ОСНОВНОЙ ИНСТИНКТ В СЕМЕЙНОМ ИНТЕРЬЕРЕ
В театре все не так. Вот смотришь на артиста — благородного красавца, интеллектуала, барина, думаешь, точно голубых дворянских кровей, а нет, совсем нет — откуда-нибудь из глухой деревни, где в его детстве лампочки Ильича-то не было, не то, что кинотеатра с телевизором. Или наоборот: всю жизнь играет актриса крестьянок, бабонек-бабулек, а копнешь биографию-то, оказывается она в девичестве — княжна какая-нибудь Шаховская и библиотека дома фамильная — две комнаты биткам, не продохнуть от древней книжной пыли. Большинство московских артистов, бог знает откуда родом; как поехали в нежном возрасте не за свой страх и риск завоевывать столицу, так, разогнавшись в свободной кровавой конкуренции, которая не иссякала никогда в театральном искусстве, легко и обгоняют нерасторопных, привыкших к столичной прописке, ленивых «москвичат». Спросишь какого-нибудь «москвиченка» про Москву, отвечает сонно: «А, Третьяковка? Был, в детстве водили с классом. Музей Чайковского? Ну это Клин, далеко, на электричке ехать надо. Дом Чехова? А где это? Архангельское, Коломенское, Кусково? Это знаю, новые микрорайоны...» Но речь у нас пойдет не о битве столицы с провинцией и совсем уж не о смычке города с деревней...
А вот удивительный случай.
Девочка — ангел почти, провинциалка из простой рабочей семьи (папа — милиционер, мама — продавщица в гастрономе поступила в столичное театральное училище, не московское, а ленинградское. Но все равно, представляете, Питер — после, к примеру, Еманжелинска какого-нибудь или Чебаркуля? С ума сойти можно. Северная столица нахлынула Невой, белыми ночами, театрами, каналами, площадями, улицами не уральской планировки, дворцами, ресторанами. А люди! Кумир на кумире, кумирами погоняет, иностранцы... И не поймешь, где что хорошо, где прекрасно, а откуда опрометью тикать надо. Но артисту (артистке) надо все испытать, чтобы было о чем со знанием дела потом рассказывать людям со сцены. Ведь нужно себя преодолевать; и страх, и природную застенчивость, стыдливость, элементарную скромность. Попробуй, выпрыгни на площадку и сыграй что-нибудь на виду у людей! И не красней понапрасну, и плачь вовремя, и не будь деревянной! Будь под софитами живой; надо упасть внезапно — упади, только не расшиби коленки; надо обнажиться — в добрый путь, догола; надо целоваться бог знает с кем, может, он вчера маринованный чеснок трескал, — думай о сверхзадаче и целуйся. Россиянки все это выдерживают и выходят с честью из театрального училища, и становятся актрисами замечательными, и матерями, и в церковь наведываются, и в обители уходят... Но не все...
А наша Даша (соврем ей для простоты это незатейливое имечко) совсем одурела вдали от ремня отцовского в свободной общежитской жисти. Счастье ее, что пить не могла — организм не принимал, а уж все остальное обрушилось неимоверно. Мальчики, мужчины, мужички, поездки на острова. Шашлыки, купание голышом с импозантными дядьками из Торга... Короче, через год выперли нашу Дашу из училища; то ли за неуспеваемость, то ли под благовидным предлогом вынудили уйти в академический отпуск, желательно навсегда. Но через год заключения в Еманжелинске она вернулась. Другим человеком. Но не в Питер, а перевелась в московское театральное училище, где о ее художествах не знали, а в Питере скоро (один скандал покрывает другой) забыли.
Похудевшая, но сохранившая все прелести «инженю с большим кокетством», прилежная, серьезная, умная, отличница, но не простая, — целеустремленная... Куда устремленная? Конечно, в театр, куда же еще!
После удачного показа в известный театр ее, несмотря на отсутствие свободных ставок, приняли и с места в карьер навалили кучу работы — хорошая «инженю» в ту пору ценилась выше, чем даже «героини», не то что «травести» (это девочка, играющая мальчиков, не путать с трансвеститами). А Даша играла много своих современниц, снималась в киношке, не много, на и не немножечко. С мужчинами была ровна и неприступна, делая некоторые исключения. Хорошие, неформальные отношения связывали ее с главным режиссером театра, с ведущим артистом театра (очень пожилым, но влюбчивым), с сыном одного суперпопулярного актера, с известным кинорежиссером, с малоизвестным следователем по особо важным делам, с театральным критиком, впоследствии ставшим самым скандальным политобозревателем... — исключительно интересные, полезные связи.
А жила она одна, то есть не совсем и не всегда одна, а иногда с подругой из союзной тогда Чехословакии, с которой они познакомились, еще в театральном институте. Милка, так звали ее подругу, училась в Москве по обмену, европейского шарма женщина, она многому научила Дашу, наставила на путь истинный. Странное имя — Милка, не Людмила, не Мила, а Милка. О ней поговаривали нехорошее, очень нехорошее, но и о Даше тоже поговаривали. Действительно, при до смешного маленькой зарплате в театре деньги у нее всегда были, но это легко объяснить: она же снималась в кино, где можно было за несколько дней заработать бешеные «бабки»; машина появилась, — тоже понятно: папа, капитан милиции, помог... Верить гнусным слухам — последнее дело.
