ТРАГИК ПОНЕВОЛИН
или
ВЕЛИКАЯ СИЛА ИСКУССТВА
Они смотрели друг на друга самовлюбленными глазами
Для начала... чтобы не было кривотолков, скажем правду: эта история, как и все предыдущие, — сплошное вранье... Теперь можно спокойно читать.
Трагик запил. По причине страстной любви. К артистке Самопаловой, которую за глаза в театре называли С-кем-попаловой. Да, может, и с кем попало, да только не с Поневолиным. Он страдал в компании комика Поповкина, который относился к трагику с восторгом бескорыстного обожания, бегал за спиртным днем и ночью, готовил ему еду, сервировал стол, поддерживал порядок в хоромах трагика и пил с ним заодно. Любил он Борю Поневолина «любовью брата, а может быть еще сильней». Они были молодыми и, будем до конца откровенными, здоровыми, талантливыми ребятами. А Люся Самопалова тоже хороша была стерва, но Поневолину не давала никаких шансов, хотя разбазаривала своё долгое, стройное, налитое до краев тело направо и налево — влюбчива была до самобичевания; бог знает где, на съемках могла вдруг увлечься каким-нибудь потомком Чингисхана, необычайно пахучим, нечистым на руку осветителем с Якутфильма, да не одним, а сразу несколькими, спонтанно, без всякой подготовки. До чего щедрая была на любовь и ласку, с ума сходила от раскосых шайтанов, а уж они охреневали от неё, такой белой и разнузданной... А Поневолину — шиш! Хороший парень, но не нравился он ей... Стоит, смотрит, сопит, теленок. Она либо влюблялась сама и достигала совершенства без проволочек, либо мучительно долго уступала ухаживаниям особо настырных, да не простым ухаживаниям, а требующим кучу денег, выдумки, отваги, терпения — натурально веревки вила из приличных людей, шалава с беспутно водяными глазами. Бросала всех легко и беспощадно, долго ни на ком не задерживаясь. А Поневолин влюбился по уши, да так, что и ухаживать-то толком руки не поднимались, опускались руки; наслаждался мучительным лицезрением, наблюдая за развитием её очередного романа с внеочередным героем-любовником; но он-то не был героем-любовником, — он был трагиком, настоящим трагиком, играл трагические (в крайнем случае трагикомические) роли, потрясал своим мощным баритонищем, паузами, застающими зрительный зал врасплох, взрывными или тишайшими пианиссимо, от того еще более проникновенными, «электромагнитными» монологами, стремительными передвижениями по сцене, или величественно медленными поворотами головы, за которыми потрясенная следила «публика-дура», искренне вдруг верившая, что там, где остановится наконец его протяжный взор, темницы рухнут, птицы вспорхнут и свобода... или еще что-нибудь может случиться хорошее... Такой вот трагик Борис Поневолин... а влюбился в Людку Самопалову беспросветно. В жизни он был тихим, скромным, вежливым, но, осознав свою беду, озверел, запил, а потом, отрезвев, создал вокруг Люсеньки вакуум. Ухажеры сами собой как-то изничтожились, исчезли, боялись к ней подойти и составили таким образом для нее непривычную проблему угрожающей среды, окружающей пустоты, причиной которой был наш трагик, с которым она решила объясниться в конце концов и развязать себе руки.
— Ну что? «Так не доставайся же ты никому?» Ни себе, ни Люде? Так тебя понимать, пентюх?
— Люсенька, девочка моя...
— Не наговаривай на меня в таком роде, никогда я девочкой не была, тем более твоей... Влюбился? Бывает, перетерпи, пройдет; ты мне, как шел, так и ехал, а бить морды мальчикам, которые виноваты лишь в том, что хочется им кушать...
— Люсенька, я никакой морды пока еще не бил, что поделаешь, если ухажеры твои — козлята трусоватые...
— И ты думаешь, осел упрямый, что сможешь таким образом меня обаять, трагик Поневолин; не для тебя выросла я такой хорошенькой и сладенькой, не для твоей пугача влажнеют мои закоулочки... болван... Хоть бы цветочек, машинку догадался подарить, щиты рекламные на Садовых кольцах развесил бы с моим личиком, лапоть трагический...
— Ты будешь моей, Люсенька, вляпался я в тебя до смерти, попали мы с тобой... никого у тебя теперь больше не будет кроме меня, пока мы живы... вот как складываются обстоятельства...
