Я – трус. Об этом не знает никто, кроме меня. Наоборот, большинство так называемых «друзей» уверены, что если человек прыгает с парашютом, лезет на скалы в Крыму и знакомится с мисс целого института на спор, - он герой и любимец публики. Однако я трус, и от этого меня просто трясет всего! Пойду, сделаю себе кофе.
Итак, о чем тут я писал? Ага. Трусость. Говорят, если написать все проблемы на бумажке, а потом сжечь их в пламени свечи, они исчезнут из твоей жизни. Прием похож на скальпель хирурга – он удаляет последствия, а не причину. А причина в том, что в самом раннем младенчестве я не чувствовал любви моей матери. Она оставляла меня плакать в темной комнате, потому что непоколебимо верила светилам советской педиатрии, утверждавшим, что молоко матери детям вредно, а спать они должны в кроватке. Я давился смесью на коровьем молоке, у меня были запоры, Из-за высокого давления я постоянно плакал и не давал матери спать. Измучившись со мной, она жаловалась соседке, за что ей горемычной достался такой тяжелый ребенок. Синюшный, с огромной головой, красными от слез глазами и дергающийся от любого громкого звука.
А всего то делов было – положить меня рядом с собой спать, дать уткнуться носом в волосы, а ноги упереть в мамин теплый живот – и я бы спал как убитый, и улыбался бы во сне. Пару раз она брала меня к себе (когда я болел), но никак не связала спокойно проведенную ночь с моими истинными потребностями в защите и опоре.
Когда мы выходили гулять, она всегда вывозила меня из дому в жуткой советской коляске. Она почти никогда не брала меня на руки. Я ведь тяжелый. К коляске я был привязан толстой веревкой, поскольку любил попрыгать. Веревка бесила меня неимоверно. Странно.. Я ведь действительно все помню… Помню себя всегда, с самого момента рождения. Вероятно потому, что с того момента я почти всегда несчастен…
У меня была паховая грыжа, потому что орал я не переставая. Я требовал внимания матери, а она отмахивалась на меня и оставляла играть одного в песочнице. Когда мне исполнилось три года, мама оставила меня бабушке и уехала на Север вслед за отцом. Отца я не любил и боялся. Он не был плохим человеком. Просто у него было странное представление о том, как нужно воспитывать мальчика. Он не учил меня разбирать моторы машин, хотя я просил его об этом. Он считал, что я латентный маньяк, испорченный самим фактом рождения с мужскими причиндалами в паху. Он читал мне нотации о вреде мастурбации и ранней половой жизни. Именно из-за этих нотаций я пустился во все тяжкие, едва закрыл за собой дверь родительского дома. Нотации про мастурбацию были очень красочными и имели интересный эффект: мастурбировать я не перестал, но стеснялся своей слабости, поэтому долго не мог кончить.
Опыт затяжных половых актов с самим собой пригодился мне после поступления в институт. Я имел по две любовницы одновременно, жарил чужих подруг, которые были совсем не против, только причитали притворно тоненькими голосами «Ох, я же Павлику верность храню». После перепиха на узкой общежитской койке, после которого ныли колени, они игриво спрашивали у меня, получится ли у нас что-то серьезное.
Иногда я ходил на занятия, польза от которых стремилась к нулю, но учился я на отлично без всяких напрягов. Башка у меня варила. Я любил, приезжая домой на каникулы, показать студенческую книжку, полную пятерок. Это давало мне право на однократную скупую похвалу матери, молчание отца и бурную, с объятиями и тортом, радость бабушки. В этом уже начинала проявляться моя хроническая трусость, но тогда я еще не понимал этого. Я боялся быть нелюбимым. Это теперь мне все равно, а тогда, в студенческие годы чудесные, я боялся не сдать сессию вовремя. Я представлял себе, как мать опять начнет жаловаться соседке на «непутевого балбеса, которого отправили в Москву учиться, залезли в долги, а он вот так отблагодарил» – и рука сама тянулась отвечать во время семинаров. Преподы меня любили. Преподши терпеть не могли. Я так и не понял, почему. Но видимо они чувствовали во мне того забитого, зажатого в угол накачанным торсом и широкими плечами труса, каким я всегда был.
