Понятие о справедливости
В самом центре мегаполиса, в одной из главных его вен – на Тверском бульваре – сидела я на скамейке с истерзанным настроением, потухшим взглядом, слезами на глазах и дымящимся фильтром сигареты в левой руке. Нет, я не левша, просто так привыкла курить. Учили так: если правша, то, чтобы тебя проверить на вшивость, мама будет нюхать правую руку. Я вот правша, поэтому держу сигарету в левой руке.
Осень. Такая теплая. Красивая. Родная. Моя. Я была уверена, что именно этой осенью у меня все получится – и с работой, и с квартирой, и с отдыхом в Турции. И, в конце концов, Он – «великий и ужасный», самый красивый и самый любимый, Он – не покидающий меня образ, моя самая продуманная фантазия, мой идеал, мое Солнце и моя Луна… В общем, Он должен был час назад идти ко мне навстречу по Тверскому бульвару. Он должен был остановиться и сказать, что ищет меня вот уже седьмую жизнь, что свет дающий ему эту самую жизнь… Все должно было быть так, как в тех моих снах, которые мучили меня уже вторую неделю.
Мне снилась осень, пахнущая грядущей зимой, листья, умирающие и гниющие, небо и кроны постепенно засыпающих деревьев, распустившиеся как яркие цветы в немой тишине лазоревой выси. Снились голоса возлюбленного мною города – вся смесь звуков бескрайнего мегаполиса, перерождающаяся в музыку сердца, которое иногда бьется в унисон шуму машин, заводов, птиц, шагов. Иногда за этой музыкой я слышала мысли моего города, и только однажды услышала его шепот: «Я жду тебя. Только тебя». Тогда я пошла ему навстречу, бульвар стал казаться бесконечным, и в тот момент, когда мое отчаяние умоляло повернуть назад, увидела его. Он сказал: «Через два дня здесь, на Тверском бульваре, я буду ждать тебя».
Прошли эти два дня. Вот я сижу здесь и жгу белоснежный «парламентский» фильтр. До этого я где-то час изучала флору и фауну Тверского бульвара, обошла его вдоль и поперек в поисках Его. Еще раньше я попыталась устроиться на работу и получила легкую затрещину в виде фразы «Мы не принимаем сотрудников без опыта работы». А еще раньше я пыталась снять новую квартиру с нормальной ванной, с унитазом, горячей водой и отдельной кухней в спальном районе по дешевке. За квартиру попросили ровно столько, сколько я заплатить не могла. Собственно, к лучшему. На работу меня не взяли – не чем было бы отдавать долги за съем квартиры.
А Он? Так я же пришла сюда два часа назад. Ходила кругами по бульвару, подбегала к фонтану, перепархивала к Пушкину. Завидовала ему страшно – он уже никого не ждет. Он отлюбил, отстрадал и отплакал. Ему не нужно срочно искать квартиру и работу. У него уже все было. Он уже памятник. Смотрит спокойно и равнодушно, и дела ему до меня нет.
В общем, из всех тех, кому я при первой встрече могла бы показаться Луной, на бульваре был только Александр Сергеевич. И то, даже если бы он и назвал меня Луной, то, наверняка, лишь из-за его собственной учтивости.
И людям этим нет до меня никакого дела. Бегут, спешат в свои клетки с горячей водой, ванной и унитазом. Там им хорошо и уютно. Там никто чужой не попросит о помощи, никого не надо жалеть и замечать. Серая, безмозглая и равнодушная толпа!
Опыт работы им нужен! Где я возьму этот опыт, если я только этим летом институт закончила!? Я молодой специалист! Вы же все время кричите, что вам нужны такие, как я! Значит, не нужны?! Значит, я зря пять лет делала из себя этого молодого специалиста, чтобы сейчас сидеть здесь и мучить десятый сигаретный фильтр?!
