Обращение к читателю
Дорогой друг! Вашему вниманию представлены записки сына своего страшного времени и веселого народа бесподобного Ивана Мордатова. После плодотворной работы с рукописью (борьбы с орфографией и стилем автора, сокращения чрезмерных описаний природы и площадной брани) записки приобрели настоящий вид и несомненно заинтересуют любителей Мордатова и исповедей.
Издатель
ГЛАВА I. СУПЕРЗВЕЗДА
Жизнь моя не заладилась с самого рождения в сельце Мордатовка Переименованского района Вырезанской области. Счастливое детство прошло сперва на руках бабки Насти, а потом в беспрестанных драках до первой крови с ребятишками соседней Проньки. Вообще, Пронькины всегда видели в Мордатовских причину всех своих неудач и при каждом удобном случае, при неурожае, например, брали в руки колы и грабили почем зря Мордатовские полисадники. Особенно озорничал Сидор Пронькин, я один раз чуть не придушил его за это, спасибо деду Ермолаю — оттащил от греха. Потом, боясь за свою жизнь, я вынужден был потянуться к знаниям и дуриком попал в столицу... однако, перейдем сразу к делу.
Началась эта история с моего исключительного богатства.
Как я заработал свой первый миллион, рассказывать не стану, потому что стыдно. Следующие десять, которые принеслись как бы из тумана, тоже вспоминать довольно противно. Но потом свыкся, втянулся и кое-как цивилизовался. Имидж самородка, рубахи-парня, но смокинг, бабочка — от Диора, секретарши отборные — с конкурсов красоты, умницы отъявленные и ножки от души, советники прожженные, охранники отпетые, ну и шофер по особым поручениям, он же пресс-атташе (Потапыч, 40 лет в органах, еще Пеньковского брал)... все чин чинарем!
Работа каторжная. График страшнее президентского.
Подъем в 6 утра. Душ, массаж, 100 грамм под кавьяр, и понеслась душа в рай. Баксы, факсы, биржи, банки; с этим выпей, тому дай на лапу, третьему, простите, в морду; переговоры с разной сволочью; при других обстоятельствах они бы ни в жизнь со мной за один стол не сели, — но боятся, коньячком потчуют, в теннис зовут играть, в сауну с фотомоделями. Такая крутежка — ужас, а тут еще искусство спонсировать надо, театр, чтобы враги не подумали, что я совсем уж валенок. Лавр Ульянович шампанским угощает несмотря на недомогание, — и не откажешь, ведь дух захватывает: я еще под стол пешком ходил, а он уже Ленина играл как бог. После обеда с инвесторами глаза на лоб лезут, но на объект к работягам тоже съездить надо, портвешок с ними выпить без чванства; опять же префектуру, мэрию отблаготворить, чтобы под ногами не путались. Ну а про официальные приемы в посольствах я вообще не говорю; иной раз так накачаешься, — охрана с трудом в квартиру поднимает, Потапыч сам вынужден мне душ принимать и в кроватку укладывать. Даст чего-нибудь внутривенного, и ручки — под щечку, дескать, смотри сны, Ванька. Особенно часто снится, как лучшие друзья глаза мне выкалывают... А в 6 утра — снова здорово. И так изо дня в день...
В конце концов по прошествии времени чувствую — хорош, баста, жениться пора! Всё уже есть, а денег много. Очень много, всяких. Встает вопрос: кто богаче, я или Родина? Чувствую — я побогаче буду...
Что делать? Звоню другу: «Леха, выручай! Жениться хочу!» Он испугался: «На первой встречной не позволю! Приезжай срочно на дачу. Вопрос при твоих деньгах — государственный!»
— На ближнюю?
— На дальнюю, подальше от любопытных.
А дальняя у него — на Гавайях. Он там отдыхать любил. Все бросил, отдохнул и я. Отдохнул и говорю: «Открывай свой талмуд, кандидатуры есть?» Он открыл, полистал, улыбнулся: «Есть. Маридонна. Среднеамериканские штаты. Секс-символ. Для себя берег».
— Фотку покажь!
Показывает. Баба как баба, чересчур голая, глаза вызывающие...
— А не слишком ли она для меня нахальная?
— Для тебя? Нет.
— Погоди, а, может, ее сердце не свободное?
— Дурак ты, Ваня, освободим.
— Дурак не дурак, а жить-то с ней мне, а не тебе.
— Ваня, если мы ее не освободим и не обломаем в твою пользу, то грош нашему народу цена. Проект под завязку тысячелетия — эксклюзивный! Ты о стране подумай, о менталитете. Народ через тебя голову поднимет, а потом спасибо скажет и все простит. Решайся, Ваня, я уже тут кое с кем переговорил на эту тему... А то сгинешь со своими фотомоделями, интимно-то живешь как попало!
— Врешь, Леха! Карьеру хочешь сделать на моем горьком опыте?
— Какую карьеру? Меня так и так не сегодня завтра выгонят за развал работы. Я о твоей пользе думаю... для Нечерноземья.
Помолчали, попели битлов под гитару, вспомнили аппаратные игры с комсомолками, еще выпили и в путь. В Центр, на высший уровень!
А там уже собрались все наши: ИО, Вице, Вице, Вице, Джокер, Козыри и другие министры. Народ умный, но нужный.
Тары-бары-растыбары... Вопрос первый: где организовывать случайную встречу? Что скажет конгресс? Сколько просить приданного? И просить ли вообще? А вдруг рубль стабилизируется? (Во здорово будет!) Где играть свадьбу?... Уйма вопросов. И все их надо решать.
