ЧЕРТОВ МОСТ
Ведь все было. Ведь между ними все было. Горы были, море Черное, потом не черное, Мраморное, Красное, Белое и даже Желтое. Но сперва были горы. Не Альпы, Альпы были потом, и Кордильеры были потом, и Большой каньон потом, и Ленинские горы. Прежде всего был Кавказ. Эльбрус. А там была река, очень холодная, горная, просто ледяная, но были заводи, озерца, где вода была тоже чистая, но теплая, согревавшаяся за день под солнцем. И там было очень хорошо купаться. Особенно когда прошел с рюкзаком в жару, поту, пыли или грязи километров сто, ну не сто, хотя бы пять. Даже как-то неловко было вступать в эту кристальную чистоту, но потом неудобство проходило, а в голову приходило, что одному в этом скальном каменном затоне стерильной Н2О как-то одиноко, вдесятером — как-то бессовестно, кучно и скучно, а хорошо — как-нибудь вдвоем. Но ведь на Кавказе были не только скалы, ледники, сели, обвалы, нарзанные ванны, загадочные сваны, балкары, но и луга, которые туристы, никогда не бывавшие ни в Швейцарии, ни в северной Италии, ни в южной Германии, ни в западной Австрии, ни в юго-восточной Франции, тем не менее смело называли альпийскими. Эти кавказские альпийские луга были очень хороши мягкой, высокой, не колючей, пахучей травой и бордовым, фиолетовым, малиновым, очень ярким, стекающим по зеленым склонам, махровым цветопадом — цветы особенно буйно росли там, где весной шли талые воды.
Чего скрывать, там и стога были. Совершенно альпийские стога. То есть даже несравненно лучше — туго сбитые альпийские кубы неудобны и ни к чему лирическому не пригодны, а в этих можно было классно кувыркаться и просто лежать, глядя в бескрайний голубой потолок с белыми разводами облаков или на фундаментально вздымающуюся белоснежную грудь главной горы Кавказа или в зеленые глаза лежащего рядом человека и находить во всем этом много чего...
Отчего он вспоминал эту женщину, оказавшуюся впоследствии странной? От того, что во-первых, не мог забыть, а во-вторых, смириться с тем, что она из того, чем была, за очень короткое время превратилась в нечто противоположное, странное, вредное для здоровья... Отчего она не могла забыть его? Потому что ничего не могла с собой поделать.
Познакомились они, действительно, на Северном Кавказе, в ущелье реки Баксан, встречались также в долинах рек Накра, Адыл-су, Азау и других. То есть, как встретились, так и не расставались, потому что она от него не отходила, потому что он ее не отпускал от себя. Случилось это в те недалекие простодушные времена, когда белые девушки еще могли безнаказанно приезжать в упомянутое высокогорье. Они оказались в одной группе. Чего только не уместилось в этих 20 днях туристской жизни — в походы ходили, в ущелья поднимались, на Эльбрус забирались, не на двугорбую вершину, не на седловину, а к так называемому «Приюту одиннадцати» (4200 м над уровнем моря), к другим приютам на менее высоком уровне, готовили пищу на кострах, когда искры млечным путем уходили к звездам; спали в палатках, вповалку, в обнимку, что конечно, согревало и сближало. Потом из скупой на природу российской Кабардино-Балкарии через перевал Донгузарун, измученные и счастливые, туристы переваливались в щедрую грузинскую Сванетию, спускались, пересекая все климатические зоны, от вечной мерзлоты вершин к влажным субтропикам Абхазии, к пальмам, обезьянам, шашлыкам, красному вину, мутному желтому пиву и пляжам на уровне Черного моря.
Он (его звали Алеша) впервые попал в горы, которые наваливались постепенно и неотвратимо по дороге от аэропорта Минеральных вод к подножию Эльбруса. Горы наезжали, становились все громаднее, круче, звучали грозно, восхищали, поражали. Поразило и восхитило, то, что рядом с ним в турбазовском автобусе сидела совершенно потерянная девушка с широко открытыми от ужаса глазами. Она (ее звали Лена) мысленно проклинала свою подругу, которая втянула ее в эту опасную авантюру, соблазнив незабываемыми романтическими приключениями и настоящими мужчинами. Лена была похожа на парашютиста-дебютанта, которого вот-вот вытолкнут из самолета, а он не хочет. Но она не закрывала глаза, а, качая головой, продолжала смотреть в окно. Вот такое странное сочетание ужаса и любопытства. А в окне — пропасти, внизу река бурлит, позади остались мирные зеленые холмы и степи, впереди — тревожные снежные вершины. На них смотреть-то страшно, не то что ходить по ним...