Господи, вот где ты сейчас со своими небесными ангелами и своими знамениями. Люди так много рассказывают, что ты помогаешь страждущим, нуждающимся, сирым и убогим. Ты посылаешь к ним их ангелов-хранителей. Они прилетают, улыбаются своими божественными улыбками, потом накрывают тебя своими красивыми белоснежными крыльями и больше тебе уже ничего не страшно. Ты даже видишь, как они своими ангельскими мечами рубят всех обидевших тебя негодяев земли. Ну где ты, Господи?! Где? И где твоя справедливость?!
Почему каждый день в мире огромное количество людей умирает с твоим именем на устах, с просьбой к тебе о шансе на жизнь в нелепых, смешных и поэтому ужасных ситуациях? От удара током, от удушения угарным газом, во сне. Почему тетя Зина, папина сестра, которая никому ничего хорошего в жизни не делала, - богатая и успешная женщина? Она всех когда-то подставила и теперь у нее ни одного конкурента, и она спокойно и счастливо пожинает вкусные и сладкие плоды своих злодейств.
Почему Катька Фокина, за все пять лет не сидевшая ни за одним учебником, получила красный диплом? А мне, отпахавшей от сессии до сессии, не хватило одной пятерочки просто потому, что Михаил Владимирович Орнштейн считал, что «мой взгляд на современные провиденциальные концепции не соответствуют сегодняшней ситуации в философской науке»! Вот она – та четверочка за курсовую по философии, которую я писала год! Я знала всех этих терзателей научной мысли в лицо. Мне уже даже нравилось, но во мне соответствия не хватило!
Так вот Катьку родители устроили в МИД. А я?! А что я!? Любовь мне только снится, вместе с квартирой, работой, зарплатой и прочими мирскими радостями!
Ну и где же ты со своими крылатыми улыбающимися воинами? А!? Где эта твоя хваленая справедливость? Где они…
Вдруг я почувствовала, как кто-то коснулся моей левой руки. В голове почему-то сразу пронеслось: «Боже мой, какая теплая рука… Родная какая-то…» Я хотела обернуться, но:
- Нет, нет, нет. Только, пожалуйста, не оборачивайся! – услышала я мягкий, мурлыкающий голос позади меня. - Ты меня не видела, а я уже два часа хожу за тобой. Ты шла по бульвару, а я – по противоположной стороне высматривал твою рыжую стрижку. Несколько раз терял тебя в толпе… Так пугался – вдруг больше тебя не увижу… Но я решил, что ну просто не могу допустить, чтобы ты исчезла из моей жизни так в ней и не появившись. Ты шла по переходу, а я за тобой. В Москве так много красивых девушек, но только ты…
- Эй, эй… Ты…- теперь в голове с бешеной скоростью проносились мысли о моей возможной встрече с маньяком или психом.
- …похожа на мою Луну… - На этой фразе все мои мысли сгрудились в одну кучу, а потом вспыхнули и исчезли. Остался только голос и эхом раздававшееся внутри «луну, луну, луну». И больше ничего, кроме меня и мягкого мурлыканья за спиной. - Ну, пожалуйста, не оборачивайся! Я загадал, если я проговорю с тобой полчаса, то ты никогда больше не уйдешь от меня. Это значит, что я тебя нашел… что снилась мне ты.
- Ты меня напугал…
- Не злись на меня, пожалуйста. Я очень хороший. Честное слово! А можно я пока так и буду держать тебя за руку?
- Нет, это сумасшествие какое-то! Ну, это как-то…
- Необычно, не так, как всегда? И с тобой никогда так не знакомились?
- Ну да… А тебе удобно так?.. Позади меня… Через скамейку перегибаться, чтобы держать меня за руку?
- А я как-то об этом не думаю. Мне удобно потому, что это твоя рука. А как с тобой обычно знакомились?
- Смешно и глупо: «Девушка, у вас такие красивые волосы! Можно с вами познакомиться?»