— Типун тебе на язык! Не вырос еще тот пенис, который достанет меня без моего на то ведома...
— Как ты можешь так о пенисе, разве в один только пенис всё упирается...
— Не в один, не всё, но очень многое. Так знай, чтобы не было разночтений, я сегодня же после презентации «Балтийского вепря» отдамся его президенту в «Планете Холлилуй», прямо на бильярдном столе, чтобы таким, как ты, не повадно было, он мне давно так хочется...
— А мне не хочется, мне заранее не нравится твой балтийский кабанчик, не любит он тебя, зарежу я его...
— Как ты его зарежешь, убогий — у него охрана немереная...
— Как придется... не достоин он тебя, попользуется и бросит...
— Ты сбрендил, Отелло... Это я всеми пользуюсь, попользуюсь, напользуюсь и бросаю...
Люда поехала на презентацию на своей свежей «Мицубисинке», а Поневолин за ней — на своей несвежей «девяточке». К слову сказать, он был вооружен. Старенький «Вальтер» приобрелся по случаю по одному, по несчастному, когда вступился он в пьяной драке за друга Поповкина-шалопая, которого стали бить в ресторане, несправедливо обзывая «пидарасом гнойным, знойным». Разметал он обидчиков, один из которых со страху вытащил пистолетик и наставил его на нашего Поневолина, но Боря так как-то посмотрел на дурака, что тот обделался и промазал. Пистолет остался у нашего героя, как память. Следующим утром с похмелья он долго не мог вспомнить, что было? с кем выпивал? а когда вместо денег обнаружил в кармане пиджака заряженный «Вальтер», так сразу всё и вспомнил, в милицию сдавать его почему-то не побежал, оставил себе на черный день. Черный день настал.
Поневолин решил шлепнуть «кабанчика», не мог иначе поступить, понимал, что нехорошо убивать этого широкоизвестного подонка, грешно, но надо. Он служил в ВДВ, застал Афганистан, имел печальный опыт ломания «рук, спины, и плеч, и шеи», потому и вернулся в театральное училище законченным трагиком, но решил всё-таки навести порядок в Люсином окружении... А кабанчика он не пристрелил, ранил легко, но до обидного болезненно, отчего тот не то, что сидеть, лежать не мог, вприсядку выздоравливал. Проделал это Боря в тот же день в бильярдной «Планеты Холилуй» в порядке превентивной меры без всякого «Вальтера», а обычным кием, которым пронзил поросячью задницу насквозь, все её два полужопия как шампуром на глазах у изумленной охраны. Никто от внезапности варварского акта не решился помешать Боре слинять под прикрытием черного дула и взведенного курка. Люди там были не театральные и не смогли дознаться личности нашего героя, по простоте душевной подумали, что это последнее предупреждение «Ёптевской преступной группировки»... А Люська выдающегося артиста не «сдала». Могла, совсем уж было собралась, да не «сдала». Хороший знак. Под этим знаком и произошла их следующая беседа.
— Поневолин, тебе не кажется, что ты превышаешь полномочия, которые тебе никто не давал?
— Ты не давала, правда, но я не мог их не взять... я же о тебе забочусь. Я хочу, чтобы ты, Люсенька, не со сволочью путалась разной, а со мной...
— Вот, если бы тебя так кто-нибудь пронзил бессовестно...
— Так ты ж и пронзила от и до насквозь, я, когда на тебя гляжу, меня тошнит, ток дурной по жилам идет, мне жить не хочется... ни с кем... только с тобой...
— Да не нравишься ты мне, мудак-человек, я — вольная птица, — пора, блин, пора; ты же — тиран, трагик, крокодил, а я — попрыгунья-стрекоза лето красное пропела, и за другие времена года не беспокойся, пропою, мало не покажется, я — птица вольная, небесная, ветреная, а ты — таракан мохнатый черный, ревун...
— Напрасно ты так о себе, человек ты очень хороший, мужественный, матерью можешь стать, если повезет...
— Повезет, да не с тобой, как ты не поймешь, трагическое заблуждение, я хоть сейчас замуж могу за лорда шотландского, как его Нортумберлендера, в Эдинбург умотать...
— И я с тобой... В горах мое сердце...
— Да кому ты там нужен в горах, если мне ты — да фонаря...
— Лорда убивать не буду, он ни в чем на первый взгляд не виновен, тебя убью, потом — себя...
— Меня-то за что?