А годики шли, подобрались уже такие, что и замуж пора, а Даша наша не выходила. Уже эпоха поменялась, государственный строй, все поменялось, а она не выходила. Доброхоты в театре забеспокоились, девочке — под тридцать, а все одна. А могла бы сделать отличную партию. Влюбленный сын великого артиста (отличный парень, выпускник МГИМО, дипломат) прыгал с Каменного моста в Москву-реку, не получив от нее гарантий любви до гроба (после выздоровления его сослали мелкой сошкой на Кубу, где он еще долго страдал, пока не попал в руки заводных гаванских девчонок). Кинорежиссер, снявший ее в двух своих фильмах, получавший видимо во время съемочного периода от нашей Дашеньки все, что полагается, не получил чего-то очень важного для него в то время, а именно Дашенькиной любви, простого человеческого чувства. Оно впал в творческий простой, метался, удрал за границу, потерялся там в Париже, потом в Голливуде, потом еще где-то, потом вернулся преображенным и ушел в политику.
Даша наша никого никогда не любила. Любимая в театре всеми мужчинами (большинством вприглядку) и явственно ненавидимая некоторыми женщинами (остальными — тайно) она жила себе, была добра: и денег даст взаймы, и с сочувствием послушает чью-нибудь исповедь, и на машине подбросит... Те, кто видел, точнее слышал ее за рулем, могли засвидетельствовать неожиданно жесткий, сильный, не вяжущийся с ее по-прежнему почти ангельской внешностью характер; многие женщины матерятся за рулем, но она в слово, к примеру «козел» вкладывала такую энергию сквозь сжатые зубы, что мороз продирал по коже. А приставания, естественные в театральной среде, она отводила с таким мастерством: легко, нежно, как будто за ее плечами был опыт высокопрофессиональной куртизанки.
Но слухами земля полнится, причем мерзкими. Уже не поговаривали, а говорили, что если не сама Даша, то ее подружка Милка точно— дорогущая валютная гейша. Вспоминали, что в самом начали театральной карьеры Даша не совсем «убедительно» вела себя в турпоездке по Финляндии. Денег меняли мало; в то время, как все артисты честно «сдавали» контрабандную водку за полцены прикомандированному к их группе шоферу автобуса (очень доходный, но опасный бизнес в этой антиалкогольной стране), Даша сумела как-то так повести свои отношения с шофером, что он отдал ей всю выручку от рискованного бизнеса, да еще с прибавлениями; говорили, что точно видели, как она, крадучись, выходила из его гостиничного номера во время ночевки в Турку. А когда все скопом покупали дешевые двухкассетники, Даша в дорогих шикарных магазинах, на которые все остальные могли только беспочвенно зариться, накупила столько прелестного женского барахла, что если бы не симпатия (тоже показавшаяся всем странной) куратора группы из КГБ, ее бы точно замели на таможне... Впрочем, не пойман — не вор. Грязью облить человека легко, потом поди, отмывайся всю жизнь. Но кто-то божился, что своими глазами видел на черноморском курорте в окружении очаровательных горилл, воротил черного бизнеса нашу скромную, всегда немного бледную, усталую Дашеньку, раскрасневшуюся, веселую, капризную шалунью, срывающую золотые цепи с бронзовых шеищ «местных тарзанов», сдирающую в искрометном стриптизе бриллиантовые кольца с их мощных черноволосых пальцев. Вранье, конечно. Но когда за Дашей после спектакля стал приезжать первый или второй в Москве (из первой двадцатки точно) шестисотый Мерседес, с элегантным то ли банкиром, то ли бандитом, невольно приходилось задумываться.
А спектакли она играла, отнюдь не заносилась, репетировала старательно, всё как все... И вот однажды на репетицию не приходит, дома к телефону не подходит, еще день и целую неделю так. Девчонки наши, умницы проницательно связали это событие с волной заказных убийств, потрясших город стрельбой на центральных улицах и видом показанных по телевизору дымящихся взорванных лимузинов.
Через неделю, как ни в чем не бывало, Дашенька появилась, бледная, изможденная как всегда, но со справкой, которая вполне оправдала ее отсутствие какой-то тривиальной болезнью. Оборвалось все неожиданно. Она вышла-таки замуж, но тайно, об этом узнали в театре гораздо позже из газет. Муж ее, сорокалетний красавец, сицилиец, граф, между прочим, а не мафиози заурядный. Этакий любящий жизнь во всех ее многообразных проявлениях сибарит: море, теннис, бизнес, живопись, театр, женщин, мужчин, охоту, выпить, травку в меру, Россию, Италию с ее древнейшей культурой — Джованни одним словом, гордящийся своим дальним родством с великим Висконти. На одном из приемов в бельгийском посольстве он увидел нашу Дашу, и так как давно по примеру Сальвадора Дали, Поля Элюара, Фернана Леже и мно-огих других мечтал завести себе русскую жену, то сразу влюбился в непростую героиню нашу. Даша ответила ему взаимностью, так как в сложившихся для нее в России обстоятельствах ей нужно было срочно, легально, надолго линять за кордон. Нужна была надежная «сицилианская защита».