Ребята загорелись. Всю текучку бросили, строчат прожекты. Морды красные — делом занялись — дело-то живое. Когда основательно все проработали, зашел Сам, обнял: «Давай, Ваня, не подкачай, покажь им, на что Вырезань способна. Ты — наша последняя соломинка, через тебя и Маню твою, глядишь, к людям прорвемся, в цивилизованный рынок. На свадьбу позовешь, посаженным отцом буду!» — и хлоп меня по плечу запанибрата. Я его руку снял: «Вы не очень-то, папаша, хлопайте, я и сам хлопнуть могу! И тебя, и подхалимов твоих». Он щелкнул зубами, улыбнулся на мою шутку, сказал: «Не горячись, правдолюбец! Эй, ребята, фужеры тащите, вообще-та не пью, но заради такого исторического случая тяпну с вами санитарную норму...» (Прямой, ушлый мужик, лидер, других нет).
Наутро встали. Злые. Никакого уже вдохновения с похмелья, но документация, разработки, вводные уже готовы, всюду визы стоят, сотни специалистов на мои деньги задействовано — отступать некуда. Леха вспомнил пару смешных случаев из реформаторской деятельности, опохмелились, и в путь, путь, Внуково 2 или Шереметьево 3, кто их разберет с пьяных глаз...
Летим. Что в самолете происходило, понятное дело отрывочно вспоминается. Кричал, плакал, каялся, морды бил, на коленях стоял — с бесшабашной юностью прощался. Ближе к столице Среднеамериканских штатов меня развязали, Потапычу строго наказали, чтобы смотрел как бы я на себя или еще кого-нибудь руки не наложил перед ответственнейшим мероприятием.
Прилетаем, а нас уже встречают. Козырей — официально, меня — пока так, между прочим, ничего не подозревая. Речи, регламент, протокол, все как всегда. А мне бы только, чтобы на лужайке Бледного дома не стошнило. Потапыч, собственно, еще до рождения в Америку заслан был в длительную командировку, места знает, сгонял за пивком, оттянулись по паре банок, откололись от делегации и... в магазин. Взяли свежий Кадиллак по безналичке и сели в него. Потапыч меня за руль не пустил и правильно сделал. Поехали прямо. А тут служба обеспечения и передает по громкой связи: «Все готово, объект случайно встретим на рассвете. Как Ванюша себя чувствует?» Я к тому времени себя уже чувствовал. Едем. Долго. Потапыч талдычит мне вводную, я дорассматриваю фотки, чтобы в решительный момент не опозориться; рост, вес, лицо — все тактико-технические данные пресловутой Маридонны. На кой, думаю, она мне сдалась?! Нервы шалят, в сон клонит...
Подъезжаем к ее резиденции (а там уже наши охрану сняли), и прямо к ней — в опочивальню. Обстановочка, доложу я вам... не скромная. Ищем объект глазами. Находим. Порадовало, что спала голубушка одна. Я засмотрелся, про себя думаю: «Мать честная, еще вчера в это время душ, массаж, 100 грамм под кавьяр принимал на кухне, а теперь вот она — суженая, звездочка американистая, и сама не ведает, что вся — в моем распоряжении... Потапыч меня в бок толкает, дескать, очнись, косолапый, и шепчет на ухо: «Раздевайся, Ваня, и туда — к ней, действуй как договорились...», — и интеллигентно вышел, по-английски.
Я сказал себе «поехали», прилег на угол, а кровать большущая — у нас таких не делают, и одеяло пушистое — как пена обволакивает, придвинулся к объекту. Тепло. И, знамо дело, закемарил с мыслью: «Ну, еще пяток минут подремлю, и на работу...»
ГЛАВА II. С ТОБОЙ, ВАНЯ, ХОТЬ В СИБИРЬ
Глава 2-ая изъята министерством безопасности нынешнего правительства Нечерноземья, так как содержит в себе не только предмет известной национальной гордости, но и государственную тайну.
ГЛАВА III. Т Р И У М Ф А Л Ь Н О Е Ш Е С Т В И Е
Прошло 10 суток.
Несмотря на испоганенное мордобоем детство, бестолковую комсомольскую юность и опошленную фотомоделями молодость, события дней, ночей, вечеров и утров, проведенных на плодородной почве среднеамериканских штатов открыли во мне нежную душу романтика, горячее сердце патриота и обширный кругозор космополита. Любовь, нечаянно нахлынувшая на нас обоих (меня —Ваню, и ее — Маню), захлестнула, как и ожидалось, своим невидимым потоком много разного народа, в том числе и первых лиц, и вторых, и третьих, и коронованных особ.
Что мы вытворяли в Овальном зале Бледного дома!!!
Маня скромно сидела у президента на коленях, я кормил его с руки кавьяром, Леха закладывал за воротник перцовочку, Джокер (тоже парень не промах) только хохотал, да знай себе папки подкладывал на подпись, что-то про нефть, да зерно, да про дружбу навек... свои дела.
Моя речь в конгрессе! Ну что вам сказать про мою речь в конгрессе? Потапыч переводил, то и дело давясь от слез. Жаль, что из-за неполадок на линии трансляцию на Нечерноземье, прервали после моих первых же слов: «Рад видеть Вас, старые пердуны!» Жаль, а речь была содержательной: о том, о сем, короче, всем досталось на орехи. Сенаторы слушали стоя, затаив дыхание, вдруг ни с того ни с сего обнимая друг друга, хватаясь за сердце, и кончили слушания совместным пением «Подмосковных вечеров». Солировали Манька, Джексон Михаил и президент — на саксе. Кстати о Михаиле, чтобы больше к нему не возвращаться. Подвыпив, он признался мне, что страшно завидует Манькиному счастью — милый простодушный альбинос.