- И что ты отвечала?
- Конечно «нет»!.. А потом подстригла волосы, чтобы не лезли…
- И что? Больше «не лезли»?
- Лезли, только теперь переключились на глаза.
- А когда-нибудь ты говорила «да»?
- Когда со мной пытались познакомиться?.. Слушай, меня это раздражает и нервирует – преследовал меня два часа, теперь стоишь сзади и лезешь в мою жизнь…
- Я не лезу в твою жизнь, а робко стучусь. И еще я не преследовал, а шел по твоим следам. Шаг в шаг.
- Шаг в шаг? по другой-то стороне улицы?!
- У меня сердце билось в унисон с твоим.
- Тебя, наверное, очень любят девушки…
- Почему ты так подумала?
- Сказочник. Сладко говоришь.
- А!..
- Так любят? Ну, если ты такой хороший, что прямо «честное слово», ответь уж честно: «Хожу по Москве, развожу девушек на знакомство. Как хищник, подкрадываюсь сзади. А кто-то в это время снимает весь процесс знакомства на камеру». Так?
- Раньше любили…
- Чего?
- Ты спросила, любят ли меня девушки. Я ответил.
- Почему раньше? А сейчас?
- А сейчас я их перестал любить, потому что держу твою руку. И мне хорошо.
- Врешь?!
- Никогда!
Он засмеялся. Спокойно и сладко. Так же, как и говорил. Он вообще был теплый, как эта осень. А еще… Его хотелось слушать. Нет, сначала, в первую минуту, хотелось прогнать. Чего это он о себе возомнил?! Будто бы я тут именно его ждала!.. Его ждала… Его? Ждала!
Внутри стало спокойно. Все растворилось в какой-то моей личной гармонии. Все стало хорошо. Так, как ни у кого. Он действительно был хищник – тигр или леопард… урчал, как котенок, убаюкивал и ласкал этим голосом. А его рука, как мягкая, пушистая, но очень сильная лапа. Сначала я боялась, что эта лапа явит свои когти, и он набросится на меня со спины и растерзает меня прямо здесь на этой скамейке за все мои бездарные сетования на мир. Потом поняла, что это даже хорошо, что этот хищник стоит позади меня – я буду его защищать. Я покажу свои когти, клыки, всю свою силу и уничтожу любого, кто посмеет его обидеть, потому что мне уже хотелось быть сильной, тогда, когда ему нужно быть слабым. Все остальное время он будет просто держать меня за руку.
Тонкие, изящные пальцы – просто рука музыканта. Арфиста, гитариста… Он иногда поднимал руку и перебирал пальцами воздух, как будто там были видимые лишь ему струны. И я … Я слышала музыку. Не города, а его сердца. Оно билось у меня в затылке, который я все сильнее прижимала к его груди, чтобы лучше слышать эту музыку…
- Когда ты начал за мной сле… идти по моим следам?
- Ты переходила дорогу от Никитского … Я сидел на этих штуках… ну там, у памятника Тимирязеву… Такие, то ли микроскопы, то ли еще какие приборы…
- Ну, не важно.
- Важно. Правда. Ты даже на меня посмотрела. Задрала нос и пошла дальше. По Тверскому.
- Я не помню.
Я, правда, не помнила. За эти два часа я успела заглянуть в такое количество глаз, что… Нет, если бы я заглянула, не посмотрела, а именно заглянула, я бы не пошла дальше. По Тверскому.
- Я знаю.
- Что ты знаешь?
- Что ты не помнишь. Просто я знал, что если ты сейчас зайдешь в метро, то я просто развернусь и пойду домой. Значит, ты здесь была не из-за меня.
- А я…
- А ты стала ходить кругами, как полоумная, по Тверскому бульвару, потом села на эту скамейку, закурила и стала смотреть на всех так, будто они все вместе сделали тебе очень больно. Тебя кто-то обидел?