— Чтоб не позорила заслуженное звание российской артистки моей возлюбленной, и так... по совокупности...
— Ну, хватит угрожать, стоит мне мизинцем пошевелить, ты ляжешь под капельницу на всю оставшуюся жизнь, он мне угрожает...
— Я не угрожаю, но ты, как сучка, будешь рожать мне бесперебойно...
— Да пошел ты в задницу, родитель... я поражаюсь, как все-таки сцена калечит человека...
Люся Самопалова была редкостной «оторвой», легендарной «шалавой», за это и любили её кино(и просто)режиссеры, играть она могла любых отчаянных дамочек, которыми полна кино(и просто)драматургия от шотландской леди до вокзальной ****и, но калечить людей ей не приходилось, даже через третьи руки. А вопрос стоял ребром — Поневолин представлял серьезную опасность её красивой молодой жизни и свободе передвижения. Что делать? Ну набьют ему морду, ну ранят, ну убьют, а вдруг он, такой взбесившийся, влюбившийся сам всех на позор начнет ставить, как «балтийского поросенка»? И потом «стучать» на коллегу, талантливого актера она считала ниже своего пояса. Ну, может, дать ему... шансик-наживку...одну... другую, может отвяжется, но он ведь шансиком не успокоится, ему всё подай с потрохами: и тело белое, и душу дебелую, и завтрак, и обед и ужин... Зарабатывает он, правда, неплохо, Дед Мороз на всех главных банкирских Ёлках, снялся у Спилберга в эпизоде, а это крутые «бабки»... Мужик видный, загородный дом на Пахре, «девятка», которая, правда, явно жмет ему в плечах, квартира в центре... Но не нравится... поработитель, хоть бы раз на колени встал для проформы, нет... Надо поспрашать девчонок, а чем он, собственно, прославился кроме Афганистана, Ричарда III и съёмок у Бертолуччи? Ну был женат еще в театральном училище, развелся, потом еще раз, остались детки-конфетки, которым помогает; в особенных гастрольных «казановшествах» не отличался (один раз во Франции пытался было дорваться до Изабель Аджани, его отговаривали, но он пробился через телохранителей, о чем-то поговорил с ней по-французски; что было дальше даже Поповкин не узнал, хотя после трех суток отсутствия Поневолин вернулся счастливым идиотом, может и дорвался). Более всего уличён был в любви к книгами, потому производил впечатление человека менее умного, чем на самом деле; зато имел регулярных «сырих», то есть фанатичных поклонниц, которые подают зрительному залу сигналы к рыданиям, смеху, аплодисментам и выносу цветов. Как артист Люсе он нравился очень, как мужчина — нет до ужаса, самовлюбленный в нее трагик Поневолин. Однако, сам факт, что Люся задумалась о Боре, был поразителен, в первую очередь для нее самой.
Такого пентюха не было в её послужном маркитантском ранце. Но то, как он пронзил выдающегося в смысле коммерческой жилки и разврата «кабанчика», произвело на нее впечатление неизгладимое. Она же была свидетелем этой безобразно прекрасной сцены, когда президент «Балтийского вепря», отцедив что-то хамское в сторону неожиданно появившегося перед его носом инкогнито Поневолина, пихнув его под гогот холуев тыльной стороной кия в пах, склонился, похрюкивая, над бильярдом, вдруг и получил тот пронзительный удар несмываемого позора, задевший не только мягкие ткани, тазобедренный сустав, но и обрушивший миф о непобедимости грядущего хамства.
Поневолин вышел, не афишируясь, со скромно поднятым над головой «вальтером», как будто, из чувства брезгливости и отвращения к враскоряку застывшему президенту, к всепоросячьему визгу, заполнившему бильярдный зал и всю «Планету Холлилуй». Даже видавшие виды фельдшеры из скорой помощи не смогли сдержать рыданий ржанья, когда выносили несчастного президента с пронзительным кием-пропеллером.
Люся подумала, подумала и решила заняться Поневолиным с одной только целью: ни в коем случае не лечь безоглядно под колеса его многоцилиндровой страсти, а наоборот во что бы то ни стало положить его себе под ноги, распластать и по возможности растоптать этот выдающийся экземпляр. Удивительная захватывающая цель, жаль только, что не согласовала она её с Поневолиным.
Люда стала оказывать ему знаки внимания во время репетиций одной старой пьески из жизни прошедшего времени, где он должен был изображать страстную любовь благородного мужчины, которым он в сущности и был, к благородной женщине, которую играла она...