В театре на сборе труппы она расплакалась, объявила, что в связи с длительными съемками в Италии, она вынуждена временно оставить театр, поклонилась в пояс, попросила у всех прощения; выяснилось, что зла за ней в театре никто не помнит, и пригласила всех на прощальный банкет
Она любила театр, вернее то, что она испытывала в театре. Секунды невыразимого высотного блаженства, которое иногда случалось во время непонятного, мистического акта связи между нею и зрительным залом, нельзя было сравнить ни с каким даже самым полным и оглушительным оргазмом. Ни с одним мужчиной, ни даже с Милкой ей не было так легко, свободно и весело как в театре. К коллегам своим она относилась хорошо, с легким презрением, понимая их недостатки, пороки, сострадая душевной и в прямом смысле бедности, восхищаясь их преображению на сцене. Если бы не катастрофа и разорение банка, если бы не грохнули Давида, настоящего мужчину, умного, смелого, гениально «отмороженного» финансиста, если бы ей не пришлось неделю скрываться одновременно от «петров» и братвы («петры»— Петровка,38), если бы ей не удалось обрести крышу в виде Джованни, она бы никогда не покинула бы театр. Даже если бы Давид предъявил ей ультиматум (я или театр), она выбрала бы театр, ведь до Додика она выгнал Арсена, не последнего человека в насквозь преступном российском бизнесе. С мужчинами был связан ее заработок, с театром — удовольствие.
Но сейчас земля горела под ногами!
Первый тост произнес главный режиссер, пожелав удачи, выразил надежду, что, закончив съемки, Дашенька вернется, будем ждать, так как с ней он связывает большие творческие планы, «Чайка», например, роль Нины. Тосты, тосты. Признавались в дружеских чувствах, любви, ненависти, которая была ошибкой, зависти, которая была белой. Перепились, разрушив исключительной роскоши дизайн великолепного стола, перешли на общечеловеческие ценности типа необходимости срочного расстрела Чубайса и повышения зарплаты актерам всех категорий. Никто не заметил, как Даша, переговорив по сотовому телефону, упорхнула по-английски из театра, из города, из страны.
——————————-
Прежде чем перейти к заключительной части этой дикой истории, два слова о Палермо, столице Сицилии, где на берегу Тирренского моря в родовом замке Джованни и поселилась Даша. Сицилия прославилась не только мафией, не только Архимедом, который крикнул здесь: «Эврика, мать вашу», но и своим народом, сложившимся в результате множества войн, захватов, симбиозов. Греки, римляне, турки, арабы... так что внешний облик местной публики был зело черен, напоминал некоторые наши бунтующие племена. Джованни был здесь, наверное, единственным блондином — известное дело, граф все-таки должен отличаться от толпы. Временами Даша чувствовала себя здесь как на Сухумском рынке, только в декорациях древней многослойной культуры; поразила общая бедность, даже богатые люди бледнели перед той роскошью, к которой Даша успела привыкнуть в кругу своих московских знакомцев.
В Палермо было сперва скучно, потом тоскливо, а потом невмоготу. Джованни работал. В обязанности Даши входило приготовление легкого завтрака и ужина, обедал муж на работе. Уик-энд они проводили вместе: теннис, яхта, ресторан, выполнение супружеских обязанностей. Любящий муж предложил Даше поиграть в местном драматическом театре, с режиссером которого Джованни связывала нежная дружба. Ставить решили «Чайку» Чехова специально для Дашиного дебюта (она уже выучила текст роли на итальянском). Начались репетиции, которые показали не только удручающе низкий уровень сицилийской актерской школы, но и то, что они вместе с режиссером поняли пьесу, ее несчастную героиню, мечтающую стать актрисой, не как подстреленную чайку, потерявшую любовь, любимого и даже собственного ребенка в рискованном полете к заоблачным высотам театрального искусства, а совсем наоборот. Нина им не понравилась. Нина-чайка, но чайка, говорили они, совсем не безобидная пташка, а хищная птица, пожирающая не только мелкую рыбешку, но и все, что плохо лежит на пляже, щенка, котенка прихватят, не постесняются. Нина для них — эксцентричная стерва, сметающая все на своем пути к эфемерной цели. Она довела до самоубийства Треплева, это она чуть не разрушила устоявшуюся жизнь матери и ее друга, и в конце концов она виновата в смерти собственного ребенка. Такая трактовка оскорбила и обидела Дашу, репетиции заглохли и... опять завтрак, ужин, теннис, яхта, ресторан и неустанные труды по производству наследника графского титула; Джованни хотел мальчика, а Даша — девочку, она на самом деле хотела родить, родить, родить родного человека, с которым по-русски можно было бы разговаривать, девочку, с которой можно было бы поделиться жизненным опытом.