Собственно, тогда же они и познакомились, Алеша по доброте душевной и по причине внезапной симпатии пожалел Лену, принялся отвлекать, развлекать, веселить и развеселил так, что и сам перестал робеть в ожидании того, что предстояло ему. Когда через пять часов утомительной, неровной дороги, нервного смеха (Лена то и дело взрывалась хохотом, не очень подходящим для ее трогательно провинциального, благородного облика), они прибыли в Терскол, бояться уже не было сил. Турбаза находилась в месте совпадения трех рек, трех, прямо скажем, живописнейших ущелий, и величественная строгая музыка гор постепенно превозмогла ужас от их кажущейся и настоящей крутизны. Алеша с энтузиазмом взял шефство над Леной, чему она была рада от всей души. Он был то, что надо — добрый, веселый, москвич, к тому же заканчивающий Гнесинский институт по классу композиции! А она показалась ему прелестной, трепетной Лорелеей с удивительным по красоте цветом волос и голосом, правда, без абсолютного слуха, точнее, абсолютно без музыкального слуха.
Стоит ли рассказывать о том, как два подходящих человека нашли друг друга? О том подъеме духа, который сопровождает высотные траверсы, опасности, восторги, страхи, камнепады, обвалы, купание в нарзане, танцы на турбазе под магнитофон или просто под гитару на свежем воздухе походного бивуака? О прогулках под чрезмерной луной, трудившейся еженощно для освещения синих вершин, черно-белых рек, сверкающих глаз и горящих щек? О том, как слабость властно притягивает к себе силу, как рискованные обстоятельства освобождают от равнинных комплексов? Как штормовки, свитера, турботинки и носки сохли на берегу горного озера, ожидая, пока их хозяева отмокали в ультрамарине, а потом загорали, лежа на огромном, теплом, неизвестно кем отполированным, громадном валуне? О запахе сена, о полях черных тюльпанов, о кустах рододендронов из Красной книги с розовыми цветками и сочными, прочными темнозелеными листьями, из которых заваривали необыкновенно душистый, не на шутку стимулирующий чай? О том, как играли в снежки и лепили снежную бабу, одурев от внезапной июльской пурги? О том, как собирали белые грибы в лесу ущелья Адыр-су? О местийской хижине на зеленом утесе, курносо выступающем из изрезанного трещинами-морщинами оплывшего лица ледника. О легчайшей музыке, несшейся отовсюду, где были розетки или батарейки? О турах, горных и просто козлах, диковинных ослах и баранах, встречавшихся в пути? О прелестных ласочках — миниатюрных белых куницах, извивающихся возле съестных припасов во время «райских ночевок», проникавших в палатку в самый неподходящий момент? О хитрых глазках, о грубых ласках, о жаркой коже под водолазкой? О том, как Алексей на руках проносил Леночку в ледяной по колено воде через многочисленные стремительные ручьи, пересекавшие туристскую тропу? О том, как огибая скальный выступ, называемый «чертов лоб», он поскользнулся и, если бы не она, точно бы сорвался в реку. О решительном объяснении, произошедшем совершенно неожиданно для обоих во влажном облаке, севшем на сванскую деревню Накра? О первой близости, от которой никуда не деться? О природе человеческой страсти и страстной, коварной природе гор. О том, как на рассвете, распахнув окно, они увидели, что туман истаял и открыл спускавшуюся вниз, бесконечно расширявшуюся солнечную долину со сверкающей золотыми блестками синей речкой в оправе склонов, расчерченных нотной записью виноградников? О гортанном шепоте, прерывистом дыхании, о страшных клятвах, о нехватке кислорода при расставании? О том, как она говорила, что только его и ждала, что она все-все сделает для него, что он у нее — первый и последний; а он, потеряв голову, предложил ей единственное (не считая московской прописки), что у него было — руку и сердце, обещал посвятить ей «Симфонию перевала», а она в ответ обещала любить его вечно... Так и случилось. Стоит ли обо всем этом рассказывать? Конечно, стоит. Потому что... что хорошо, то хорошо. Вот такая завязка у этой романтической истории, обернувшейся впоследствии кровавой мелодрамой.