- Мир.
- Как он мог?! Давай устроим ему апокалипсис!?
Он снова засмеялся. Только уже как-то нервно.
- Не смейся. Меня сегодня не взяли на работу, я не смогла снять квартиру, и вообще…
- И вообще мир тебя обидел…
- Да.
- Только из-за этих мелочей ты вылила сейчас целую тонну ненависти?!
- Можешь отпустить мою руку и идти домой. Считай, что я зашла в метро.
Мне было неприятно. Не потому, что он не стал меня жалеть, не стал сочувствовать. Просто он был прав. Все это нытье о моих несчастьях было как-то не к месту. Оно было мелким, гадким. Как бы мне ни было в тот момент горько и обидно, я не заслужила этой руки, этого голоса… и этого «шел по твоим следам».
Такое мое маленькое кино. Голливудский фильм с хеппи-эндом. Красивая история про большую любовь в самом центре мегаполиса в одной из главных его вен, которая обязательно сопровождается безудержным завыванием скрипок и бессмысленными фортепьянными пассажами.
- Как скучно! Не любишь трудности? Боишься? Так жизнь – она и есть одна большая трудность. Если бы у меня в жизни все было хорошо, я бы умер от тоски.
- Ну, начинается! Слушай, может ты уже глубокий старик, а? Так много прожил, так много знаешь! Научи меня жить, ну! Без денег, без квартиры! Какая свобода! Я счастлива и наслаждаюсь жизнью! Спасибо тебе большое за все твои мудрые уроки!..
В этот момент я подняла голову. Очень уж хотелось посмотреть в эти глаза… Заглянуть… В глаза, в которых отразилось небо, и его отражение запуталось в ресницах. Ветер шутливо путался в длинных темных волосах. Почти идеальной формы нос, губы – две тонкие розовые ленточки, сложенные в слегка надменной полуулыбке. Но в этой надменности не было ни капли самовлюбленности и эгоизма: была какая-то царственность, благородство. Теперь он показался мне не хищником, а… Если бы можно было назвать человека Вечер... Когда на небе появляются первые звезды, и оно только начинает сверкать как огромный черный плат с блестящими нитками, в это время с каждой звезды спускается по сну. Мир становится таинственным и бездонным, хотя для полной гармонии этой его тайне не хватает только… Луны.
Он был таинственным и бездонным, и ему не хватало только… Луны.
- Как тебя зовут, следопыт?
- Марк. А тебя?
- Света.
- Вот видишь, у тебя даже имя светлое.
- А сколько тебе лет, Марк?
- Девятнадцать.
- А мне двадцать три. Может, я все-таки в метро…
- Ты знаешь, мне все-таки твои глаза снились. Вот, и если ты сейчас хочешь пойти к метро, то… Значит, что я стал настолько отвратителен, что даже Луна ушла в другой сон.
-Ты очень красивый…
- Ты не знаешь…
- Понимаешь, я пришла сюда сегодня, потому что мне снился ты. Две недели каждую ночь я бежала через весь бульвар, и только два дня назад ты сказал мне, что будешь ждать меня здесь. Я… вот я пришла… Я уже думала, что так не бывает. А может, так действительно не бывает, а ты… ты просто развлекаешься…
- Ага, сейчас я захохочу и скажу, что тебя снимает скрытая камера…
- Ну, вот только не это ты должен был сейчас говорить…
- А что я должен был сказать? Я, конечно, сказочник, но не волшебник.
- Я хочу, чтобы ты обеими руками взял мою ладонь, сел рядом и рассказал мне все.
В этот момент я почувствовала, как его пальцы стали влажными и задрожали.