А сыночек-то у нее уже был.
И довольно большой. 15-ти годков. Где? А в Копейске. Помните ее вынужденное возвращение из Питера домой? А было оно произведено в интересном положении, настолько интересном, что аборт было делать уже опасно, поздно, да и папаша-опер отрубил: «Рожать, ****ь, а потом жить здесь! Может, встретишь еще хорошего человека!» Даша родила мальчика, которого гордо назвала Романом, полгодика покормила, ждать хорошего человека в Еманжелинске не стала и уехала в столицу, напутствуемая проклятиями отца и пожеланием никогда не попадаться на глаза. Используя служебное положение, дед переоформил все документы на ребенка, чтобы зафиксировать себя отцом, а бабку (какая бабка, ей было-то сорок всего с небольшим) — матерью. Чтобы сохранить тайну распутной дочери и происхождения внука, пришлось переехать в Копейск. Тайну сохранили, мальчик, слава богу, рос здоровым, а жизнь в ту пору стала как-то странно перестраиваться, да все не в лучшую сторону. Дед, который раньше был кум королю, перестроиться не смог: сажал не взирая на лица, всех подряд и наконец был уволен из органов за отсутствие гибкости, а тут и безработица подкатила. Кормились за счет торговой профессии бабки, но и ее чуть не посадили, так что от нищеты спасались приусадебным хозяйством и случайными заработками. А что же мать родная спросите вы? А Даша-молодец, она посылала родителям денежные переводы. Первый перевод был отослан с презрением назад, второй — тоже, а вот третий и последующие, все более внушительные с учетом инфляции родители вынуждены были принять — не загибаться же с голоду совсем при живой-то, хоть и непутевой дочери. Богатые посылки детских вещей и игрушек маленькому Роме объяснили тем, что у него есть старшая сестра в столице.
«Старшая сестра», истосковавшись, перелопатив в памяти всю жизнь, бросила накопившуюся невостребованную энергию на налаживание отношения с родней и приглашение их в Палермо. Джованни не был этому уж так рад, но, когда Даша все немалые расходы (бесприданницей Дашенька не была) и хлопоты взяла на себя, смирился. Описывать дорогостоящую нервотрепку, в которую обошлось Дашино неукротимое желание, не будем. Одним словом, ей удалось из Палермо решить все проблемы в Копейске: уломать отца (мать-то давно была согласна), найти посредников, оформить визы, билеты на самолет туда и обратно... — отец и сын должны были прилететь, мать осталась дома, на хозяйстве: корова, козы, огород, разве оставишь — моментально разворуют.
Рим. Аэропорт Леонардо Да Винчи. То, что Даша — девушка с характером, вы давно поняли, но встреча превзошла самые смелые эмоциональные ожидания. Начнем с отца, за 15 лет он мало изменился, похудел, озлобился, но был так же крепок и суров. Сперва он пожал руку Джованни, профессиональным цепким взглядом оценил его сущность: фирмач средней руки, пустозвон, скользкий тип. Потом перешел к дочери: да девочку «помацала жизнь», но хороша зараза, обнял ее и прослезился. За его спиной выше его ростом топтался сын. Сын Дашу ошеломил. Даша разрыдалась до истерики, сдерживала себя, но лучше бы не сдерживала: «Ма-ма-мальчик мой...», — пришлось вызвать врача, Итальянский нашатырьи отечественный валокордин, привели в чувство. Сын действительно был больше похож на младшего брата, как она представила его Джованни. Не было мальчика, не было «бомбино, арагацци», был юноша, значительно переросший свой возраст. «О, Ромео, Ромео…» — хлопал его по спине Джованни. Да, Ромео. Взрослый парень. Даша даже подумала, надо как-то по-тихому спросить у отца, не осталось ли в Копейске у Ромео Джульетты. Но, главное, Даша наконец поняла, чей он сын. Похож он был и на деда, и на Дашу, и... еще на одного человека, его отца.
По глупости той ночи... точнее тех ночей, когда она никак не могла вылезти из шикарной питерской богемной групповухи, которая и наградила ее беременностью, хотя все предохранялись (уже тогда говорили о СПИДе)... Но был один человек, художник, единственный раз посетивший сейшен. Он несмотря на протесты общественности, вырвал Дашу из голой кутерьмы и отнесся к ней сугубо индивидуально... Она ему понравилась, но не понравилась гопкомпания. Он был зол и чуть не бил Дашу, бешеный был: «Ты куда вляпалась, дура, лимитовая? Тебе бежать надо, пока не поздно...» Но она, сладко обкуренная, принимала его гнев, как необходимое приложение к превосходному сексу. Скоро они встретились еще, он спросил: «Не поняла?». «Не-а…» — ответила она, действительно не понимая. «Убирайся отсюда, к черту, в деревню к себе! Пропадешь!» «Не пропаду», — как ей показалось, кокетливо сказала она, и тогда он обозвал ее безнадежной про****ушкой и, простите за грубость «отодрал» нашу Дашеньку с особым цинизмом.