Но нельзя же так, чтобы все время было хорошо, может быть и вообще прекрасно. Вскоре они поженились и были счастливы (почти пять лет). Елена переехала из общежития на квартиру Алексея. Родители приняли Лену, как должное, но почему-то категорически не хотели прописывать ее. А это Лену страшно обижало, и было в высшей степени несправедливо, тем более что ее предки по отцу были москвичами, родовитыми московскими дворянами фон Штейницами и жили когда-то в большом особняке на Арбате, за что и поплатилась при большевиках. Ее родители мыкались по Сибири, Средней Азии, жили скромно и тихо. Лена впитала и унаследовала боль, оскорбленность, амбиции русской аристократии и право на реванш. Она мечтала быть певицей, актрисой, рокзвездой, все равно кем, но царицей бала в Москве... куда там! Пыталась поступить в театральное, но безуспешно, пришлось с боями прорываться в самый завалящий (с минимальным конкурсом и общежитием) московский институт. Лена упорно училась во имя высшего образования, и вот тут-то в каникулы и встретился ей в Приэльбрусье Алешенька.
А он по происхождению был самый обыкновенный, с легкой примесью то ли татарской, то ли еврейской крови, из за чего Лена его иногда ласково называла «мой татжид». Еще в детском саду Алеша в первый раз поиграл с клавиатурой пианино — сочетания звуков, которыми он баловался, нажимая то облупленные черные, то пожелтевшие белые клавиши, то сразу несколько, его так удивили и обрадовали, что он увлекся этим занятием, как потом выяснилось, на всю жизнь. Постепенно в его доме, где кроме журнала «Огонек» ничего печатного не было, появились книги, ноты, рояль, бюст Моцарта; когда приходили гости, простоватые, пьющие дяденьки и хитроватые, тоже пьющие тетеньки, он радовал их популярными мелодиями из репертуара Аллы Борисовны и Петра Ильича — Алешиной музыки они не понимали, изредка вежливо и сострадательно слушали.
Вот и стал дипломированный композитор, выпускник Гнесинки жить-поживать с периферийной аристократкой Леночкой — добра наживать особенно не приходилось, она училась, он (в качестве аккомпаниатора) ездил с концертами по стране, возвращался, истосковавшись по своей излюбленной, прекрасной Лорелее и делил с нею радость долгожданной встречи. А ночью Леночка удивлялась тому, что не может найти взаимопонимания с его родителями. Алеша стыдился их некоторого скопидомства, но и Леночка становилась вдруг странной, непримиримой и даже жестокой (несмотря на происхождение у нее были грубоватые манеры).
— Лешк, ты любишь меня? — спрашивала она задумчиво.
— Конечно... — отвечал он, не задумываясь.
— Я не могу жить и работать по хозяйству в атмосфере недоверия, почему они не прописывают меня, боятся, что я у тебя жилплощадь отберу?
— Да, то есть нет, они пожилые люди со своими заморочками, они жизнь прожили, всего боятся, потерпи немного, все уладится...
— Я столько претерпела издевательств. Больше не могу. Я в Душанбе заболела воспалением легких под Новый год, мне 16 лет, температура 40, приехал врач, таджик, пьяный, слушал легкие, касался меня своими пальцами, потом чуть не изнасиловал... хватит, натерпелась. Я хочу нормально жить... Девчонки с курса подначивают: «Вышла замуж за композитора, а мы ни одной песни его не знаем; Николаева знаем, Добрынина знаем, а твой Моцарт, если ничего толкового написать не может, так пусть хоть пропишет...» Да пропади пропадом московская прописка, уйду в общежитие и буду жить там с кем попало... Убери руки, нет, нет и нет...
— Леночка, ну что ты говоришь, я же люблю тебя, а ты какие-то глупости говоришь, стыдно слушать, баронесса... я все сделаю, только не спеши, все будет хорошо...
— Будет?
— Обязательно, только надо потерпеть, я скоро закончу симфонию, не исключено, что ее исполнит оркестр филармонии, и тогда...
— Лешк, а может, ну ее, филармонию? Напиши хорошую песню и пусть ее Пугачева споет, ведь ты же мелодист, сразу прославишься...
— Я — мелодист, но не до такой степени...
— Но ведь твой Моцарт писал попмузыку, романсы, песни, и за это его народ полюбил... Музыку к кинофильму... Шостакович не гнушался. «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер...»
— Это Дунаевский, Шостакович «Нас утро встречает прохладой...» написал.
— Какая разница, тоже не гнушался, мне больно видеть, как ты закосневаешь, симфонии сейчас никому не нужны, напиши песню.