Однако, на время отвлечемся от старого мира. А ведь Люся отнюдь не была про****ушкой, тем более корыстной, которых, откровенно говоря, всё еще можно встретить в учреждениях не только искусства, не только России или там Тайваня какого-нибудь; она любила жизнь, — а уж сцене служила с такой редкостной прелестной отвагой, как будто в зале сидели все лучшие принцы: Делоны, Де Ниры, Де Бирсы, Дикаприо... Потому зрители (даже законченные дебилы) ходили охотно на её спектакли; она отдавалась им всем, конкретно каждому, персонально любому. В этом было её главное наслаждение, кайф самоотдачи, что, как известно, является целью творчества, а шумиху и успех она уж использовала как придется в перерывах между сценическими актами. У Поневолина творческий кайф заключался в другом, самоотдача самоотдачей, но он физиологически, патологически, как хотите называйте, стремился к власти над залом, власти (доходящей до абсолютной) над вверившимися ему в сокровенный момент наивными зрителями, которым, кажется, в разгар сюжета скажи «отсебятину» типа: «Братцы, давайте больше не будем!» и пьянство и воровство в стране моментально прекратятся; или «Братцы, что вы сидите, вставайте, пойдемте в Кремль, какая хорошая погода, выкинем тех врагов, которые недостаточно последовательно проводят эти никому не нужные реформы!» И пошли бы... но Поневолин сдерживался и никаких глупых отсебятин не допускал...
Ну вот репетируют они любовь из жизни старого мира, Люська кокетничает, заманивает Борю, а он аж дрожит от её аромата, близости, чувствует подвох, но держится, рвет зубами, обдирает внутренности губ, щек, но пересиливает себя, превозмогает, а потом не может превозмочь и набрасывается на неё в перерыве, но она, как опытная укротительница сбрасывает с себя его удавистые объятия раз за разом, он откатывается как зверь до следующего захода, и вот он наступил, следующий заход...
Они сыграли премьеру, хорошо ли, плохо ли, гениально ли, на этот раз ни Люсе, которая заигралась в укротительницу, ни Боре, который просто осатанел, было безразлично. Не безразлична им была их страшно залаживавшаяся любовь. Так вот, после поклонов все уже спешили на банкет, а Поневолин, который по спектаклю остался несолоно хлебавшим, дорвался до Люды с окончательным объяснением. Окончательное объяснение вылилось в то, что в народе называют пое... похабелью, — он завлек её в свою гримерку, она на удивление почти не сопротивлялась (у нее был неприлично длинный период воздержанья), наоборот очень ловко делала всё, чтобы он ничего ни на, ни в ней не порвал, некоторое время они были предоставлены сами себе, после чего пока он отходил от слово(и прочих)извержений, она, быстро приведя себя в порядок, улепетнула без разговоров в банкетный зал, где праздничный пир по поводу премьеры еще даже не успел разгореться.
Боря Поневолин пришел в себя и на банкет не сразу... Ему не понравилась, что после беспрецедентного для двуногих зверского соития, Люда его покинула. Это не укладывалось в его не достаточно натренированном на женские подлости мозгу. Он не понимал, как она после откровений связавшего их умопомрачительного скотства, могла так легко его оставить одного. Он не привык, чтобы с ним без его разрешения так обращались. Он был разочарован на очень высокой нежной ноте, и, придя в себя, поперся в банкетный зал за развязкой.
А там Самопалова блистала наглостью и наготой своего исключительно откровенного платья. Она стояла в окружении государственных мужей, их жен, известных своей удачливостью бизнесменов, их женщин и прочих проходимцев, которые весело, по-спонсорски восхищались спектаклем и распаленной Людкиной плотью. Пробиться к ней простому человеку было трудно, да и вряд ли удалось бы без мордобоя, который мог свести праздник на нет.
Но и не обратить внимание на явление Поневолина было невозможно. Он взошел не в смокинге, а в штанах и не застегнутой ни на одну пуговицу белой рубахе. Самопалова взглянула на него насмешливо, как будто говоря: «Ну что, здорово я тебя разыграла?» Гости же закричали: «Браво, браво, незабываемо, поднимем бокалы за бесподобного Бориса Поневолина!» «Не надо ничего поднимать, — строго влепил трагик, — руки по швам!»