Вообще, было много по-человечески трогательного.
Единственно, сенаторы сокрушались, что свадьба — не в конгрессе, а в Вырезани, куда я их не преминул пригласить... лет эдак через 20 заглянуть, когда у нас окончательно все утрясется.
Я надеюсь, вы понимаете, что в памяти всплывает не все, а наиболее яркие моменты этого порядком утомившего меня путешествия в гостеприимную страну жизнерадостных скупердяев. Навсегда, например, врезались в мое благодарное сердце проводы в аэропорту, когда десятки тысяч заплаканных средних американок скандировали в экстазе: «Ванья, гоу хом! Ванья, гоу хом!»
И вот наконец мы откинулись в креслах самолета, Маня заботливо укрыла мои ноги пледом, дала таблетку алказельцера и только тогда забылась сама, с вожделением предвкушая встречу с удивительным этносом Нечерноземья, о котором она много слышала, в том числе и хорошего...
Но не тут-то было. В виду опасной тряски, устроенной в самолете нашей правительственной делегацией, пилоты вынуждены были сесть в Европе, чтобы проветрить и дозаправить самолет и пассажиров. А мы с Маней были рады случаю встретиться с благодатной землей Великоевропии, с ее милым Королевским семейством и славной палатой лордов. Задержались там ненадолго. Маня отделалась небольшим шефским концертом в Тауэре, где пела исключительно народные песни, и только на бис по просьбе Европарламента что-то из прежнего репертуара, состоящее из звериных стонов и глотательных движений, совершаемых всем ее роскошным телом и каждой частью в отдельности (потом ей самой было стыдно за эту минутную слабость).
Краткая историческая аудиенция, которую с Ее Величеством королевной Великоевропии мы дали друг другу, обнаружила в нас родственные души.
— Так вот ты какой, Ваня Мордатов?
— Такой, Ваше Величество.
— Охмурил-таки Маньку?
— Безусловно. Таки.
— А рогов она тебе не наставит?
— Тоже скажете, Ваше Величество.
— Смотри, певички легкомысленны подчас.
— Не беспокойтесь, мы в Вырезани тоже не без мозгов.
Но в сердце мое глубоко запало предупреждение коронованной особы, смотревшей на меня как на своего непутевого сына.
А вот и долгожданная встреча с земляками!
Аэропорт Шереметьево пять. С плюсом! Маня ступила на трап и не успела крикнуть заготовленное в самолете: «Здорово, молодцы!», — как я принял рапорт у начальника почетного караула. Обходя рода войск, мы осмотрели каждого солдатика. Заглядывая в глаза, я определил, что они ждали нас тут на холоде часа три, пока мы развлекались в Тауэре, и безо всяких наркомовских ста грамм. Бедные хлопцы! Впоследствии я отменил эту дикую манеру встречать дорогих гостей вооруженными до зубов головорезами.
Отдельный показательный оркестр сыграл национальные гимны, потом кое-что из битлов по моей просьбе, а потом Маня настояла на полюбившейся ей разудалой «Барыне». Памятуя об Европе, я не пустил ее в пляс, который сразу согрел встречавшую нас демонстрацию. А танцевали все!
Сам со товарищи, оппозиционеры в ярких красно-коричневых костюмах, бывшие члены политбюро в трениках — их специально ради такого праздника повыпускали из тюрем, мафиозные структуры в ярких интернациональных костюмах, чумазые шахтеры с ваучерами в сжатых кулаках, деятели науки и культуры с надеждой на прибавку жалованья, возрождающиеся жалкие остатки купечества с дворянством, и наконец члены кабинета с парламентскими комитетами, которые козырем выхаживали (такого в Штатах наподписывали, что у Самого глаза на лоб полезли от удовлетворения).
В разгар этой отчасти постыдной вакханалии, когда оркестру стали заказывать «Бухгалтера», лезгинку, и другие популярные мелодии, мы с Маней, Потапыч и пара-тройка особенно преданных телохранителей сели в машину и скрылись в неизвестном для эскорта мотоциклистов направлении...
ГЛАВА IY. В О З В Р А Т
Из соображений скромности Кадиллак с телохранителями пришлось бросить в пригороде Вырезани. Пересели на вездеходную Ниву, но она все-таки застряла верст за 10 до Мордатовки. Потапыч куда-то сбегал и раздобыл трактор в хорошем состоянии, в котором мы с Маней, помахав старому другу, и двинулись в кромешной мгле во тьму.
Маня держалась молодцом, только очень мерзла. Подпрыгивая в кабине, с непривычки набивая шишки, она спросила меня, стуча зубами: «Это — уже Сибирь?» — она еще шутила...
Застрял и трактор. Пошли короткой дорогой через лес, ориентируясь по звездам, которые нет-нет да и выходили из-за туч. Заблудились. Зато я невольно проведал знакомые с детства грибные места, но ничего не нашел. Окончательно обессилев, Маня несколько раз падала на землю, твердя: «Это — сногсшибательно, я больше не могу». Ее можно было понять... Я нежно взгромоздил дорогую ношу на закорки и принес в село.
Несмотря на позднее время собаки встретили нас радостным воем, обступили... В родимой избе горел свет, на наши отчаянные крики выбежала бабка Настя с ружьем, узнав меня, не выстрелила, а охнула: «Ванька, никак ты? Да не один! Это чтой-то за ****ища на тебе? Жена? Ну, Ванька! Ладно, ноги вытирайте...»