— Ум-ца, ум-ца , тум, тум , тум — для этого особый талант нужен... А вот насчет оперы в стиле рок я думаю. Вот послушай: та-та-та-та-та-та-та-та-ти-та-ТА-та та-та-та-ти-та-та-ти-та-ти... ничего темка? А вот еще: та-та-та-ти-та-та-ти-та-та-ти-та-та-та-та-та-та-та-та... Хорошо?
— Хорошо, до слез пробирает, расстроил, тра-ти-та-та, раззадорил. Я в тебя верю, мне ничего больше не остается... разбудил ты во мне зверя, ласкового и нежного, не спи, не спи, художник, ну же, где твой смычок, играй, я буду твоей виолончелью...
Вообще хорошо жили, весело, постоянно подкалывали друг друга. Были, конечно, сучки и задоринки. Немножко, конечно, Лешу укололо, что Лена не захотела взять его фамилию, хотя он в конце концов это правильно понял; действительно, странно менять гордую фамилию Штейниц на Тяпкина... Нет, они хорошо жили. Леша водил ее по концертам, театрам, развивал ее слух и вкус, очень гордился тем, что он, косолапый «дворник», учит породистую дворянку древних германских корней петь, понимать музыку... И тут случилась еще одна задоринка, даже трещинка. Как-то Лена вдруг несказанно похорошела, стала буквально набухать, как почка, распускаться бутоном, расцветать. Леша восторгался, не понимая, что к чему. В ее речи появилось умиротворение, в худощавой фигуре округлость, завершенность, которые вдруг внезапно прекратились.
Пока Леша был в очередной поездке, она сделала аборт, и это обстоятельство его оглоушило, он не понимал разумных доводов, к тому же горячо поддержанных его родителями: что нужно сперва встать на ноги, что они еще совсем молодые, что все впереди, что профессия его неверная, что время очень тревожное, что Лене нужно закончить институт, что ему нужно получить постоянную, хорошо оплачиваемую работу. Но Леша недопонимал.
— Лена, зачем ты это сделала, родная?
— Возьми себя в руки. Что тут особенного? У меня своего угла нет, денег у нас нет, родишь раньше времени — потом вся карьера под откос, я не для пеленок-сковородок родилась. Ты что, можешь обеспечить семью, жену, ребенка? Успокойся, сыграешь свою симфонию в Большом театре, я тебе другого мальчика рожу...
— Как мальчика? Уже было видно, что это мальчик?
— Ах, какие мы нежные... да, мальчика, а что девочку было бы не так жалко? Думаешь, я не страдаю, я два месяца решалась, не могла решиться на этот кошмар, но ты же в облаках витаешь! А мамаша твоя не возражала, наоборот, и денег дала, и с врачами помогла — прописать не захотела, а на аборт денег дала. Не плачь, противно смотреть...
— Мать вашу, что же вы наделали, сволочи...
— Твою мать, дорогой... разорался, сопли подбери, только о себе думаешь, ты жизни не знаешь, у тебя все всегда на блюдечке было. Женщины по 20 абортов за жизнь делают и ничего...
— Я плачу, потому что вы убили моего сына, я тебе этого никогда не забуду...
Алеша поссорился с родителями, настоял на размене, получил отдельную квартиру и тотчас прописал Леночку, но на удивление жить лучше от этого они не стали. Леночку от всего сердца раздражало, что Леша, зацикленный на своей гениальности, все никак не становился знаменитым, она уже не так восхищалась им и посматривала на него с жалостью, ведь его друзья и многие ее знакомые уже отлично устроились в жизни, а он — какой-то просто... простофиля. Леша погрустнел, погрузнел, попивал. Они с Леночкой стали чаще ссориться, хотя виделись все реже — он пропадал на гастролях, она — в модном рок-клубе. Круг ее знакомых расширился за пределы Лешиной компетенции, и количественно и качественно, наконец она так закружилась, пользуясь успехом, что стала как-то не только задерживаться вечерами, но иногда вообще не приезжать домой, звонила якобы от подруг, потом устала врать, призналась, что увлеклась другим человека, и не просто увлеклась, а даже и была с ним.