Наступила так называемая мхатовская пауза. Было слышно как из покорно опущенных фужеров выливалось на паркет шампанское, — такое ощущение, что большая группа, работающих под интеллигентов людей, разом описалась от страха. Других звуков слышно не было. Только Самопалова насмешливо смотрела на Поневолина, шумно, глумливо втягивала в себя «золотое как небо аи».
Положение попытался исправить директор театра, который взял внимание на себя: «Друзья! Вы видели, как сегодня Борис Александрович, гениально сыгравший роль мятущегося благородства дважды стрелял на сцене: один раз в своего соперника, другой раз в себя, оба раза в виду своей прирожденной интеллигентности мимо, но, бог любит троицу, в третий раз он попал в другую мишень, в наши сердца, когда мы завороженно следили за ним и за его блистательной партнершей Людочкой нашей Самопаловой, за которую мы уже пили. Итак, за ружье искусства, которое висит на сцене и без осечек бьет нас зрителей наповал до слез благодарности и, простите, катарсиса! Катарсис, объясню, может кто-нибудь из уважаемых меценатов еще не знает, — это акт душевного очищения, который случается в особо редких случаях, в результате действия великой силы искусства. Итак, спасибо за стопроцентную очистку души! Поневолину браво! Гип-гип…Ура! Ура! Ура!» Гости, очухавшись от наваждения, принялись было заново наполнять бокалы, но Боря их остановил, не относящейся к ним фразой: «Люда, любимая, АНБЗДА (последнее слово — сокращенный вариант: А Ну Поди Сюда — выражение вынесенное Поневолиным из ВДВ). Она продолжала усмехаться, но не так беззаботно и не двинулась с места.
«АНБЗДА!» — повторил Поневолин.
Она прекратила улыбаться и посмотрела на Борю с таким чувством, которому умные люди знают цену, но с места не сдвинулась. Тут наконец-то в зал вбежал Поповкин и тихо в свойственной ему манере в смертельной тишине произнес: «Господа, товарищи, гости только что в театр позвонили неизвестные террористы… (он задыхался переполненный) Через пять минут здание должно взлететь на воздух и взорваться. Нам подложили… свинью. Надо покинуть помещение до приезда специально обученных кобелей и собак...» Комик Поповкин хотел по дружбе таким образом разрядить нагнетание ненужного скандала, но публика вместо того, чтобы расхохотаться глупой шутке, ринулась к выходу, сметая со стола спиртное и бутерброды...
В конце концов в зале осталось четыре человека: автор неудачной шутки комик Поповкин, Люда Самопалова, смотревшая на Поневолина странно, сам Боря и Басалай Корсаров, меценат, театрал, но более известный в народе, как лидер «Ёптевской братвы» Бесо.
— А поедемте, хлопцы, ко мне на дачу, — сказал он действующим лицам развернувшейся драмы, — если бы вы знали, как вы мне, черти, шутники, нравитесь, отдохнем, я вас развеселю, помирю, полюблю, век будете вспоминать премьерку... Попкин, повлияй на своего друга, а я повлияю на Людмилу Александровну...
— Поневолин, — сказала вдруг Самопалова грозно, — а поехали!
— Люсенька, я с тобой хоть куда, — ответил Самопалов смиренно, — только поцелуй меня сейчас же, как ты умеешь, контрольно в голову...
Она, не колеблясь, подошла, обвила его своими горячими телом и, внимательно глядя в его открытые глаза, так прижалась к нему, так поцеловала в голову, как будто знала, что жить им оставалось не бог весть сколько...
Поехали все вместе в лимузине Бесо Корсарова, хорошей такой машине, но очень длинной, полупрезидентской (Поневолинскую «девятку» и Самопаловскую «мицубиси» к месту отдыха пригнали Корсаровские братки).