- Я хочу… Нет, это глупо. Это какой-то бред. Я всю подноготную рассказываю какому-то совершенно незнакомому человеку… Ты же сейчас мог бы выведать у меня все государственные тайны, если бы я их знала. Это глупо. Только мне так хочется тебе верить…
Для меня все эти слова были каким-то откровением. В принципе, тогда я могла бы сказать ему, что он единственный, кого я люблю. Это было правдой. От этого было неуютно, страшно. Это было очень больно. Хотелось убежать и никогда больше не брать на душу этой ответственности – любить кого-то так, как я в тот момент.
Нет, не с первого взгляда. Через вечность, через этот огромный черный плат с блестящей нитью. Окунуться в него и закутаться навечно…
- Пожалуйста, сядь рядом, - попросила я еще раз. Теперь мне уже было все равно. Даже если бы он ушел. Просто отпустил мою руку и ушел.
Марк вздохнул. Отпустил мою руку. Я замерла… а потом весь несправедливый мир стал для меня безнадежно потерян, когда, повернувшись в его сторону, я увидела, что у него не было правой руки – там, где она должна была быть, бездарно вздрагивал от ветра пустой рукав светло-оранжевой рубашки, внизу засунутый в карман желтых брюк. Марк сел рядом:
- Ты привыкай. Я потерплю.
Я отвернулась. Это было отвратительно. Вся эта история, и я в ней. Зачем я рассказала ему все это: про сны, про работу, про квартиру. Я… Да нет, это не может быть Он! Он был другой – с двумя руками, двумя ногами – со всеми конечностями, как у любого нормального… то есть здорового человека…
-Я… два месяца назад… ну… в аварию попал. Когда очнулся, ее… ну, руки, уже не было. Было плохо сначала. Очень. Было много друзей сначала. Очень много. Жалели меня все, я бесился. Бесился, потому что это несправедливо, – Марк говорил быстро, не останавливаясь. - Несправедливо. Не хотел быть… Ну, как это? Недееспособным. Друзья все ушли. И девушки все… Тоже ушли. Я на улицу не выходил. Лето, жарко – нужен короткий рукав, сразу бы бросилось в глаза. Еще болело очень… Ну, в общем, не важно. Я… Потом мне ты стала сниться. И я подумал, что тебе буду нужен. И стало хорошо, - он немного помолчал, потом продолжил, - понимаешь, самое смешное, что я всегда был правшой. И вот – левая рука… Я только курил всегда левой, потому что мама всегда меня обнюхивала, когда я домой приходил. Хотя, все равно знала, что курю. Ну, вот... – Марк замолчал, правда, я уже подумала, что он будет говорить вечно, что ему так много нужно мне рассказать. Я не хотела слушать.
При этом внутри все кричало: «Господи, где она, эта твоя справедливость?! Где ты прятал его два месяца назад?!»
Из всего того, что он говорил, я слышала лишь каждое пятое слово, а все остальное время я наблюдала, как свободно и легко колышется на ветру правый рукав его рубашки. А под ней… Под ней я четко, во всех красках видела этот розоватый обрубок, пронизанный красными и синими жилками, который когда-то был частью его руки. И эту руку я могла бы сейчас сжимать! Смотреть в эти небесные синие глаза, ласкать эти темные волосы с растворенными в них сумерками и … Я бы могла любить его! Сумасшедше! Бездумно! Любить его – этого девятнадцатилетнего мальчика. Если бы…
- …до этого я на скрипке играл в одной группе. Знаешь, есть такие скрипки, их, как гитары, к усилителю подключают?..
…если бы он не был… недееспособным. Инвалидом. А теперь мне придется его обидеть… инвалида. Где же ты со своими небесными ангелами, господи?!.. Как же ему сказать, чтобы не обидеть?..
- Марк, я… Мне пора… Я…
- Тебе неприятно, да?
- Нет, я…
- Неприятно. Я тебе правду рассказал про сны и про… Неважно. Ты прости, я не хотел тебя пугать… И вообще, это все зря. Я пойду. Это мне пора.
- Может, тебя проводить?..