Это дело Лешу сильно задело, как ножом полоснуло, подрубило — он не мог представить, что его можно так подставить и предать! Он и сам не был ангелом, но у него и в мыслях не было, что она его, его, столько сделавшего для нее, автора четырех симфоний, концерта для фортепьяно с оркестром, инструментальных пьес и романсов на стихи русских композиторов может так предать! Ведь ему с ней, в ней бывало так хорошо, а теперь оказывается, что там побывал еще кто-то! После этого кошмарного удара по его творческой и мужской репутации он объявил о разводе, чем удивил Лену. Она-то думала, что он ее любит до беспамятства, снимет грех с души и все простит, будет просить остаться, что все уладится, что любит-то она все-таки только его. Она даже сделала то, чего совсем не собиралась делать: бросилась на колени и молила о всепрощении, напоминала о море, консерватории, горах, унизилась до того, что напомнила, как она его спасла на «чертовом лбу», но тут уж коса нашла на камень, до душевной щедрости дело не дошло, он остался непреклонен.
Разлучник, ее избранник был полной противоположностью Алеше, легкий, романтический, благополучный юноша, сын заместителя министра. Лена переехала к нему и вышла замуж. Леша год колобродил отчаянно, а потом тоже женился на полной Леночкиной противоположности — яркой, пышной брюнетке из семьи небогатых музыкальных критиков. Почти одновременно у них родились дочки.
Прошло еще несколько лет... Лена стала крупным бизнесменом. Не сразу, с той работы, на которую ее еще когда-то Алеша устраивал, ее уволили, она поработала официанткой, потом арендовала буфет, прогнала оказавшегося никчемным романтического, благополучного юношу, тем более, что его папаша, теперь уже бывший замминистра, тоже не хотел ее прописывать, потом открыла ресторан, сумела поладить с братвой, ментами, налоговиками, в ней обнаружилась мертвая хватка — помогла периферийная без сантиментов закалка и глубинные, дворянские комплексы. В конце концов Леночка достигла поставленной цели, арендовала на 99 лет особнячок в Староконюшенном на Арбате, который принадлежал ее предкам, открыла там клуб (что-то вроде Английского), и, став-таки царицей бала, страшно заскучала.
Несколько раз Лена честно пыталась найти свое женское счастье. Но безуспешно, как ни старалась, не смогла никого полюбить, она разочаровалась в мужчинах — те, кто были ей ровня, ее побаивались, остальных она презирала.
Об Алеше она вспоминала, но поначалу больше из-за квартиры, которую он ей в конце концов оставил. А он тем временем как жил, так и жил, как будто в стране не произошла бархатная криминальная революция, он по-прежнему писал, никак не мог пробиться, но постепенно в основном благодаря усилиям новой жены, его музыку стали исполнять, и Лена была немало удивлена, когда проезжая по Большой Никитской, увидела его фамилию крупными буквами на афише возле памятника Чайковскому. Она-то полагала, что он спивается себе потихоньку (Леша изредка звонил ей вечерами, всегда пьяным), ну что ж, туда ему и дорога, нет, что было хорошо, то было хорошо, она ему за многое благодарна, а теперь их пути разошлись, у него своя ниша, свой социум — нищая, претенциозная богемная публика, вчерашний день, у нее — свой круг, те, кто не сломались под напором обстоятельств, а напротив смогли воспользоваться шансами, дарованными свободой, это были отнюдь не бандиты, а политики, бизнесмены, успешные артисты, телезвезды.
Но, надо сказать, Лешкины афиши Лена видела довольно часто, они ее почему-то стали раздражать, она ловила себя на том, что думает о нем. И днем, и ночью. А уж во сне сердцу не прикажешь. Однажды она не выдержала и пригласила его в к себе в клуб помузицировать за деньги. Поиграть в день святого Валентайна импровизации на темы «песен нашей первой любви», как значилось в пригласительном билете, требовалось мощное лирическое попурри от «Only you...» до «Я задыхаюсь от нежности...» Может быть, в глубине сердца у нее были и какие-то другие тайные планы в связи с его выступлением.
