С чего это вдруг в служебном автобусе ЦК ЛКСМ мог возникнуть разговор о том, какой нрав у бегемотов? Вёл эти разговоры Бено. До того, как попасть в аппарат ЦК, он работал журналистом. Этот тип был хитёр и не развеивал романтических представлений своих коллег о его бывшей профессии. Он мог позволять себе вольности - того типа, например, что сравнить нашего директора с «одиноким бегемотом».
Некогда штангист второго тяжёлого веса, Апрасионыч, наш директор, отличался необычайной дородностью. В хорошем настроении прямо на остановке служебного автобуса он собирал вокруг себя сотрудников и организовывал совещания. Подобные сцены шокировали проходящий мимо простой народ. Директору говорили, что в Аппарате знают о таком его рвении, даже посмеиваются. "Главное - что знают", - думал он. В плохом настроении же наш руководитель, насупившись, уединялся и бродил поодаль, чем и подвигнул бывшего журналиста на такую диковинную ассоциацию. К вящему веселью сотрудников.
По дороге автобус опередил лимузин Второго секретаря. Большой начальник, не повернув головы, высунул руку из окна авто - приказал автобусу остановиться. Наш толстяк вышел из автобуса и затрусил в сторону ждавшего его лимузина.
- "Одинокий гиппопотам" побежал, - заметил кто-то.
Центр социологии, где мы работали, находился далеко. Всю дорогу Бено рассказывал о бегемотах. Например, гиппос втаптывает свою жертву в землю. Все сидевшие в автобусе слушали внимательно. Даже шофёр. Не поворачиваясь в сторону салона, он выдал комментарий, - его дочь собирает коллекцию маленьких бегемотиков - киндер-сюрпризы. Дескать, много денег перевёл на эти сюрпризы. Я спросил у рядом сидящего коллеги, откуда такие познания у Бено. "Пресса", - ответили мне так, как это сделал герой Фрунзика Мкртчана из фильма «Кавказская пленница». Этот фильм был очень популярен в коллективе.
- Кстати, гиппо - довольно молчаливое животное, не унимался бывший работник прессы, - откроет пасть, зубы-кинжалы навыпуск, а из глотки - только одно приглушенное: «Ха-а-а».
Наш руководитель тоже разевал свой рот максимально и хищно. Казалось, что он собирался проглотить тебя, но разрешался мощным потоком гневных речей. Цель была одна - "морально уничтожить", "втоптать жертву в землю", как это делает гиппопотам.
В этот центр меня и моего товарища Мурмана послали по комсомольской путёвке. Мы работали в НИИ социологии. Надо было поднимать науку "ювентологию", науку о молодёжи. После "свободий" академической сферы было нелегко адаптироваться к порядкам аппарата ЛКСМ. "Меня превратили в ряженого - заставили носить значок,- жаловался Мурман. "Сколько у них сил притворяться! - говорил он другой раз. - Их театр не по мне, все отрицательные герои - и тираны, и их челядь".
С такой же патетикой мой институтский коллега выступил с лекцией по вопросам полового воспитания. Он вогнал в краску девиц, когда коснулся той части учения Фрейда, где говорилось о мести пениса. На вопрос из зала, что означает на грузинском столь часто употребляемый им термин "котиус" (перепутали с "коитусом") Мурман охотно ответил, даже использовал жестикуляцию. На следующий день его отозвали из творческой командировки. Он был рад и, как мне казалось, не в последнюю очередь, из-за того, что ему не надо было каждое утро рано вставать и поспевать к служебному автобусу.
Мне тоже было не комфортно, но я хранил верность ювентологии. Но пришло время, и я… сорвался.
Началось с того, что Апрасионыч подвернул ногу и на некоторое время слёг. Один за другим под различными предлогами в офисе были организованы застолья. Появилась возможность забросить социологию и ловить рыбу в искусственном озере, что находилось недалеко от нашего офиса. Некоторое время мои коллеги заявлялись на остановку служебного автобуса ЦК ЛКСМ в спортивных костюмах и с удочками, корзинами, банками с червями. Проходящий мимо простой народ и в этом случае не знал, как реагировать на такое. Директор маялся и звонил из дому регулярно - справлялся о делах.
- Неймётся Апрасионычу, - жаловалась секретарша, - свернул себе шею - лежи! Зачем людей беспокоить!
Ей приходилось бегать и звать то одного, то другого сотрудника. Они в тот момент или ловили рыбу на озере, или играли в карты, или справляли очередное застолье.
Как-то раз я тоже спустился к озеру, в пиджаке при галстуке. Удившие рыбу коллеги были в полной амуниции, некоторые даже в болотных сапогах. Вижу, клёв отличный. Я отломал ветку дерева, привязал к ней подвернувшийся шпагат, наживил хлебец на искривленный в крючок ржавый гвоздь. Получилась удочка. Забросил её. Тут же клюнул карп. Забросил второй раз, чувствую, клюёт, только собрался подсечь рыбу, как слышу секретарша зовёт: "Батоно Герман, Апрасионыч звонит. Спрашивает, как со статьёй?" В это время рыба ускользнула. Как не чертыхнуться в таком случае! Тем более, что работу над статьёй я не прекращал и обходился без чьих-либо указов.
Вечером собирались у директора. Он лежал на тахте, а вокруг восседали на стульях сотрудники, забитые и бессловесные. Очень было похоже на панихиду, с той лишь существенной разницей, что "покойник" говорил командным голосом и устраивал разносы. Бено был траурно серьёзным, другой сотрудник - Кукури как всегда выглядел виноватым. Те, кто не удостоился стула, стояли навытяжку с торжественными минами. На меня нашло, и я издал звук. Я боролся с разбирающим меня смехом.