Корсаров весело болтал о том о сем, то и дело отвлекаясь на мобильник, по которому произносил членораздельные приказы о подготовке шикарного уикэнда и нечленораздельные, касающиеся его бизнеса... У Поневолина мобильника не было, он, как жалкий лох, смотрел на свой пейджер, который в основном докладывал о пробках на дороге, к их трассе не имеющим никакого отношения, пара-тройка текстов от «сырих», они восхищались спектаклем, но задавались вопросом: где он и что случилось в театре, когда все разбегались из него как крысы с тонущего корабля, и был текст от папы: сынок, где ты, мы с мамой беспокоимся, не можем заснуть. Пришлось отобрать мобильник у Бесо и успокоить родителей тем, что они едут праздновать премьеру к мэру. Боря временами терял свою трагическую решимость и становился скромным теленком, сопел, не предвещая окружающим ничего плохого. На всякий случай он беспокоился, как бы Бесовские «епты» не нашли под сиденьем его «вальтер». Люда Самопалова чувствовала себя свободно, превосходно, ей нравился поворот судьбы, пугал немного чрезмерной крутизной и тем более нравился, она не знала, что их ждет на даче Корсарова. Хуже всех себя чувствовал Володя Поповкин, он давно знал Бесика Корсарова, представлял масштабы предполагаемых развлечений и опасался, что Поневолин и Самопалова не смогут в них вписаться. Причем за Борю, зная его характер, он опасался больше. Лучше всех себя чувствовал блистательный «ёптевский» авторитет, который сыпал анекдотами из жизни «новых русских» и что-то явно предвкушал.
С божьей помощью (шофер-иностранец, когда-то чуть не ставший победителем «Формулы 1», гнал так, что никакому Гоголю не снилось, обгоняя гаишниковские Форды, и распевая французские шансоны из репертуара покойного Серёги Гинсбурга.
Въехали в усадьбу, сочетающую в себе прелести Версаля и зоны строгого режима. За бетонным забором — густейший смешанный лес, затем открылась огромная в несколько гектаров освещенная подземными фонарями поляна с беломраморным дворцом в мавританском стиле, с хозяйственными постройками в виде псевдорусских теремов, настоящим английским, вывезенным, видимо, прямиком из Трафальгарсквера шелковистым нежным газоном, с выступающим над прилегающими кучерявыми кустиками жасмина огромным бассейном-озером в форме русской ладьи с поднимающимся над ним паром (горячей воды что ль в него напустили?) и местными звездами, которые плотно облепили среднерусское черное майское небо. Нет, нет, бассейн напоминал не ладью, а при ближайшем рассмотрении что-то гораздо более сексуальное с любовно выполненными физиологическими подробностями. Более того под действием скрытых в кустах механизмов громадная лохань бассейна жила своей сомнительной завораживающей жизнью. Это, с позволения сказать, произведение искусства соорудил один великий архитектор типа Растрелли или Церетели, гений инсталляций. В бассейне плавали золотые рыбки... какие к черту золотые рыбки?! При ближайшем рассмотрении плавали девки с парнями в золотой чешуе кое-где на теле. Метрах в двадцати от озера стояло подобие поникшей Царь-пушки в более чем натуральную величину, назначение которой было непонятно.
— Может, сперва купнемся по полной программе, — щедро предложил Корсаров, — все гости мои дорогие всегда с наслаждением вспоминают некоторые моменты волшебства. Смотрите какие тела, какие рыбочки, щучки, окуньки… Они вас там так оприходуют, малечки мои шустрые, что...
— Нет, Бесо, — твердо отказался Володя Поповкин, — мы — не министры, мы — голодные артисты, мы жрать хотим. А баня с бассейном — потом, если не упадем.
— Я купаюсь только в шампанском... — сухо заметила Людка.
— Залить это вла... вместилище шампанским я пока не могу, слишком большое водоизмещение, — начал было оправдываться Корсаров, — хотя...
— Хотя бы не будем прерывать женщину, Басалай... Господи, как же я тебя, дуру, люблю. — ни к селу, ни к городу ляпнул Поневолин.
— Боря, ты мне тоже чем-то дорог, — ограничилась Люда и обратилась к хозяину, — Бесик, Бесенок миленький, выпусти золотых рыбок из бассейна, они ж умучаются там пока мы ужинаем, пусть отдохнут...
— Для меня слово женщины, да такой, как Вы, Людмила, закон гор. Хлопцы, пусть головастики отдохнут. — приказал он. Купальщики специального назначения, ничуть не стесняясь своей наготы, выплеснулись из бассейна, прошлепали босыми ногами мимо гостей, вежливо и заинтересованно здороваясь с ними по дороге (особенно заинтересованно с Бесо) и исчезли в сауне, построенной в чисто голландском стиле. С гордостью оглядывая свой контингент Бесо сказал только: «По всей стране разыскивал, ни у кого такого полноценного гарема нет». Бассейн в отсутствии «водоплавающих» скукожился, как будто из него выпустили пар.