Нужно что-то попить. Минералка где-то была, четверка… Вот она, у помойного ведра. Тьфу ты Господи, и кто ее сюда поставил? Я, конечно, больше некому. Живу-то я один…
Курю редко, потому что боюсь умереть от рака. Да и пятна пигментные по всему телу появляются. Некрасиво. Внешность – единственное, что у меня осталось. Моя рабочая маска. Без нее я не выхожу никуда. Пить я тоже почти не пью, потому что отец мой алкоголик, а это передается по наследству. Надо отдать должное моему организму – при виде водки, а особенно при ее запахе меня сразу начинает мутить.
Я пишу, а компьютер постоянно подчеркивает «просторечные выражения». И откуда столько пафоса в этой машинке? Я ведь простой человек, и выражения мои тоже простые. И трусость моя – обычная, бытовая, встречающаяся (я знаю) у 99% мужчин. Но на эти 99% мне насрать. Может, им она не мешает или даже по кайфу. А я так больше не могу.
Почему я не рискнул закадрить того парня из клуба, при виде которого я понял, что всегда знал и любил его бархатные глаза и тонкие ноги? Потому что от таких связей бывает СПИД, плохая репутация и вообще я не голубой, нет-нет-нет, даже мысли такой в сознание не допущу!
Блин! Решения за меня принимает социум с его идиотскими правилами, нормами, президиумами ЦК КПСС, планерками и трудовыми кодексами. Я, мое либидо, мои истинные потребности никому (в том числе и мне) не нужны. Я идиот? Спасибо, я в курсе.
Почему я не рискнул сказать той бабе, что я ей восхищаюсь и хотел бы с ней работать? Потому что я боялся быть неверно понятым. Моя подчеркнуто неделовая внешность плюс ее возраст – далеко за пятьдесят, - да меня бы размазали!
Опять трус, опять проиграл. И никто не понял этого, кроме меня! Сколько проектов погибло, не начавшись? Сколько врагов я по-христиански простил, не имея сил набить им морду тут же, не сходя с места? Сколько денег мне задолжали, потому что я посчитал мелочностью напоминать об этом? Скольких женщин изнасиловали, потому что я сделал вид, что не слышу их воплей? Никто не знает об этом. Только я. И мне плохо.
Мамочка, тебя уже нет со мною. Честно говоря, никогда и не было. Ты всегда жила для отца, которому было на тебя наплевать. Ты не любила меня. Ты вырастила труса. Но я не виню тебя. Ты была заложницей системы воспитания, которая искалечила в тебе все нежное, материнское, жертвенное. Ты тоже была трусихой. Ты бегала за отцом, боясь, что он бросит тебя, тогда люди перестанут здороваться с разведенкой. Ты замазывала синяки и не ходила с подругами в баню, потому что следы от пряжки не сходили месяцами. Ты вытащила с того света его молоденькую любовницу. В итоге он свел тебя в могилу и женился еще раз. Он счастлив, а тебя уже нет, чтобы осудить его за это. Лично я его уже не осуждаю. Он наконец-то оставил меня в покое…
Теперь я спортсмен-экстремал. Когда смерть тусуется рядом, я забываю, что я трус. Я раскачиваю психику, я заставляю себя испытывать сильные эмоции. Я люблю забывать себя.
Не люблю сидеть дома. В сумерках из глубины зеркального шкафа на меня опять уставится мое искаженное тенями лицо: крупный нос, белесый шрам на подбородке, крепко сжатые зубы. И я вспоминаю, что вся эта мужская красота – только для того, чтобы зеркалу было что отражать. Что я нелюбим и брошен. Что и сегодня мне придется спать в кроватке одному, и мама уже не придет никогда…