После этого случая она стала иначе относиться к мужчинам. Хуже.
И вот теперь сын...
Даша никого никогда не любила. С детства смертельно боялась отца, он держал ее в жесточайших ежовых рукавицах, бил ремнем; за двойки, за тройки, за напомаженные губы, за поздний приход домой, за все, — хотел подготовить хорошую жену для хорошего парня (Рому он уже воспитывал иначе, просто любил, разрешая и прощая многое). Теперь, когда через 15 лет Даша увидела своего сына, она не могла поверить до конца, что именно этого мальчика, юношу, она, сама еще такая молодая, родила когда-то, кормила грудью? Не складывалось это в ее сознании. Но что-то все равно в мозгу щелкнуло, пробежав по всему телу и завело ту машинку, если есть такие машинки, которые ни с того ни, с сего запускают настоящее, исходящее из груди, из сердца, изовсюду трепетное чувство. Ей нужно было постоянно видеть его, касаться его одежды, тела, такого живого, такого родного, произошедшего из нее. Она ревновала его к деду, когда они играли в шахматы или ловили рыбу, к Джованни, когда он учил его большому теннису или управлять яхтой. Она одним махом присвоила его себе и только себе, не желая ни с кем делиться. Она восхищалась, какой у нее мальчик, он казался ей очень умным, талантливым. Она решила оставить его в Италии любой ценой, чтобы он учился в хорошей школе и получил настоящее европейское образование. Кем бы он ни захотел стать, она обеспечит ему взлет и, если понадобится, «запасной аэродром». Его нужно срочно образовывать, а то он дикий немного, она хорошо представляла микроклимат уральских горок.
Еще в Риме она устроила Роме мощную культурную программу. Рома в Риме на «Альфа Ромео». Колизей, Троянская колонна, площади Навонны, Испании, фонтан Треви, Ватикан, Сикстинская капелла, музеи, просто улицы Вечного города, Неаполь, пленительная Флоренция... Она радовалась по-детски, когда в музее Академии, где стоит неподдельный Давид великого Микеланджело, Рому всерьез проняло, он застыл в длительном восхищении. Правда, говорил всякие глупости: «Классные пацан, круче Шварценнегера, — потом, хихикая, шепотом спросил у деда, — пап, а что у него... этот... типа такой маленький?» Дед не знал, что итальянские возрожденцы сознательно преуменьшали некоторые части мужского тела, чтобы не отвлекать от главного, общей духовной красоты и мощи, и ответил туманно: «Так тогда жили, сынок...»
Дед перенес культурную программу тяжело — удручающий контраст с Копейском. Конечно, он был поражен Римом, который напомнил ему громадные антикварные апартаменты одного «деятеля», которого они взяли с поличным в Екатеринбурге. Из-за него он и погорел, — «деятеля» отпустили с извинениями, а его чуть не посадили. Как жили в дерьме, так и будем. У них ведь тоже — и мафия, и коррупция, а живут хорошо… Да, антикварный город.
Рома «балдел» безостановочно. Он бывал много раз в Челябинске, проездом мельком из автобуса (Внуково-Шереметьево) — он видел Москву, Москва — класс, а тут просто — супер. Сеструха — супер, типа Шарон Стоун из «Основного инстинкта», везет этому Джованни; он тоже — супер, винцом угощает, если бы не батя, и покурить бы разрешил, здесь вам не там, свобода. А в большой теннис играть — просто класс, и душевые — не то, что в школе после физкультуры.
Дашин отец Джованни не понравился. Закрытый, злой, завистливый, как большинство русских, которых он много повидал в Москве, а вот сын его Ромео понравился очень, чем-то напомнил юного героя из бессмертной «Смерти в Венеции» непревзойденного Лукино и тем, что был очень похож на Дашу, которая преобразилась, несколько даже свихнулась после встречи с родней, показывая в постели необыкновенные подъем эротической энергии. Хорошая русская жена, и готовит превосходно.
Из Неаполя не пароме они прибыли в Палермо, знойный, древний, современный, мафиозный. Родовой замок, палаццо Джованни Ромку искренне разочаровал, под Челябой и в американских фильмах он видел покруче; деда же дом восхитил: снаружи все древнее отреставрированное, внутри — тоже, большие залы, фрески, картины, и очень уютные жилые помещения (ему с Ромкой выделили по отдельной комнатке) очень удобные туалеты, огромная кухня, хозяйственная комната, сумасшедший садовый инвентарь, инструментарий, чего только не было, даже наш АКС-74-У с полным рожком, готовый к употреблению. «Для самообороны…» — перевела Даша снисходительный ответ мужа. «Знаете, как с ним обращаться, если в мое отсутствие на вас нападет страшный Дон Корлеоне?» — хохоча, спросил Джованни. «Уж знаю…» — ответил бывший мент и чуть не упал в обморок, увидев рыболовные снасти. Да, дочь хорошо устроилась, заработала себе хорошую жизнь трудами праведными. Слишком хорошо.