А гости расположились выпивать на свежем воздухе. Стол был только что накрыт, потому что горячая закуска дымилась и ароматом наводила мысли на предстоящий шашлык из парной осетрины, готовой к изготовлению на мангале с белым, еще не подожженным немецким углем. Напитки (в том числе безалкогольные), разнообразные острые, кислые, горькие, соленые закуски нетерпеливо ждали своих поглотителей. Расселись за резным за дубовым столом. Слуги вынесли накидки типа бурок для боящихся сквозняков, ими никто кроме Поповкина не воспользовался.
Расселись сообразно: рядом Боря и Люда — визави Володя и Бесо. Начал он: «Артисты, что я хочу сейчас вам? Чистого счастья, любого какого только сможете захотеть. Вы меня сегодня порадовали, как меня не радовали многие легенды эстрады, которые бывалоче сиживали здесь и радовали меня до усёру. Когда ты, прости, что я на ты, Боря, выбежал в спектакле с букетом свежих роз к нашей Люсеньке, а она в это время целовалась, мягко говоря, с этим вашим народным артистом, игравшим роль тоже неслабо, но куда ему до вас, так вот у меня простого зрителя, неискушенного коммерсанта первой волны, будем честны, бывшего жалкого блатного отморозка, так сердце захолонуло от обиды за нашего обманутого друга, не указывая пальцем на тебя, Борисик, что я вспомнил, давнюю историю, когда я с хлопцами приехал потрошить кое-каких сильно распоясавшихся лохов, я приехал, а их уже вязали менты, то есть пытались вязать… (Корсаров разразился хохотом, не мог остановиться, утирал слезы, только салфетки разлетались.) Ты — с цветами, а тебя с ментами, представляешь? Я не могу. Очень обидно, я никогда не плакал, но тут я заплакал, когда нашу родную советскую милицию мочили бог знает какие недоразвитые отвязки, и я ничего не мог поделать, чтобы восстановить справедливость. (Корсаров успокоился и вдруг принял страшный, леденящий душу тон) Так выпьем же за то, чтобы никогда наших девочек не мочили чужие мальчики? Кто не выпьет до дна, пусть сдохнет! — завершил он тост традиционно.
Люда с Борей, не сговариваясь, пили хорошее «Дюбонне», от которого многие успели отвыкнуть, Поповкин — водочку, но какую? Её гнали специально для Бесо и еще двут-трех отборных людей. На удивление Бесо пил быстро и много, все тосты посвящая красоте, таланту артистической пары Самопаловой и Поневолина. Он смотрел на них с восхищением, восторгом, завистью и, не постыжусь этого слова, любовью. Временами, правда, его бандитская рожа корежилась угрожающими гримасами, но не не долго. «Братцы, как же вы подходите друг другу... я еще на сцене углядел, что, если они, сволочи — не любовники, значит… если не круглые идиоты, обязательно будут любовниками. Я, старый опытный симпотент, хочу вам счастья, я не я, но я вас озолочу, если вы отбросите эти дурацкие предрассудки и поженитесь и детишек нарожаете. Я, вас, когда рядом на сцене видел, во мне давно забытое что-то пробуждалось... Попкин, ты тоже хорошо мямлю своего играл, оттенял, я ржал больше чем на Хазанянчике... Как же я вас сволочей люблю, выпьем еще! Не сметь никуда собираться, переночуете у меня, у вас сегодня после тяжелого дня будет ночь с элементами волшебства, черти, не обижайте старика, как будто я не вижу, как вам хочется прямо здесь, прямо сейчас отбросить формальности и на виду у всей честной компании показать нам элементы волшебства, которое встречается только в вашем возрасте между живыми людьми, ведь хочется?»
— Здесь не очень хочется, — сказала Люся неопределенно.
— Хочется, но не здесь, — определенно поддержал её Боря.
— Тогда вперед, я поведу вас в ваши апартаменты, постойте, а фирменное зрелище, которое мне поставили лучшие режиссеры шоу-бизнеса. «Царь-пуську» давай, — крикнул он начальственно, и… понеслось.