Он пришел в первый раз в этот закрытый клуб, постоянно посещаемый людьми с доходом не менее 20 000 баксов в год... Его задача состояла в том, чтобы перетекая из одной песни в другую, навевать гостям хорошие воспоминания, аппетит, уверенность в будущем и ощущение осмысленно прожитой жизни. Леше эта упакованная публика показалось чужой — он и не знал, что в Москве столько благополучных, сытых людей. Лена его шикарно представила, она очень волновалась, была приподнято восторженна, беспрерывно хохотала, потом перестала, потому что хохотать стали другие... Леша начал очень хорошо, но после импровизаций на темы «АВВА» и Раймонда Паулса увлекся и стал насыщать известные, часто пошлейшие мелодии дополнительным ироническим, а потом и издевательским подтекстом и добился потрясающего художественного эффекта. Действительно, вот тянется сладчайшая мелодия и вдруг в самый неподходящий момент вместо долгожданной ноты рояль как будто ухал, гукал, пукал, разрушая и гармонию, и представление гостей о правильно проживаемой жизни. За столами почувствовалось непонимание, сдержанное возмущение, а Леша не унимался, он загорелся, создавая тяжелый сумбур вместо легкой музыки. Кое-кто хохотал в зале и хлопал, но большинство возмущалось. Можно издеваться над чем угодно, но не над святыми вещами, не над мелодиями первой любови? А он вдохновенно изгилялся, умудряясь спаривать репертуар Валерия Леонтьева и просто Валерии, Иосифа Давыдовича и Филиппа Бедросовича, Аллу Борисовну и Бориса Моисеева, Мумий Тролля и утро на скотном дворе, наслаивать Насырова на Хлебникову... Это было особенно неприятно для Лены потому, что они так не договаривались, и кое-кто из вышеназванных персонажей присутствовал в зале (они, кстати, ржали громче всех). Для большинства же это было оскорбление, плевок в последнее, что еще оставалось святым. В светлые воспоминания. В конце концов Лена, которая была страшно раздосадована, подошла к Алеше и попросила его прекратить балаган, но он не прекратил, а вгрызся в клавиатуру, бил по педалям, взвинчивая темп, и пошел по второму кругу, поставив целью одновременно протянуть максимальное количество взаимоуничтожающих мелодий, эта была гениальная идея, создавался забавный, но страшноватенький лирический образ эпохи...
Тогда включили магнитофон, Лешу оттащили чуть ли не силой от рояля, глаза его сверкали, он не знал куда деваться, его сбили на взлете... Лена смотрела с ненавистью в его сторону, Леша чувствовал себя униженным, непонятым... Неожиданно за свой стол его пригласил известный пародист, один из немногих кому эта «хамская, плюющая на все самое святое какофония» понравилась. Они быстро нашли общий язык, выпили, после чего громко запели песни о самом главном... Когда неприкасаемый пародист, отлучился в туалет, Алешенька настойчиво полез приглашать на танец не Леночку, что было бы вполне естественно и простительно, а, не подозревая об этом, любимую подругу главы Агростойгадбанка господина, который просил не называть его фамилию, — завязалась потасовка. После чего Лена не выдержала (и ее можно понять), дала указание охране, чтобы Лешу вывели из клуба, и с удовольствием наблюдала, как его «мочили» в холле, он был совершенно пьян, но отбрыкивался, зыркал на Леночку, стоящую на верху шикарно отреставрированной барской лестницы, хрипел: «Шинкарка, торговка, фашистка, ты у меня еще запоешь, ты жизнь мою поломала, сволочь...» Потом она брезгливо смилостивилась и приказала отправить его домой.
С нее спала пелена, она хохотала про себя, удивляясь, как так долго могла быть дурой и нервничать, не спать ночей, строить планы в связи с этим расхристанным, наглым, самовлюбленным, саморазрушающимся и разрушающим все вокруг типом. На следующее утро он звонил, извинялся, что перебрал, просил рассказать, что натворил... Ничтожество! Она его отбрила беспощадно, с неописуемым наслаждением отхлестала ледяным тоном, сказав все полагающиеся инвективы о генетической предрасположенности некоторых скотов к свинству и пожеланием счастья в максимальной отдаленности от нее.
Потом она искренно забыла о нем. Теперь его афиши вызывали в ней только презрительную горькую усмешку. Прошел год, казалось, она совсем успокоилась, и кризис (видимо, среднего возраста) окончательно миновал. Ее даже ничуть не тронуло, когда на «Песне года» Леша в белом смокинге исполнил доведенный до полного абсурда музыкальный комплот, в основе которого лежала давешняя клубная импровизация — зал телецентра, в котором сидели и весьма достойные люди, сотрясался от хохота. Человечество, смеясь расставалось со своим прошлым, настоящим и будущим. Леночку даже не тронуло то, что мерзавец стал вести программу на телевидении о классической музыке. Она выключала телевизор, когда его облагороженная гримерами рожа появлялась на экране, потом опять включала, потом готова была выбросить телевизор. Ее, конечно, трогало, когда он имел наглость приходить в ее клуб, то есть его бы она и на порог не пустила, но мерзавца приводили с собой люди, которым она не могла отказать, а он приводил каких-то нахально молоденьких девиц, каждый раз новых, танцевал, хохотал, потом куда-то уезжал с ними. Она это воспринимала, как его изощренное хамство и месть.