А прогулка на яхте понравилась всем. Купаться в открытом море с борта — это вам не рыбу удить в радиоактивном озере. Вода синяя. Теплая, вечером светится, блестящими пузырьками посверкивает. Благодать. Деда ошарашило только то, что Даша с Джованни по привычке купались голышом. Совсем без стыда, они с Ромкой — в плавках, с другого борта. Но благодать... Вот вам благодарность за безупречную службу... Есть все-таки бог на свете. А главное, что Даша Ромку явно приняла, видно, полюбила, тут не скроешь — родная кровь. Джованни не очень понравился деду. Скользкий какой-то, со всем соглашается. Заговорил о политике (Даша переводила) — полное совпадение взглядов. Говорил, что его отец, хоть и граф, тоже был коммунистом, помогал партизанам в борьбе с Муссолини, и Ельцин ему не нравится, позволяет расчленять и грабить великую страну, Горбачев был лучше… (но дед и того, и другого поставил бы к стенке без сожаления) И про мафию соглашался, что в России самая организованная преступность в мире. И что Америке пора хвост прижать... А Даша хороша! Как расцвела деваха-то к тридцати-то с гаком годкам...
Да, Даша летала! Она совсем не вспоминала о театре. Когда Джованни после завтрака уезжал на работу, она спроваживала деде на рыбалку и учила сына итальянскому языку. Он быстро схватывал, и Даша еле сдерживала себя, чтобы не целовать его ежеминутно. Она чувствовала, что и сыночку с мамой хорошо. Лучше даже, интереснее, чем с дедом и Джованни, который тоже как-то воспрянул. Конечно русские действуют на всех, как адреналин...
* * *
Случилось то, чего дед никак не ожидал от хорошей погоды, — прихватил радикулит, так что в следующие выходные прогулка на яхте прошла без него. На этот раз Ромка купался с Дашей. Джованни не смог склонить его к нудизму — Ромео стеснялся, не дай бог, что случится без плавок, уж больно сеструха на нервы действует, такая сексапильная, ласкучая. Он исподтишка поглядывал на нее; вблизи голых женщин он не видел, только по телевизору, но сеструха потрясла, все прямо супер, типа экстаза. Рому так задело мимолетное созерцание, что он не зная куда спрятаться, первым сиганул в воду. Даша заметила волнение сына; пусть смотрит, пусть знает, что такое красота не в музее, не в кино, а в жизни, пусть гордится матерью. Пусть растет настоящим европейцем, половина Европы не стесняется своего тела и ему нечего стесняться. Что естественно, то не стыдно, как говорили древние, красота всегда бесстыдна. В следующий заплыв и Ромка купался голышом. Даша с удовольствием отметила про себя, что парень вполне созрел и без удовольствия подумала, какой счастливице он достанется? А вдруг какой-нибудь дряни?
Купались втроем. Играли, дурачились, бесились в воде, как малые дети, наконец обессилили. Поднялись на яхту, опустились на толстенное махровое полотенце размером с полкормы. Солнце уже не так сильно палило. Даша лежала, открыв себя небесным лучам, закинув руки за голову, дыша теплым, подгоняемым бризом воздухом, слыша дальние вскрики чаек... Что еще надо, господи? Рома лежал рядом в каком-то новом для себя качестве, он чувствовал себя на равных с классными, взрослыми, красивыми людьми; сестра, в сто раз лучше американских супермоделей, каким-то чудом перенесшая его из Копейска в эту сказку, и мужик ее, счастливец, подумать только, настоящий граф, а выше графа только принц может быть. Граф принес вина, и Ромке дали глотнуть прилично, и не кислого, сухого, которым все здесь упиваются, а какого-то сладкого, терпкого (портвейн Рома с ребятами пробовал, но тут никаких сравнений, не только по мозгам шибает, но во рту и в душе кайф).
Джованни дал Даше сигарету и спросил по-итальянски: «Ему можно?» «Нет, конечно нет...ну если одну затяжку, пусть немного «полетает» с нами, господи, какой день...»
Ромка под наблюдением Джованни затянулся. Он покуривал в школе и почувствовал разницу; в голову не ударяло, ноги не тяжелели, наоборот, легко, прозрачно, весело...
Джованни куда-то ушел, Даша воспользовалась моментом и поцеловала Рому, он встрепенулся как воробышек. Даша осторожно, нежно погладила его родное тело, ее, только ей принадлежало его тело, посмотрела в его слегка затуманенные глаза, очень похожие на глаза его отца, когда тот самое малое мгновение был с ней добр, прошептала в полубреду, полусне: «Мальчик мой, ты — мой мальчик...»
Когда, поставив компактдиск с вытягивающей душу в трепещущую жилку-струну итальянской мелодией, Джованни вернулся, то увидел картину, которая его необыкновенно взволновала. Как женатого человека, мужчину оскорбила, но как человека, знающего толк в красоте, восхитила — два бесконечно прекрасных, изумительно совершенных тела в извечном природном сплетении, Он попытался мягко, бережными усилиями разнять эти тела. Не получилось. Тогда он... присоединился к ним…
О том, что произошло, Ромка отцу не рассказал и никому бы не рассказал, он был потрясен до основания, а затем решил, что «это» никогда не повториться. Он ошибался...