Сени. Родной дом. Визг разбуженного поросенка. Нехитрый домашний скарб, который мы, входя, опрокинули в темноте. Проснулся дед Ермолай, меня узнал, а Маню принял в семью, и ну целоваться, но бабка Настя отогнала его, обняла трясущуюся в судорогах Маню и заплакала.
— Эх, Ваня, не мог из наших взять! Вон девок сколько не обихоженных мается! Ну, так и быть, баньку истоплю, отмыть ее надо, убогую, а ты иди пока с дедом покалякай, совсем из ума выживать начал старик...
Бабка Настя и безропотно подчинившаяся ей Маридонна ушли в баню, а я накинул телогрейку и присел на завалинке. Дед Ермолай несмотря на свои 65 лет толково рассказал о Мордатовских делах.
— Жить пока еще возможно, так что передай большой привет правительству. Но председатель, Сидор гнойный, как воровал, так и ворует, а земелька, мы же даже сами удивляемся, родит и родит. Приезжали французы с корейцами, хотят ее купить. Французы-хитрованы обещались, чтоб народу не обидно было, выдавать каждому мужику по поллитре в день до самой смерти включительно. Мы было согласились, да бабы взбунтовались. Теперь корейцы предлагают и на каждую бабу с ребятишками бутылку выдавать; мы сомневаемся, может, они нас споить хотят? Хотя предложение заманчивое. А председатель, Сидор гнойный, уже и в Корею, и во Францию слетал; барахла навез и пацанят своих тама в школу определить хочет, так что передай большой привет правительству.
— Это Сидор-то, Пронькин?
— Да не Сидор он, а форменный пидор, школу десять лет отремонтировать не может, а туда же... Фермеры было понаехали: сразу работать начали, да Пронькины на них обиделись за это и пожгли, так что будет возможность, правительству большой привет передай. Вань, война-то скоро будет? С кем? Опять друг с дружкой? Мужики воевать не хотят, склоняются к выпивке... Вань, вот я интересуюсь, как там в городе с гробами? Я слыхал, затруднения, так я уже сострогал, два (один — для себя, другой — для спекуляции) покамест картошку в них храню, так что в случае чего знаешь что правительству передать.
У меня слезы навернулись от мудрости старого балобола.
Пока мы мирно беседовали, подошли ребята со стороны Проньки, то ли самогоном разжиться, то ли просто помахаться. Поздоровались, попросили сигарет, я дал, но они сейчас курить не стали, а несмотря на позднее время и авторитет Ермолаича угостили меня знакомыми с детства пронькинскими тумаками, причем били уже и лежачего, что 20 лет тому назад считалось западло. Блаженно улыбаясь, я покорно сносил несомненно заслуженные мною удары малой родины. Бабка Настя выскочила из бани и спугнула своим видом неугомонных озорников.
О! Этнос мой ненаглядный! Ну что с тобой поделаешь?!
Дед Ермолай и бабка Настя отнесли мое бренное тело в дом, обмыли поврежденные члены и осторожно уложили в койку. Потом ко мне бережно присоединилась Маня. Всю ночь, пока нас не пуганула бабка Настя, мы шушукались. Маридонна, потрясенная первым впечатлением, которое, как известно самое незабываемое, поклялась вслед за мной отринуть прежние приоритеты шоу и бизнеса и посвятить остаток дней народу...
ГЛАВА Y. ПОДВИЖКИ
Медовый месяц пролетел без сучка и задоринки...
Оправившись от побоев, я отреформировал Мордатовку. После долгих размышлений и консультаций с близкими, я пришел к выводу, что самой подходящей демократией для сельчан будет абсолютно ничем не ограниченная деспотия со свободой и базаром в строго установленных местах. Поэтому пришлось сместить непопулярного лидера сельсовета Сидора Пронькина и ввести в мордатовские болота верную мне часть ВДВ да часть моих несметных капиталов, что и послужило основанием для незамедлительного осчастливливания крестьян.
Бетонную изгородь, защищающие родные леса и полевые станы от греха, выстроили приглашенные немецкие гастарбайтеры. В торжественной обстановке саперы пустили ток по колючей проволоке и заминировали подходы, оставив несколько пропускных пунктов для транспорта, зверья, скота и прессы. С Маниной подачи я учел ошибки конгресса времен Великой депрессии и сухой закон вводить не стал, ограничившись строительством очистных сооружений для мордатовской самогонки и похмельного нарколатория на неограниченное количество коек. Народ изумился, но бунтовать поленился.
Потапыч возглавил департамент охранки; ввел публичную порку и изжил хулиганство. Маня же взялась за культуру и по части патриотизма переплюнула всех. Первым делом она разучила мордатовские частушки и пронькинские страдания, чем сразу подкупила недоверчивых баб, а вторым — ввела цензуру нравов. Я восхищался с какой энергией отбирала супруга программы для местного телевидения, вычеркивая фривольные сцены, вместо них вставляя многократно повторенное лучшими артистами мира: «Не воруй!» а также: «Не пей!», «Не ври!» и т.п. На воскресные проповеди, проводившиеся Маней в конференцзале нарколатория, собирался весь народ в сопровождении свободных от дежурства автоматчиков. Я любовался тем, как ловко и изобретательно бывшая суперзвезда рекламировала доброту, склоняя мужичков к прописным истинам и раскаянью в грехах.
Граждане независимого Мордостана, не отдавая себе в этом отчета, почувствовали себя много лучше. Осень была воистину золотой.
Дела же в ближнем от нас зарубежье тоже резко сдвинулись в гору.
Все конечно понимали, что наш с Маней союз вызовет прилив инвестиций и интереса к Нечерноземью, но мало кто учел непредсказуемость человеческого, а точнее говоря, животного фактора.
Вот краткий перечень скандальных превращений.
