Перилла, еще не старая женщина, гречанка, с красотой измученной ранними родами, чья давность еще позволила ей оставаться привлекательной, жена одного из владельцев мельницы, по-своему образованная, с редким проницательным умом, неизвестно как оказавшаяся когда-то в северной римской провинции, прикрикнула на сына:
- Иди сюда, сынок, оставь работу человеку.
Ее, как никого другого, волновала судьба этого уже слишком повзрослевшего мальчика, который был слишком умен, слишком силен и слишком амбициозен, чтобы навсегда остаться заложником почти не приносящего дохода рабского труда, заложником этого унылого захолустья. Он был слишком похож на нее. О старшем его брате она не тревожилась, хоть судьба его пока была сплетена только из чуть лучших нитей.
Сын, тяжело ступая, подошел к ней. Это был высокий крепкий юноша, выглядевший гораздо старше своих лет. На лице его, больше упрямом, чем красивом, виделся незаданный вопрос. Он, не отрывая взгляда, смотрел на незнакомую, седовласую статную женщину, поддерживаемую под руку его матерью. Всего несколько часов назад вошла она в ворота мельницы, привлеченная запахом свежей муки, и мать, с рождения затвердившая законы гостеприимства, пригласила ее к небогатому столу. Женщина эта была не гречанка и не римлянка, более того не египтянка и не иудейка. Волосы ее когда-то, видно, были светлыми, а глаза, страшные, выцветшие теперь, голубыми. Увидев мальчика, она изменилась в лице и вдруг грозно выкрикнула что-то на странном, неведомом ему языке. «Знать, она из этрусков», – почему-то подумал он. Ему стало ясно, зачем он понадобился им обеим, и этой старухе и его матери.
- Это мой сын, – громко объявила Перилла, широко улыбнувшись. – Я хочу знать, – вкрадчиво шепнула она на ухо гадалке, – знать, что будет с ним, что ждет его.
Старуха кивнула. Она очертила вокруг большого камня, прямо посреди двора, круг, непрерывно шепча что-то. Упав на колени перед этим кругом, она достала из глубин своих одежд-лохмотьев тонкий серебристый ножичек с длинным загнутым лезвием и книгу, исписанную справа налево причудливыми письменами, похожими на греческие.
- Я знаю, что так нельзя, что это грех, но мне нужно знать… – щебетала над ней Перилла, и если и выводила ту из себя, чужеземка ничем не показала этого.
Тем временем один из слуг приволок с заднего двора тушу заколотого теленка. Мальчик подивился материнской расточительности – жертвенное животное нельзя было даже употребить в пищу, его надлежало сжечь или отдать в награду гадалке. Теленка положили в центр сотворенного алтаря, и алая кровь из его перерезанного горла потекла по границам круга. Гадалка, ловко двигая ножом, освободила телячью печень и принялась сосредоточено поводить над ней пальцами, продолжая тихо говорить на своем языке, обращаясь не то к неизвестному богу, не то к самой себе. Мальчик отвернулся. Он не видел во всем этом смысла. Никому не под силу изменить свою судьбу. Но ее можно самому построить.
- Наверно, когда он родился, была гроза? – больше утвердительно, чем вопросительно обратилась старуха к Перилле.
- Была… – почему-то прошептала та, склоняя голову набок, будто желая лучше слышать ее слова.
- Шла с северо-запада? – все так же бесстрастно, констатируя, продолжала гадалка.
- Не знаю… Наверно… может быть… – исступленно почти закричала Перилла, уже начиная понимать, что это значит.
- Я буду говорить ему, – уверенно безапелляционно сказала этруска, ткнув сухим острым пальцем в грудь мальчику, от материнских воплей снова резко повернувшемуся в их сторону.
Она притянула его к себе и, тесно прижав к своему горячему телу, зашептала на ухо, и если бы не эти ее страшные, вылинявшие глаза, в один ряд с его, ему было бы это почти приятно.
- Ты будешь стоять против, а они не послушают. Он смолчит, а ты прикажешь. Его казнят, а наказан будешь ты. Будешь проклят… – он едва различал слова, хоть и смотрел прямо на ее дрожащие губы.
Гадалка вдруг оттолкнула его от себя и, кивнув его матери, быстро пообещала:
- Но он будет богат и славен. Прекрасные женщины найдут в его объятьях радость.
Перилла так никогда и не узнала, что сказала ему старая гадалка и, если б не это «но», не стала бы и думать об этом. Сын, допытываемый ею, не открыл слов этруски. Она навсегда запомнила сыновние глаза и его сжатые кулаки и губы – испивший бесстрашия, он и умрет таким, жестким и непримиримым…
Забредшие на мельницу незнакомцы сыграют слишком важную роль в его жизни. Вслед за очередным, старым солдатом-легионером, уходит он из родительского дома. Навстречу…
По пыльной римской дороге навстречу красному, расколотому надвое, солнцу – своей судьбе – шел пятый прокуратор Иудеи, мальчик с мельницы, Понтий Пилат.