На некоторое время в комнате зависла тягостная тишина. Я вышел первым из положения - сослался на нездоровье и попросил меня отпустить. Директор был милостив.
На следующий день мне передали приказ директора явиться со статьёй. Когда я справлялся о здоровье начальника мне ответили:
- Совсем белый, совсем горячий, - как сказал бы товарищ Саахов из фильма "Кавказская пленница".
Не упущен был случай посплетничать. Мне рассказали, что после того, как я вышел из комнаты, бегемот назвал меня идиотом. Я решил, что пришла пора прекратить командировку.
Вопреки ожиданиям, больной встретил меня довольно приветливо. Он по-прежнему лежал на тахте. Его мать принесла хачапури, закуски, вина. Директор почему-то грозно зыркнул на неё глазами. Женщина поспешила выйти. Мы обсуждали статью. Видно было, что Апрасионыч быстро устал. Пришло время угоститься. Хозяин лежал и громко и непрестанно чавкал. На некоторое время чавканье прекратилось. Больной заговорил:
- Герман, ты, наверное, думаешь, что я живоглот какой-то? Я тебя понимаю, ты - человек учёный, интеллигентный, тебе противны наши нравы. Сам страдаю.
- ЛКСМ называют кузницей кадров. Здесь свои представления о менеджменте.
- Как ты сказал? - переспросил он. Слово было новым для нашего обихода. Он быстро его записал в блокнот. Потом продолжил:
- Я бываю требователен и к себе и к сотрудникам. В своё время входил в сборную СССР, юниорскую. Но переборщил с тренировками и повредил себе позвоночник. Чувствую, что не могу меру соблюсти. Комсомол, может быть, не при чём. Например, мать ни с того ни с сего напугал…
Тут Апрасионыч позвал мать. Повод он придумал уже тогда, когда женщина вошла в комнату. Спросил про какую-то ерунду и потом ласково поблагодарил, чем только вверг в оторопь свою мать.
Мы засиделись, чуть подвыпили.
- Ты меня извини за вчерашнее, - сказал вдруг директор. Я вопросительно посмотрел на него.
- Думаешь, не знаю, что они не упустили случай посплетничать.
Я в любом случае принял бы извинение, тем более, что Апрасионыч был искренен.
Я уже собирал папку, когда в дверь позвонили. Пришли два сотрудника. С напуганными подобострастными физиономиями они протиснулись в дверь. Выходя из комнаты, я услышал начальственный рык больного.
Через неделю директор вышел на работу. Он опирался на палочку. Апрасионыч был предупредителен и даже нежен с сотрудниками. Но идиллия продолжалась недолго. Прежний административный пыл вернулся к начальнику.
- Ему стала не нужна палочка, теперь беснуется по-прежнему, - неожиданно заключили сотрудники.
И вот в Центре произошло нечто. Однажды утром на остановку автобуса прибежал Кукури. Его физиономия выглядела подловатой, он исходил слюной и всем своим видом выказывал нетерпёж. С его подачи быстро выяснилось и распространилось - один из сотрудников - гомосексуалист. Речь шла о молодом человеке, с виду миловидном, хрупкого телосложения. Обычно молчаливый и старательный в работе, он никак не проявлял своих пагубных влечений. Парень заглядывался на привлекательных девушек и уж никак не на мужчин.
- Как это раньше не догадывались!" - сокрушались коллеги.
Апрасионыч, верный себе, в это время прогуливался поодаль, потом вдруг посмотрел в сторону коллег и замер, прислушиваясь. Но ничего не предпринял и продолжил делать круги.
Сплетня была с десятых рук и нуждалась в подтверждении. Злой воли здесь было недостаточно. Не исключено, что Ясон (так звали парня) сам хотел бы узнать сюжет пакостной истории, в которую его вплели. Навет, во всяком случае, подхватили с готовностью, и житья парню не стало. С того самого утра в автобусе он сидел один. До открытой обструкции дело не доходило. Не было очевидного повода.
Характерно, что не нашлось человека, кто остановил бы травлю. Бено, кстати, когда до него дошла сплетня, вдруг побледнел и острить не стал. С чего бы? Разве что девицы заныли, мол, жалко Ясона, с виду такой порядочный. Между тем они смотрели на него не без циничного интереса.
Однажды, за Ясона вступилась девушка, с которой он делил кабинет. Она считалась красавицей. В одно утро уборщица посочувствовала ей, дескать, такая красавица, а какого сотрудника удостоилась. Девушка строго выговорила уборщице.
Окрик всё-таки последовал. От Апрасионыча. До того, как созвать совещание в узком кругу, он куда-то позвонил, навёл справки. Оставалось только гадать, что эта за такая организация, которая способна человека защитить. Он кричал на совещании:
- Какой-то скрытый перверт сочинил грязную историю, и вы туда же?
Его глаза горели огнём праведника. Правда, под конец она заметил:
- Хорошо, что до Аппарата слух не дошёл, а то сказали бы, что за такой менеджмент у нас в центре. Коллеги травят собственного же товарища. С таким коллективом нам не достичь нужных результатов.
Некоторое время "одинокий бегемот" чувствовал себя просветлённым. Он снова стал "нежным" по отношению к оробевшим сотрудникам. А к Ясону обращался подчёркнуто уважительно.
Однако Ясон ушёл из центра. "По собственному желанию". Говорили, что не без нажима со стороны Апрасионыча.
Я уже завершал статью. Скоро и мне было уходить из центра.