Неожиданно быстро и охотно сдалась на милость моего старого конкурента, сподвижника и завистника Феликса Стерлинга любимица Голливуда красотка Эллис, вскоре бросив его и поселившись в Липецке на квартире шофера дальних перевозок.
Тряхнул сединой и старый проказник Лавр Ульяныч, пригласив в свой театр неподражаемую Элизабет на роль Надежды Константиновны. Репетируя, они незаметно поженились.
Оставил свои прежние семьи ради ласк французской супермодели знаменитый кинолюбовник Траханьян, но всех перещеголял легендарный баритон, откупив с потрохами парижский «Муленруж» и расположив его на своей подмосковной даче.
А после того, как люберецкие шалопаи от нечего делать умыкнули внучек Рокфеллера и заставили немощного старика переселиться вместе со всеми сбережениями в Выхино, началось повальное, неподдающееся никакому учету переселение.
Появились научные труды о пользе для здоровья холода вообще и сибирского мороза в частности.
Под влиянием нечерноземного лобби Нобелевская премия за этот год была присуждена бостонскому профессору Айзеку Огуревичу, венецианскому прозаику Джузеппе Братскому и палестинскому салонному лирику Ицхаку Груберману за совместный труд «Вот почему я не могу без Брянщины».
После чего последовал массовый Возврат. Его идеологами («прорабами») были назначены эмигранты последней, «депутатской» волны: банковский клерк Парфен Аттасов и учитель чистописания Доротий Огонекич. Они заявили, что за Возврат будут сражаться до последней капли народной крови и покинут тонущий корабль западной демократии последними.
Опустел некогда брызгавший энергией солнечный Брайтон.
От безысходности, не успевая оформлять визы, исхудал и опустился нечерноземный посол в Тель-Авиве. Толпы израильтян в косоворотках, распевая донские казачьи песни, осаждали посольство, требуя незамедлительного этапирования на Родину-мать.
«Возвращаться» же стали даже те, кто ранее и слыхом не слыхивал о Нечерноземье: подделывали метрики, фиктивно женились, делали пластические операции носа и т.д., чтобы попасть на обетованную землицу и на месте отведать Останкинскую колбасу, о целебных свойствах которой ходили легенды (среди ингредиентов Останкинской были обнаружены многие питательные вещества, в том числе и останки прожорливых длиннохвостых проказниц, своей пассионарностью, придававших колбаске чудодейственные качества).
Духовным эпицентром Возврата стал, конечно, Мордостан, куда стремилась вся западная капноменклатура, почитая за счастье иметь хотя бы клочок неудобья в престижной Мордатовке или на худой конец в не менее престижной Проньке.
В то время, как счастливые возвращенцы волнами припадали к заплеванной земле предков, а этнос Средней полосы изнемогал от инвестиций и сытости, когда у населения руки опускались от, казалось, неминуемого счастья, экономика Запада трещала по швам. Производство останавливалось, за среднеамериканский доллар из жалости давали 3 (три) копейки. Несмотря на громадные копеечные интервенции Международного валютного фонда, Средней Америке грозила участь компьютерного придатка Средней полосы.
Ясное дело, что Конгресс почувствовал себя одураченным, равно как и Европарламент и просто ортодоксальные евреи. Столь непредвиденно быстрое и неожиданно мощное возвышение Нечерноземья было встречено все более слышным зубовным скрежетом ура-патриотов западной цивилизации, окопавшихся, кто бы мог подумать, в ЦРУС (комитете государственной безопасности Средней Америки).
А Маня все не беременела и не беременела.
Это беспокоило меня, хотя пользовавший нас Мордатовский фельдшер — бежавший от голода в Саксонии профессор Фриц Горештейн говорил, что все — в воле божьей, надо только еще и еще прибавить обороты и не так страстно отдаваться работе... Но какие там обороты, когда Мордостан под гнетом нашей с Маней неукротимой воли вынужден был крепнуть на глазах, приобретая облик светоча человечества, его последнего шанса бескровно войти в рай!
ГЛАВА YI. ВНЕШНИЕ СНОШЕНИЯ
Потапыч оказался начеку. Оторвав от инфраструктуры Мордостана, он устроил мне брифинг, пригласив независимых друг от друга журналистов. Телерепортеры Нездоров и Чирик-Чекарезов, а также корреспонденты газет: «Ночь» — органа сексуальной оппозиции. «Послезавтра» — центристской ориентации. «Ни пяди вперед» — националистической, большевистской «Топор», правительственной «Народное терпение» и бульварной «Попка-дурочка» в быту оказались милыми собеседниками. Столпившись в бабе Настином офисе, они по началу стеснялись друг друга, но потом отведали «Мордатовской очищенной» и наговорили мне кучу гадостей, сходясь на том, что ЦРУС готовит в Мордостане государственный переворот.
Я не поверил своим ушам, но виду не показал и после того, как бабка Настя взашей вытолкала гостей, в бешенстве позвонил в Бледный дом. Разговор с президентом я начал нелицеприятно.
— Ну ты чего там?
— В каком смысле?
— Бяку мне готовишь?
— Да ты что? Это — не я, я — ни сном, ни духом, я — руками и ногами...
— Добрые люди намекают на переворот. ЦРУС, говорят, совсем обнаглело...
— Не может быть, без моего ведома...
— Ой, смотри! В НАТО выставлю на посмешище... Чего сопишь-то? Не реви... Когда в гости приедешь заложником? Возьми себя в руки...
— Конгресс говорит: если до праздников Возврат не кончится импичмент мне сделают...
— Терпи! Мы тоже страдали, терпели; терпи и ты... - Гуманитарно помогу...