Ночью деда разбудил жуткий галдеж чаек. Что-то его подняло, несмотря на радикулит. Он заглянул в Ромкину комнату, пусто. В туалете тоже, и в одном и в другом. Он тихо спустился вниз, может, парень решил на звезды посмотреть, что-то в последнее время он какой-то не от мира сего. Нет, дверь заперта. Деда что-то изнутри подтолкнуло, он бесшумно поднялся по другой лестнице, где была спальня «молодых». Дед замер, было слышно какое-то шевеление, шепот, легкий скрип, потянул воздух носом и почуял запах, который ему был хорошо знаком по службе. Он не поленился, прислушаться еще раз, затаив дыхание. Услышал что-то важное, очень важное. Сглотнул слюну, передернул кадыком: «Ну, ребята, так у нас дело не пойдет…» Бесшумно добрался до хозяйственной комнаты, не включая свет, нашел АКС-74-У, вставил рожок, проверил, потом также бесшумно вернулся к спальне, опять прислушался. Резко, упруго выдохнул воздух, ударом ноги вышиб дверь, включил свет. Тела (два мужских и одно женское) инстинктивно разъединились, дед сделал два точных выстрела до того, как кто-либо успел крикнуть. Стремительно подошел, схватил Рому за волосы и потащил в ванную комнату, по дороге Рома стонал от дикой боли. Болевой шок — это то, что сейчас ему было нужнее всего, сейчас. В ванной комнате хлестал по щекам Рому до тех пор, пока из носу не пошла кровь, потом сунул его голову под холодную воду. Опираясь руками о раковину Рома иногда поднимал с испуганными надолго глазами лицо: «Папа, прости, папа, прости...»
— Ничего, сынок, и это переживем, забудь, как страшный сон, сейчас все сделаем, как надо, ты побудь пока здесь... и переживем...
Когда тело несчастного графа обнаружили на яхте в Средиземном море, дед с внуком уже давно были в Копейске. Дашу нашу, как ни искали, не нашли. В газетах писали, что русская мафия берет под контроль Сицилию. А Даши нашей нет, нет, нет! Н-Е-Е-Е-Т!!!
* * *
Она летела на самолете и кричала во сне: «Нет, нет...Нет...», — Даша стряхнула наконец кошмарное наваждение, когда ее после очередного вопля, разбудила стюардесса. Не так все было, начиная с того дня, как деда разбил радикулит! Не совсем так! Совсем не так все было на яхте, не расстреливал дед никого, все было не так! Страшный сон, но жизнь тоже еще та страхолюдина.
Да, Даша перенесла на себе, на своей шкуре много разнообразных мучений и мужчин, но она не знала главной краеугольной жизненной удачи — любви любимого ею человека, она никогда не любила любящего ее человека. Женским чутьем она чувствовала, что Рома испытывает не только братские, но и вполне взрослые, впервые может быть в его жизни, симпатии. Ее материнское чувство тоже было лишь частью того большого, что завладевало ею неуклонно всеподчиняющей беспредельной страстью. Надо отдать ей должное, когда она поняла, как это ужасно, опасно, она вступила в беспощадную войну с самой собой. Война шла отчаянная, с переменным успехом... Пыталась избегать Рому, прятаться, — ничего не вышло, он сам находил ее. Решила было до срока отослать родню домой от греха подальше, совсем решилась, но в последний момент на нее упала такая обезволенная слабость, какой никогда не было ранее. Джованни не знал, что с ней делать. Она металась, как раненая львица; то затихала неподвижной сомнамбулой, то, проявляя безумную энергию, вдруг решала лететь в Бангкок по делам. Какой Бангкок? Какие дела? Сумасшедшая. С Ромой она конфузилась, как будто она его одноклассница, краснела, опускала глаза, ловила его ищущий взгляд. Та непрерывная, напряженная игра, которая шла между ними, для Ромы была безотчетной, для нее — осознанной, смертельно опасной. Даша гнула и ломала себя, сопротивляясь, но после одного мистического происшествия сдалась. В открытое окно палаццо залетела чайка. Дико крича, летала, круша люстры, бьясь в кровь о пуленепробиваемые стекла; все окна открыли, но она не могла их найти, большая глупая птица. Дед предложил решить это дело одним точным выстрелом из Калашникова, но потрясенная дурной приметой Даша запретила, вызвали орнитологов. Они не понадобились, Рома неожиданно ловко прыгнул, обеими руками перехватил, сжал уставшую птицу в корпусе, не дав раскрыть ей крылья, и выбросил в окно, птица от счастья рванулась ввысь, а дед похвастал: «Молодец, сынок, с детства ни петухов, ни гусей не боялся!» Все смеялись кроме Даши. Она сдалась...
Там на яхте, лежа на толстом ворсе махрового покрытия. Даша уже не владела собой и соединилась с юным, сильным, бессознательно жаждущим Романом в том, что называется животной страстью.
