Они отдыхали, укрывшись простынкой, всё-таки в комнате было прохладно.
За окном бушевала гроза и молнии отражались в зрачках.
- Ты любишь Бетховена? - неожиданно спросил Славик.
- Кого? - удивилась Верунчик.
- Людвига вана... - повторил Славик, поморщившись, дым от мальборины попал в глаза. - Бетховена!
- Это... которого? "Трам-та-та-та," что ли? - Верунчик заёрзала под простынкой.
- Ну, ну... - отозвался Славик, и Верунчик так и не поняла, к чему относится это самое "ну, ну" - к "трам-та-та-та" или к её поёрзыванию под простынкой.
- По-нят-но, - по слогам произнёс Славик такое страшно-непривычное слово, а потом сел в кровати и сказал:
- Дура ты.
- Ой, Славик, прости, да люблю я его, люблю! - всполошилась Верунчик.
- Кого?! - рассердился Славик.
- Бетховена!
- А меня ты не любишь, - печально произнёс Славик. - И поговорить не о чем...
- Да как же не люблю?! Я люблю тебя, милый... - ответила Верунчик.
Очень искренне прозвучала эта фраза, убедительно.
Славик одевался.
- Люблю... - Верунчик натянула на подбородок простынку.
"Трам-та-та-та! Что на ней свет клином сошёлся, ёлки-палки?! Мало, что ли других? Ну её!" - решил для себя Славик, застёгивая последнюю пуговицу на сорочке.
Да и домой надо было идти, к дочери и Жанке.