— Вань, не бросай трубку!.. Если выгонят, возьмешь к себе? Лекции буду читать по Средней Америке, как я ее развалил...
— Посмотрим. Не пей, не воруй, не ври.
После такого неутешительного разговора для проверки позвонил Ее Величеству, известной уже коронованной особе.
— Как самочувствуете, Ваше Величество?
— По разному, Ванечка, то это прихватит, то то. Как Маридонна?
— Не нарадуюсь. Хорошая женщина оказалась, патриотка, на два размера поправилась, привет Вам передает.
— Мерси... Когда наследником порадуете? Ох, не тяните с этим.
— Да уж мы и так и эдак, не беспокойтесь, Ваше Величество... Слыхали чего ЦРУС-то нам готовит?
— Они — такие в Средней Америке; без чужих мозгов и кровки не могут, от отчаяния на многое способны, даром, что демократы... Вань, я чего хотела сказать-то, ты участочек мне приглядел? Желательно не у Пронькиных...
— В Мордатовке, Ваше Величество. 6с оточек под огород и домишко, не Тауэр, конечно, но удовольствие получите, грибочков летом пропасть...
Последние переговоры для очистки совести я провел с Нечерноземным Центром. Сам был в гуще народных тел, к телефону подошел Леха, недавно назначенный председателем тайной демократической полиции Нечерноземья.
— Вань, представляешь, тут с твоей легкой руки такой Возврат пошел: все бывшие братья прощения вымаливают, назад под крыло просятся, во жизня пошла эксклюзивная... Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки... Вань, давай битлов попоем, хорошо мне...
— Леха, ты пьяный что ли? Не стыдно?
— Вань, но до чего позитивные процессы идут, прямо до слез...
— Насчет ЦРУС слыхал?
— Наслышан. Ведь жили душа в душу, а теперь ястребы в бессильной злобе могут охаметь... Мой тебе совет: Найди внутреннего врага и обезвредь его, а лучше шефу-то ЦРУС Проньку от себя презентуй, глядишь и успокоится...
— Ты знаешь, я Родиной в последнее время не торгую... как некоторые.
— Не мелочись, Вань! Есть мнение: тебя за заслуги увековечить пора! Как смотришь насчет поста императора? Потянешь всея Нечерноземья? Всенародно выдвинем. Сам, правда, куксится, хочет на себя этот груз взвалить, но мы отговорим старого демократа... Решайся! Опыт у тебя накопился, имидж отца Возврата есть, коронованные особы тебя любят, народ боится...
— Ты, Леха, о таких святых для меня вещах трезвым звони!
И бросил трубку, недоумевая. Леха спьяну попал в самое мое больное место. О своих далекоидущих планах и имперских амбициях я не говорил никому, но знал, что, если судьба вручит мне нечерноземные вожжи, то уж будьте покойны, я найду им применение, я выведу эту чудо-тройку на столбовую дорогу, я покажу кое-кому кое-что и как надо делать, я ни перед чем не остановлюсь на полдороге, и пусть другие народы в восхищении отшатнутся, открывая единственно верный тернистый путь к вершинам любви и пропасти товаров...
Тем более надо срочно разобраться с изменой! Где она зреет? Ведь где-то она должна зреть! Неужто в Проньке?
ГЛАВА YII. МОИ ВНУТРЕННИЕ ДЕЛА
Пронька, Пронька... — неблагодарная, ну чего тебе не хватает? Раньше понятно, — жратвы да равных с Мордатовкой прав; оттого-то и происходила твоя патологическая предприимчивость и агрессивность, тяга к зубоскальству и гармошке. Но теперь, когда я везде насадил равноправность и изобилие?! Откуда эта ненасытность, тоска, страсть к переворотам? Дай ответ!
Ответы на эти вопросы представил Потапыч. По сведениям охранки края, жителей Проньки
1) обижало, что я не включил в название государства слово «Пронька», — они хотели: «Мордопронистан», что на взгляд даже такого культурного человека, как я, элементарно неблагозвучно!
2) их задевало, что жена деспота, которая с древних времен бралась в Проньке, была даже не мордатовка, а «черти-кто, перекрасившаяся в добродетель секс-бомба, которая сбивает с толку мужиков», как они выражались в переводе на литературный язык. «За забором — демократия, все позволено, а у нас только и слышишь: «Не пей, не воруй, не ври», лучше бы землю раздали». И наконец
3) у них был свой альтернативный лидер — экспредседатель Сидор, который подзуживал народ против моей деспотии за независимый Великий Пронистан! Копаясь в нашем с Маней прошлом, и ничего там хорошего не найдя, он докатился до презренной клеветы: он шептал по углам, что никакой я не Мордатов, а типичный Мордатсон, масон и сволочь, заслан сюда специально совместно с заморской моделью-супер, чтобы разложить народ сытостью и поставить на колени дисциплиной...
Смех смехом, а в порядке ответных превентивных мер Потапыч предложил отрубить Сидору голову и сжечь Проньку, но я не последовал совету верного друга и поступил нестандартно: пригласил Сидора на аудиенцию и устроил ему политическое аутодафе... Вспомнили детские годы, он рыдал, признал ошибки, поклялся в верности, после чего я услал поганца с глаз долой в почетную ссылку — моим личным представителем в Великоевропию. Ее Величество Королевна обещалась за ним приглядеть. Супермаркеты Проньки я завалил даровой среднеамериканской мануфактурой и, гордясь собой, облегченно вздохнул...
Жизнь наша понеслась своим чередом.
Выпал долгожданный снег.
По настоянию доброго доктора Горештейна мы с Маней встали на лыжи.