Когда пьяненький, слегка обкуренный Джованни, наслаждаясь чистотой томительно чарующего пения Паваротти увидел картину, достойную резца Донателло и кисти Леонардо, то по инерции в первый момент восхитился динамикой пластического рисунка, а потом взвыл: «Скьюзи!» — и дальше по-итальянски, но Даша, в этот момент не понимавшая язык своего мужа, прошептала первое, что пришло на ум, по-русски: «Верещагин, уходи с баркаса, пожалуйста, уходи...» Джованни, все еще ничего не понимая, принялся грубо растаскивать слившиеся тела, но тут неожиданно для себя проявился наш Ромео: «Ты, что блин, параграф, чисто русского языка не понимаешь?» — и выбросил почти принца за борт...
Даша, лежа на боку, чуть улыбаясь, чуть смеясь, смотрела на спящего Рому: «Мальчик мой любимый, единственный, — она поправляла его волосы, касалась пальцами его губ, бровей, лба, родной, единственный, — и вдруг села, резко оглядевшись вокруг, — Где он? Джованни!!!» Рома проснулся, вместе они обыскали яхту, графа нигде не было.
— Рома ты его сильно ударил?
— Я его вообще не бил... Клянусь, толкнул легко — он и улетел...
Яхта стояла недалеко от берега, в пределах видимости, течения — никакого. Рома побежал в рубку за биноклем, но он не понадобился. Метрах в пятидесяти, лицом вниз покачивалось тело Джованни.
— Боже, какая я дрянь, какая дрянь... Так, Рома, возьми себя в руки. Запомни на всю жизнь, ничего между нами не было, ни-че-го. Мы загорали, слушали Паваротти, дремали, а Джованни пошел плавать. Всё! Нет, не всё, полотенце... в воду!
В воде Даша стирала, терла полотенце, обтирала свое и Ромино тело. На палубе они вдвоем его выжали и повесили на веревку мирно сушиться. Потом Даша вдруг зарыдала и, всхлипывая, позвонила карабинерам... Отговорив необходимые слова, отшвырнула трубку, ладонью грубо стерла слезы.
— Рома, какая же у тебя дрянь!
— Неправда, я люблю тебя, я тебя вечно буду любить, клянусь здоровьем матери.
— Мальчик мой, — Даша шумно с хрипом вздохнула, — береги маму, папу, у тебя столько впереди; только прошу тебя, не клянись, мы с тобой надолго расстанемся, не вспоминай меня; а сейчас ни на какие вопросы полиции не отвечай, ты — несовершеннолетний, я за тебя отвечу, не им судить мои дела, я сама, если надо, себя засужу, а тебя в обиду не дам...
— Я все равно люблю тебя.
Поздно вечером они возвращались из комиссариата полиции. Там все говорили по-итальянски, очень сочувственно. Рома понял, что несчастный Джованни умер в воде от инфаркта. Все пережитое за день, начавшееся сказкой, кончилось тем, что в него вошло что-то тяжелое, большое, в нем неумещающееся. В машине он сидел рядом с Дашей, насупившись, сурово, как дед.
Даша сидела за рулем, шепча что-то про себя, время от времени сильно ударяя кулаками по баранке. Смотреть на нее было страшно. Она впервые в жизни купалась в отвращении к самой себе. В голову лезли дурацкие тексты то ли из «Медеи», то ли из «Федры» (эти спектакли Даша видела еще в Москве). Она, действительно, убийца, кровосмесительница, растлительница.Она с упоением искала казни для себя. Не сейчас. Сейчас нужно перевести все, что возможно, акции, деньги на имя отца и отправить их с Ромой в Россию. А потом она придумает, что с собой сделать. Вся жизнь — жизнь смрадной потаскухи. Свет в окошке появился — и тут все изгадила дрянь фрейдистская. Такую дрянь ни в один монастырь не примут, там своды обрушатся, когда она войдет, всех монашек совратит дрянь, гейша валютная. Только казнь. Бедный Джованни...
— Рома, ты живой?
— Живой. Я люблю тебя.
Дрянь, еще не хватает совсем парню жизнь поломать. Убить ее мало, но ведь она, ведьма, дрянь, жить хочет, жить, жить! Но как? Где? Здесь невозможно оставаться. К сыну долго нельзя будет. Париж, Нью-Йорк? Была, ненавижу. В театр вернуться? А там же эти несчастные бессеребренники душу рвут, и вдруг она с багажом грязного, испачканного кровью белья Нину Заречную играть? «Я — чайка, нет, не то», ворона — я, кар-р».
— Рома, ты живой?
— Я люблю тебя.
— Забудь. Молчи. Сегодня собираете вещи, а завтра — в Копейск, Копейск, Копейск...
* * *
Она летела в самолете Рим — Санкт-Петербург. Чтобы не бредить, не кричать на весь самолет, она сосредотачивала свою волю, свои силы, мозги, восстанавливая в памяти всё, что она могла вспомнить о человеке, к которому ехала, которого хотела найти, который больше всех на свете был похож на её сына.
1996г.
("Театральный Декамерон", ЭКСМО, 2001)