Он же, естественно, ни о чем таком и не помышлял, тем более что непубличная часть его существования веселой не была, он работал, как собака, и только тогда чувствовал, что живет. Потом мучился недовольный результатами своей работы, и то, и другое отнимало страшно много сил. Он страдал и от того, что погряз-таки в несерьезной музыке, стыдился своего участия (по настоянию жены) в телевизионной программе. Да и семейная жизнь его хороша была лишь тем, что ему уже не надо было заниматься домашним хозяйством и администрированием собственной судьбы — этим занималась жена.
А любил отдыхать он в Ленкином клубе потому, что во-первых, его элементарно тянуло туда, во-вторых, там все было со вкусом, с размахом — элитарно до эксклюзивности, как говорил его друг-пародист. Все-таки Ленка прорвалась, — думал он, — стала царицей бала, хотя какой-то странной, нервной: то нежной, гостеприимной до безобразия, то высокомерной, холодной, и даже грубой до нецензурной брани, а то и совсем жалкой до слез. Разговаривала отрывисто, в глаза не смотрела, вдруг громко хохотала, вдруг взгляд ее останавливался, и она качала головой, как будто слушала кого-то, с кем была решительно не согласна, но спорить не могла.
В конце концов Леночка почувствовала настоятельную необходимость развеяться. Побывала в Штатах, на Ближнем Востоке, в Париже и напоследок заглянула в Швейцарию — ей нравилась эта страна не только из финансовых соображений, но и из чисто эстетических... И получила там страшный удар.
В Люцерне увидела огромный электронный щит, на котором сверкала, переливаясь, хорошо знакомая ненавистная вдохновенная рожа с дирижерской палочкой в перстах. Ей стало плохо, пробежала волна дрожи по всему телу, но она нашла в себе силы прочесть, что сегодня состоится концерт, посвященный юбилею перехода Суворова через Альпы — вниманию публике будет представлена «Симфония перевала», дирижирует автор, Meister Tjapkin. «Он достал меня, от него не спрячешься, боже...», — подумала Леночка обреченно, купила билет, надела вечернее платье и, презирая себя, пошла на концерт. Речи официальных лиц она пропустила мимо ушей, было смешно слушать, как серьезные люди восторгались великим маэстро («Лешка в великие выбился, надо же...»), потом, когда Meister Tjapkin вышел к дирижерскому пульту и раздалась овация, Леночка почти потеряла сознание. Музыка ее не успокоила.
Странная музыка, да и музыка ли вообще? Но Леночка впервые услышала в ней то, чего не слышала раньше: и высоту, и выстрелы обвалов, шум водопадов, и вьюгу, и полет, и шипенье нарзана, и объятия, и предательство, и плач ребенка:
— Я супруга маэстро, — сказала Леночка секьюрити, не пускавшему ее на закрытый прием в его честь. Она увидела, как тот убежал, пошептал что-то маэстро, на лице которого изобразился ужас, но когда ему указали на нее, он вспыхнул улыбкой, и радостно замахал рукой — ее пропустили. О расцеловал ее, взял под руку, дескать, какое совпадение, как здорово, что ты здесь, я-то испугался, вдруг моя благоверная прикатила, а это ты, какой подарок... Во время банкета она стояла рядом с ним, принимая почести, которые ей принадлежали по праву. Ведь симфония когда-то была посвящена не пробивной брюнетке, а ей. Она плавала в дурмане, в полусне...
Потом в его постели она говорила сбивчиво, не слушая его возражений.
— Лешк, давай назад, начнем с начала, посмотри в окно, какие горы, туман, как тогда в Накре, помнишь?
— Ты с ума сошла, я все помню, но у меня семья, жена, дети...
— Лешк, ведь нам было так хорошо, помнишь как ты целовал меня в облаке, мы плыли с тобой, как ангелы в небесах, и сегодня так хорошо, у меня больше года никого не было, ты — мой первый и последний, лучший, любимый, я без тебя умру... — говорила она напевно, как будто читала наговор.
— У меня есть хороший врач-психотерапевт, выводит из запоев, депрессий, дать телефон?
— Иди ты к черту со своим психотерапевтом, я тебя люблю, а не его...
— Я тоже, но в одну реку не входят дважды...
— Ты уже вошел, виолончелист...
— Ну вошел и вышел, пойми, там же люди, моя дочь, твоя дочь, жена моя, она тоже человек...
— Она — не человек, она — сволочь...