Как-то дошли до пограничных вышек, на одну из некоторых забрались.
Я загляделся в бинокль на огороженные обустроенные просторы Мордостана и впервые испытал сильный приступ глубокого удовлетворения: не зазря прожиты последние месяцы. Маняша печально смотрела в другую сторону, на запад, где из-за горизонта торчали трубы Переименованского цементного завода. Она взяла меня за руку.
— Там за забором, далеко-далеко, за океаном — родная несчастная Арказань-сити... Сколько горя я там хлебнула, пока тебя не встретила, страшно и стыдно вспоминать... Бары, шопы, шоумены, наглые фотографы прямо внутрь лезут... с кем только не приходилось... Но тебя, Ваня, я больше всех люблю...
— Не говори, подруга... (я крепко обнял Маридонну) Ведь вот жизнь… Выполнял ответственнейшее правительственное задание, а напоролся на свалившееся с небес счастье и полное душевное перерождение...
— Какое такое задание, Ваня? Ты мне не говорил.
— Надо было, Маня, Родину выручать...
— Ванюша, а ты кого больше любишь? Ее или меня?
— Я, Маня, вас обеих люблю... Вот сяду на трон, тебя рядом посажу и куплю тебе твою Арказань, делай с ней что хочешь...
— Правда? Веришь ли, так устала от культурной работы, хочется куда-нибудь смотаться к черту на рога и потанцевать по старинке... Ой, Вань, смотри...
Внизу на снегу пестрыми заморскими куртками обозначились широкие народные массы.
— Чего вам, мужички?
— Ваня, мы все ж таки насчет землицы... частной собственности...
— Дам! Воцарюсь официально и дам. Референдум у нас через воскресенье? В понедельник первым декретом дам.
Народ постоял, потоптал снег и разошелся.
На мгновение я почувствовал себя страшно от него оторванным, хотел позвать, вернуть, но Маня нежно прильнула ко мне.
— Оставь их...
— Не оставлю, они как дети. Оставь их, выведи войска, дай волю, землю — сразу шалить начнут... Трудно это, Маня, вот так просто взять мою землю и раздать. Чего им не хватает, в каждом доме по компьютеру...
Маня утешала меня как могла...
Вечерами бабка Настя ворчала, дед Ермолай стонал во сне, я пописывал «Основные направления углубления Мордатовской деспотии», Маня, тоскуя по Родине, переводила их на язык Шекспира. Уморившись, мы гасили свечи, включали сигнализацию, приборы ночного видения для охранки и предавались мечтам об империи, в которой всем хватит добра...
И все было бы хорошо, да только от перенапряжения здоровья я начал несколько слабеть головой; доктор Горештейн утешал меня, что это часто бывает с великими людьми... Но, что самое неприятное, вернулись страшные сны. В ночном бреду напрашивалась одна и та же гадкая мысль; что жена у императора должна быть как минимум княжной, если не принцессой. Маня — хоть и суперзвезда, но из простых и, вообще, свое дело сделала. Политика — штука грязная, тем более жена должна быть благородной, чистой, тогда и детки-наследники будут наполовину благородными... например Мордатов-Габсбург или Бурбон-Мордатов... ведь не останавливаться же на Нечерноземье, надо будет и дальше продвигаться с империей... Да и не век же ждать пока Маняша затяжелеет... Я с позором выгонял эту мерзость из головы, но она возвращалась каждую ночь, обрастая новыми подробностями политической выгоды.
Маня как будто подсмотрела мои предательские сны, заскучала, стала отлынивать от культуры, прогуливать репетиции в Мордобалете, где она ставила оперу «Иван» по «Жизни за царя» Глинки, более того бабка Настя заметила, что Маня заинтересовалась самогоном... Все это было так неприятно на фоне Нечерноземных опросов, которые предрекали мне сокрушительную победу на референдуме...
Беда пришла в сладкой обертке. Откуда ее никто не ждал!
Рок воспользовался невиннейшим поводом!
Присвоением мне Нобелевской премии мира.
Господи, как смешно это: шаги к Величию и обратно...
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ. С У Д Ь Б И Н А
Клянусь, из скромности я не считал эту награду достойной меня, я полагал ее авансом и картбланшем для экспансии Мордатовщины по всему свету. Признание моих заслуг перед человечеством было чрезвычайно кстати накануне исторического плебисцита. Но на удивление не все мое ближайшее окружение сильно радовалось. Напротив! Потапыч, что-то предчувствуя, часами стоял на коленях, умоляя меня не ехать получать эти почетные гроши. Стояла и Маня, ничего не говоря, глядя своими вызывающими сложные чувства прекрасными глазами. Бабка Настя на коленях не стояла, но сказала прямо: «Сидел бы уж дома, обалдуй, и не страмился!» Но, уверовав в свою непогрешимость, я поперся! С супругой, с первыми лицами Мордостана, оставив на хозяйстве Потапыча, а на культуре — доктора Горештейна.
Столица Скандинавии. Королевский дворец. Короли. Академики. Я. На мне — мантия величия. Множество принцесс и княжен на выданьи. Великолепие!
Среди гостей я отметил сияющего Леху, а также понурого шефа ЦРУС, который своей никчемностью вызывал жалость.
Про свою Нобелевскую лекцию я рассказывать не стану: вы и так знаете, что что-что, а сказануть я могу.
Стол на банкете в мою честь был длинный, но бедный, так что весьма уместны оказались дары ягодных Мордостанских болот, пара ящиков «Мордатовской очищенной», да бабы Настино сало, да карбонат, да грибочки и многое другое, скрасившее Европейскую нищету и скудость.