Описывать это зрелище страшно. Ночь. Тьма. Только звезды, не стесняясь, наблюдали за разворачивающимся действом. Из под земли в небо били прожекторы. В розовом свете к сжатой лохани, не выступающей пока над поверхностью жасмина, подкатилась на колесах пушка, росшая раздававшаяся на глазах. Она толстела, длиннела, приобретая вполне определенные формы. Потом она каким-то образом встала не попа, кувырнулась и полезла дулом в лоханку, отчего та затрепетала и раздвинулась. Учтите великанские размеры этого акта... Короче, все кончилось под звуки истошной концептуальной музыки, под изрыгание световых эффектов тем, что пушка выскочила из дымящегося полноводного озера, и стала выплевывать из себя юношей в озеро, где уже резвились золотые рыбки-девушки. Выплюнув все, что можно, пушка заскромничала, а в бассейне началась новая вакханалия, танец золотых рыбок с саблями, в которой Люся и Боря несмотря на мольбы Корсарова не приняли участия, потому что отправились в свои апартаменты…
Апартаменты представлял хозяин: и постель, и ванную комнату, и ночное белье, и банное, и все, все, все... Еле удалось его выпроводить.
Люда и Боря, надо сказать, и физически, и морально вымотались за этот тяжелый день.
— Пойдем, я тебя хоть помою, — сказала Люда и повела Борю в ванную, в которой можно было бы и впятером джакузничать и плавать в стиле полоумного Бесо. Они так устали после всех приключений, что сил ни на какие глупости не было, они просто омывали друг друга. Потом долго стояли под душем, включая то теплую, то холодную воду, потом пошли баиньки. Улеглись, обнявшись, с неспешными хиханьками и хаханьками, которые могут себе позволить изнемогшие, много что пережившие друг с другом люди...
Бесо за ними наблюдал из укрытия, из-за штор и, когда с восторгом ощутил редчайшее для себя состояние предельной напряженности, как раз в тот момент, когда наши герои от ласк вот-вот должны были перейти к делу, он дал команду. Борю слегка оглушили и вытащили из постельки, а на его место водрузился Корсаров, думающий только об одном как бы не потерять достигнутый за шторами успех страстного болельщика в... более близком контакте с Людмилой Александровной Самопаловой.
— Ты извини, Люсенька, что так получилось, но при Боречке нам бы не удалось поговорить откровенно… Я тебя умоляю, я тебя озолочу, я его озолочу, женюсь, у меня есть первоклассные острова в океане, ты будешь принцессой, я найму для тебя лучших продюсеров в Голливуде, только сделай это сейчас, пойди навстречу пожилому, много повидавшему и потерявшему человеку, веришь ли вы с Боречкой вернули меня к жизни полно...половоценной, я заново родился! Великая сила искусства… когда он выбежал к тебе с розами, я уже это говорил... клянусь я не убью вас потом и не переведу в «золотые рыбки»...
— Бесик, ты такой смешной, напористый, что собственно тебя беспокоит? Что ты хочешь от голой девочки? — Людочка спрашивала невозмутимо, как бы искренно желая помочь, но не зная как.
— Люсик, девочка, давай живо, пока не поздно сделай это, умоляю, смотри, что у меня тут творится, это ж чудо...
—————————
Поневолина «братки» вывели на поляну и бросили голого возле бассейна. Дальнейшее произошло довольно быстро. Появился Поповкин в бурке с «вальтером», направленным на «Ёптевцев». Воспользовавшись заминкой, Поневолин пришел в себя и «вырубил» «охранку» беспощадно. Отобрал ПМКашки, выпустил из неволи «золотых рыбок», приказал Поповкину готовить транспорт, поджечь инсталляции, а сам...
В апартаментах происходила жалкая до ужаса сцена, Корсаров катался по полу, держась за нижнюю часть живота, и визжал, что твой кабанчик. Люда же спокойно приводила себя в порядок: «Сделай, да сделай, с какой стати я всем должна что-то делать; что хочу, кому хочу, тому и делаю, правда, Боря? (Он к этому времени уже обнимал ее) Вот для тебя, например, что хочу, то и сделаю или, что хочешь ты... И потом я так устала, Поневолин, и ты меня измучил, одевайся, пентюх, что смотришь?» Боря, целуя её, оделся. На уходе он пристрелил все-таки Басалая, не на смерть, конечно, а так, чтоб помучился...
* * *
В газетах писали о новой кровавой бойне между «балтийскими вепрями» и «ёптевской братвой», а потом перестали писать, потому что эти удачливые бизнесмены вскоре переселились в более спокойные и предсказуемые места, в лучший мир, в мир совсем иной.
А что артисты? Комик Поповкин? Актриса с характером Самопалова? Трагик Поневолин? Они приехали в Москву, закатились к Поневолину домой, забаррикадировались, назюзюкались со страху от счастья как поросята и долго хохотали над этой стопроцентно немыслимой историей.