— Что ты мелешь? Кто сволочь? Она меня спасла, когда я по твоей милости загибался, чуть не свихнулся...
— Любимый, прости, дирижер, гений, композитор, Моцарт, я тебе такой мировой промоушн устрою...
— Да какой я к черту Моцарт, давно уже ничего толкового не писал, окончательно скурвился… с тем дружи, с этим, тьфу...
— Чудный, волшебный, сильный, ты — лучший, ты лучше Газманова, Николаева...
— Убирайся к черту, дура...
— Повинуюсь, любимый, спокойной ночи...
Утром она пришла к нему с «Шампанским» и кофе на подносе. Он не хотел просыпаться и рычал:
— К черту...
— Мы к нему вместе пойдем, вставай, Моцарт... — пела Леночка.
— Кто это? Как вы хорошо говорите по-русски, — он сперва принял ее за горничную, долго продирал глаза, вспоминая прием, тосты за чудо-богатырей, «Мы — русские, господа!» — кричал спонсор местный барон, мать которого происходила то ли от Милорадовича, то ли от Багратиона. Он вспомнил, что невесть откуда появилась Леночка, предки которой, как выяснилось, тоже участвовали в осенней кампании 1799 года, правда, неизвестно на чьей стороне. Потом за роялем он исполнял старинные военные марши; потом они с Ленкой по-немецки учили швейцарцев петь Окуджаву: «Ах, Арбайт, майн Арбайт, ду бист майн религион...»; потом Леночка уложила его в постель; потом они спали...
— Лена, черт… Что ты здесь делаешь?
— Бужу тебя, пей... Мы сейчас пойдем к черту... Ты забыл? Договорились же вчера, ехать в Сен-Готард, к Чертову мосту, по Суворовским местам.
— Отлично! «Шампанское» и ты, брют? Как это хорошо, как славно. Мы вчера покорили Швейцарию! Впереди Франция! Тучные поля и зимние квартиры парижанок... Виват, вперед, на Сен-Готард, мы — русские, господа!
Они сели в Леночкину машину и понеслись в Сен-Готард. Природа, чего уж там говорить, навевала воспоминания. Леночка гнала так, что Леша хохотал, она не прочь была бы улететь с ним далеко-далеко, высоко-высоко.
— Если ты не вернешься ко мне, мы погибнем...
Алеша, глотая «Шампанское», хохоча, отвечал адекватно...
— Да, славный было бы апофеозо-фуриозо, не вернусь я к тебе, Ленка, на черта ты мне сдалась. Кто ты? Завклубом, буфетчица, немчура прижимистая?
Леночка, не поняла юмора, резко притормозила.
— Выходи!
Он вылез из машины, подошел к невысокому парапету над обрывом и засмотрелся. Узкое, глубокое ущелье (наши на Кавказе не в пример шире), напротив еловый лес, далеко внизу клокотал, бурлил поток. Леночка тоже вышла из машины и посмотрела на широкую спину Алешеньки с всепоглощаюшей ненавистью. Да, легкий толчок, он перевалится через парапет, а-а-а, и конец этой злой игре: «Ах, Моцарт, Моцарт, ты недостоин сам себя... сволочь».
Он обернулся, она стояла на полусогнутых, облокотившись правой рукой о дверцу, глаза ее смотрели в его сторону, но не на него, блуждали ниже, били по ногам, странное застывшее выражение то ли обреченности, то ли решимости, она качала головой, как будто слушала то, с чем категорически не согласна.
— Знаешь, Ленка, чего я подумал, шутки в сторону, ведь ты мне мальчика должна. Забыла? Обещала ведь и зажала, смотри я тебя на счетчик поставлю... Что с тобой?
Леночка сделала несколько шагов, прошептала: «У-у-у, таджид... — потом остановилась, — Лешк, я тебя...» И... почувствовала щекой шершавый, зернистый альпийский асфальт — Леша не успел ее подхватить...
* * *
Швейцарские врачи работали, как часы; сделали все, что могли и очень успешно, они даже князя Мышкина когда-то на ноги поставили, не то, что нашу Леночку фон Штейниц. Выяснилось, что она давно страдала тяжелой формой мигрени на фоне переутомления, одиночества, неудовлетворенных амбиций, навязчивых идей, маний, фобий, бессонницы, что по совокупности в народе называют одним словом — любовь.
Алеша навещал ее до полного выздоровления... А Кордильеры были потом, и Ленинские горы и Аппалачи, и Мраморное море, и Красное, и Белое, и сын... все было потом.