Мой личный представитель Сидор Пронькин, снискавший доверие Нобелевского оргкомитета, был назначен тамадой. Я приветствовал это высокое назначение перековавшегося земляка — вот что значит на зло вовремя ответить добром!
Первый тост провозгласил он: «За великого гуманиста Ивана Мордатова!»
Я просматривал и визировал тексты тостов заранее, но все равно они слушались неожиданно и приятно. Выпили. Закусили. Второй тост: «За Ванькину дружбу со всеми подряд народами! До дна!»
Неподалеку от нас с Маней сидела стайка принцесс крови, они щебетали, стреляли глазками в нашу сторону, прыскали аристократическими смешинками, короче, всячески выкобенивались друг перед дружкой и перед именинником. Маня скорбно пила, не закусывая; вряд ли ей были приятны эти пигалицы, я еле сдержался, чтобы не сделать им замечание... Но смотрелись эти пташки прелестно: молоденькие, родовитые... Эх!
«За деспота Мордостана и без пяти минут императора всея Нечерноземья, нашего дорогого вождя Ивана Доброго! Ура!»
Я морщился от излишнего падхалимажа, но выпил как и все, стоя. Вообще, Сидор явно гнал картину: что ж все пить, да пить; гостям ведь и покушать хочется, когда еще так поедят...
Последнее, что я помню отчетливо, это — нежный ломтик родного сала, который так и не удалось зацепить вилкой, потому что мне стало плохо, в том числе и от следующего, отсутствующего в программе тоста: «За подругу Ванькиной жизни Маридонну Мордатову! Великую певичку почище Мишки Джексона, до дна!» — с Маней что-то произошло, она встрепенулась и встала!!! Сидор вплотную подошел к ней и провозгласил дальше: «А теперь Манька Мордатова исполнит нам что-нибудь сексопильное! Давай, Манюня!»
Я задохнулся от наглости Пронькинской морды, но было уже поздно. Под звуки заготовленного Сидором там-тама, Маня странно улыбаясь, изготовилась делать телодвижения, которые когда-то я ей строго-настрого не рекомендовал исполнять на людях.
Шеф ЦРУС, до сего момента державшийся в тени, выступил вперед и радостно захлопал в ладоши: «Спляши, Маридонна, покажь свою секс-символику! Или позабыла все? Мы напомним! Кавалеры приглашают дам!»
Пронькин, как теперь стало очевидно, беспощадно завербованный врагом, подхватил мою законную жену и затрясся с ней в непристойном дансинге. Коронованная часть публики тотчас же подхватила своих принцесс и покинула банкетный зал в знак протеста, другая же (враги!) злорадно хлопала в ладоши и ногами, поощряя продолжение кошмара.
К стыду своему, в период реформирования потеряв привычку к алкоголю, я уже был сильно поддат и не мог встать, но из последних сил бросил замутненный взгляд на Леху. Лицо друга было залито слезами и обращено на сторону, руки же пожимали холеные лапы шефа ЦРУС; из чего я понял, что Сам из демократических побуждений пошел на все, только бы не допустить меня до трона.
Совершенно очевидно, что в бокал или сало мне что-то подмешали, и я не помню как разрастался скандал. В добавок ко всему кто-то вытащил из моего кармана Нобелевскую премию, но я уже был невменяем, кричал: «Карету мне, тройку, ядерную кнопку», запутался в мантии величия и наконец пал ниц...
А Сидор гнойный, которого я, к сожалению, не додушил в детстве, повез несчастную, слетевшую с нравственных колков Маридонну в портовые кабаки и там при помощи платных массажистов окончательно скомпрометировал ее, меня, Мордостан и светлые идеи Возврата. Ужасно. Ужасно, но все могли увидеть эту публичную ночь, снятую врагами скрытой видеокамерой. На следующий день фильмы «Конец императора» и «В постели с Мордатовой» были показаны по всем каналам ТВ.
Волны мирового скандала докатились до Нечерноземья.
Возврат в одночасье прекратился. С Самим случился импичмент, Леху взяли с поличным и заключили в каземат за развал работы.
Меня же в мое отсутствие свергли.
Восстала Пронька. Бабы разоружили десантников и вооружили мужиков. Пошли приступом на Мордобанк, где с личным оружием засел Потапыч. Когда кончились патроны, во избежание кровопролития он подал в отставку. Тщетно метался храбрый доктор Горештейн, утихомиривая сельчан, но и сам едва спасся в сугробе, укрывшись своими белыми одеждами.
Завоевания деспотии, ее укрепления, инфраструктура, супермаркеты были разграблены дотла.
Пронькин, вернувшийся на пост предсельсовета, не сумев справедливо поделить награбленное и землю, попытался было возглавить гражданскую войну, но был переизбран... Прошедшее время вновь стало настоящим.
В прощальной записке Маридонны, обращенной ко мне, было только два слова: НЕ СУДЬБА.
После свершившегося факта, прочитав записку, в припадке малодушия я совершил неудачную попытку самоубийства, с досады впал в отчаяние и потерял рассудок.
В эти трагические дни первыми протянули мне руку помощи бабка Настя, дед Ермолай и сострадавшая коронованная особа. Позже к ним присоединился Потапыч, старыми конспиративными тропками ушедший от ответственности. Ее Величество Королевна посоветовала удалить меня в добровольное изгнание, что Потапыч и сделал на одном из ранее облюбованных мною вулканических образований в Тихоатлантическом океане.
В редкие минуты просветления, следя за мерным накатываниям волн, я думал о бессмысленности затей с осчастливливанием человечества известными мне способами.
Москва. 1993год
Из книги "Театральный Декамерон" (ЭКСМО, 2001)