро наполняя его абрикосами, вишнями и сливами.
- Ты знаешь, я тебе одну вещь должна сказать… - прошептала тетка, а потом неожиданно плотно закрыла свой рот, будто и не слова из него вылетели, а отчаянные воробьи.
- Что? – удивленно спросил я, рассматривая замкнутые врата теткиных губ.
- Да ничего… Это я так, о чем-то хотела сказать, но сразу же и забыла… - беспомощно пролепетала она.
Нет, слово все-таки не воробей. Многочисленными требованьями и уговорами, я заставил все-таки ее продолжить начатый разговор.
- Ну ладно, скажу тебе все-таки. Ведь мать этого никогда тебе не скажет, а сам ты не догадаешься, и выведать тебе больше неоткуда, а знать ты, наверное, все-таки должен… Так вот, отец твой – не родной!
Говоря слово «отец» она отчаянно морщилась и даже делала попытки сплюнуть, словно ей на язык попадало что-то горькое.
- Как?! – изумленно спросил я, сделав каждый свой глаз размером с луну.
- Когда твоя мать вышла за него замуж, вернее, прибрала из жалости, ты у нее уже был. Кто твой настоящий отец – знает только она и никто больше, даже я не ведаю, но в том, что он для тебя – не родной, можешь не сомневаться. Ты же видишь, как он к тебе относится!
Весь обратный путь я лил слезные реки, а, прибыв домой, как-то незаметно замкнулся и ушел в себя, даже есть стал мало, брезгуя вкушать хоть что-то от этого лживого мира. А по вечерам я долго ворочался в своей кровати, упорно отказываясь поверить в то, что отцовская любовь ко мне, пусть и причудливая, но любовь – лишь плод моего воображения, и в реальной жизни ей нет никакого места. Мрак комнаты сливался с черной дырой, простиравшейся в недрах моей души, и я чувствовал, как бесконечно закручиваюсь в эту бездонную воронку…
Отцовский кабинет теперь приходилось обходить, прижимаясь к соседней стенке коридора, ибо я стал опасаться даже случайного приближения к этому чужеродному предмету, которым для меня стал отец. Да, отныне он обратился во что-то, подобное круглому и черному шару, залетевшему в наш мир из соседней галактики. Честно говоря, больше всего на свете я стал желать его исчезновения из нашей жизни, чтобы он пропал в любую сторону, в любом направлении, но лишь бы его больше не стало. Теперь я внимательно следил за часами, и старательно избегал тех моментов, когда мог бы с ним столкнуться в нашей тесной прихожей и в очередной раз быть пронзенным его потусторонним взглядом. Эх, если бы было можно замуровать его кабинет, навсегда отделить его от нашего бытия, вытеснить в параллельный мир! Чтобы не осталось даже и остатков старой двери, оклеенной темно-коричневой пленкой!
Как не странно, отец будто бы и сам почувствовал мои желания, и пошел у них на поводу. Теперь он не покидал своей «темницы» даже для еды, и для меня до сих пор остается загадкой, где же он отправлял свои естественные надобности, если они все-таки у него возникали. Я бы не удивился, если бы узнал о том, что его уже больше и нет, что он давно умер, и его кабинет стоит пустым, только я почему-то стесняюсь в него заглянуть и увидеть то пустое место, которое осталось после исчезновения моего нелюбимого и неродного отца…
Но вскоре началась бурная молодость, и жизнь разогрелась до того градуса, при котором родной дом оказывается на периферии, в лучшем случае сохраняя свое назначение лишь в качестве места ночевок. Под струей кипятка молодой крови испарились все былые думы и тревоги, и история с моим отцом потихоньку превратилось во что-то очень далекое, почти забытое, и уже ничего не значащее.
Как-то незаметно для самого себя я женился, потом появился ребенок, и жизнь обратилась в беспросветное нагромождение суеты, доходящей до хождения по потолку в самом прямом смысле этой фразы. Каждый момент этого времени занимали размышления о сумме предстоящих дел, которые неизбежно надо совершить. После их совершения плотным строем вырастали заботы новые, а за ними следующие, и не было вокруг ничего, кроме их беспросветного нагромождения. Что это были за хлопоты? Да хотя бы тот игрушечный город, который мы строили вместе с сыном, чем-то похожий на тот городок, который когда-то очень давно видел у кого-то из друзей моего детства (у кого – теперь, конечно, уже и забыл).
И я бы вовсе забыл обо всем том, что переживал в детстве и отрочестве, если бы в какой-то момент жизни на пороге комнаты не появилась моя заметно постаревшая мама.
- Иди скорее, отец умирает! – произнесла она, и я не поверил своим ушам. Уж больно невероятным показалось это словосочетания, сильно несовместимыми звучали слова «отец» и «умирает».
Но я все-таки пошел, испытывая на ходу, скорее, сильнейшее изумление, чем какие-то отблески горя. И только дотронувшись до коричневой кабинетной двери, я ощутил, как все прошлое моментально опять вошло в меня, и вновь эта дверь излучила что-то невероятно таинственное, до сих пор недоступное моему пониманию.
На кожаном диване, которого я никогда прежде у нас не видел, лежал водянистый бледный человек. Его волосы были столь белыми, что казалось, будто они вообще лишены даже малейшей примеси плоти. И это – мой отец?!
Честно говоря, мне пришлось произвести над самим собой немалое усилие, чтобы все-таки уверовать в то, что этот старик – действительно мой отец. К его смерти я отнесся очень равнодушно – ну, умирает человек, жалко, конечно, но мало ли каждый день людей умирает?! Даже дети, и те умирают, а тут – старик, как говориться – сам Бог велел…
- Что он, умер уже? – невпопад я спросил свою маму.
В ответ на мои слова бесцветные глаза старика распахнулись, разверзся и его рот.
- Вот, сынок, только сегодня мы по-настоящему с тобой встретились для того, чтобы сразу расстаться… Помни, что я – твой родной отец, самый родной, и я всегда тебя любил… Ты, конечно, не понял любви моей, но кто ее поймет, я сам ее за всю жизнь так и не понял… - шептал старик.
Мое сердце сразу же закололо множество невидимых иголок, ведь отец впервые за эту жизнь со мной разговаривал! Я сразу же ощутил, как в моем нутре начало происходить прежде мне неведомое волнение, горячие волны щедро окатывали мне сердце, и когда отец едва заметно спросил, любил ли я его, то из меня вырвался нескончаемый огненный поток, воплотившийся в одном-единственном возгласе:
- ДА!!!
В ту же секунду я увидел, как отцовские глаза моментально загорелись, засияли тем же удивительным светом, который прежде я видел лишь в своих снах. Он моментально оживился, и помолодевшим голосом произнес:
- А ведь я всю жизнь хотел написать роман про сына, который хочет понять своего непонятного отца, для которого это стало… Стало смыслом его жизни! Правда, он его так и не понял… И роман я не написал…
Отцовский взгляд моментально потух, а его дыхание сделалось слабеньким и частым. Но старик совершил над собой последнее усилие, и выдохнул с такой силой, будто вместе с этим последним дыханием-словом его покинула и сама душа:
- Но простил! – закончил он свою жизнь.
Товарищ Хальген
2006 год