- Ходить я могу. Ты знаешь, мир – он хороший, честное слово, это мы… Неважно. Пусть у тебя все будет хорошо.
Он встал и ушел.
Я не помню, как долго сидела на скамейке. Помню, что было зябко. Нет, было холодно и одиноко без биения этого таинственного мальчишеского сердца. Потом вдруг показалось, что он вернулся и стоит за спиной, я обернулась. Какой-то лысый парень сидел в машине и слушал такую же лысую музыку, и… посмотрел на меня так, будто я…
Я подняла голову. В городе больше не было никакой музыки, кроме звука лязгающих мечей – ангелы бились и явно не за мою душу. Не было той лазоревой выси, в которой разноцветные кроны деревьев распустились как цветы. Была лишь пустая темнота обычного московского вечера, в котором никому не было дела до однорукого Марка и его красивых снов о девушке с рыжей стрижкой, за которой он шел шаг в шаг. Даже самой этой девушке не было до него никакого дела.
А, может, они все слышали? Весь этот мир с его справедливостью и божьими ангелами?
Они слышали. Они все заглядывали мне в глаза. Заглядывали, тыкали в мою сторону пальцами и хохотали: «Так что ты там говорила про справедливость?!» Они издевались надо мной, они дразнили меня! Они все смотрели на меня…
Смотрели на меня, как на инвалида, пока я бежала через весь Тверской бульвар к Тимирязеву. К этим штукам – микроскопам или… Бежала, чтобы потом идти за ним шаг в шаг, чтобы восстановить ту самую справедливость...
Потом возвращалась обратно к метро, и мне было стыдно.
Кукольный дом
Я ее люблю. Она самая добрая, умная и красивая. Я ее сам выбрал. Просто посмотрел ей в глаза, и теперь мы вместе.
Она, кстати, всем рассказывает про мои глаза. Мое имя – Мюка. Я его сам придумал. Как меня зовут по-настоящему, я уже и не помню. Помню, что глупое было имя, поэтому сказал ей это, Мюка.
У нее серые глаза и длинные каштановые волосы. На ночь она заплетает косу, чтобы утром было легче расчесывать. Я очень люблю наблюдать, как она мажет лицо кремом, как массирует руки, когда вытирает полотенцем мокрые волосы и когда красит ресницы. Она берет длинную черную кисточку, потом широко-широко открывает глаза, и тогда мне кажется, что в этом мире нет ничего красивее этих глаз.
Ее зовут Мила, и я ее люблю.
Она работает костюмером в каком-то из театров в самом центре мегаполиса, в одной из главных его вен. Иногда, когда у нее хорошее настроение, или в доме собирается множество людей, то она начинает примерять те костюмы, которые сама создает. Всем становится очень весело. Все смеются и тоже надевают пиджаки, юбки, блузы, брюки, рубашки, шляпы – у нас целых два шкафа этих разноцветных оболочек. Я люблю, когда в нашем доме такие праздники. И еще люблю, когда она смеется, когда ей хорошо. Тогда Мила берет меня за руки, и мы кружимся, кружимся, кружимся. Или танцуем. Потом мы подходим к окну и начинаем вспоминать историю нашей встречи. Она хохочет, а мне становится так хорошо, что на глазах выступают слезы, от счастья. Только я ей их никогда не показываю – я же мужчина, я не могу быть слабым. Я никогда не плачу. Только если… Я не люблю об этом говорить.
Еще люблю смотреть, как она читает. Если Миле нравится книга, если она читает своего любимого Толстого, то иногда кажется, что она прожжет своим взглядом страницы. Она большая жадина, когда дело касается хороших книг. Никому никогда не даст даже просто почитать ту, которую любит. Она с ними тоже танцует. Когда прочитает, когда захочет еще раз почувствовать что-то засекреченное у какого-нибудь писателя. Мила вообще любит такие тайны – тайны о вечности. Те, которые никто и никогда не разгадает.
Она верит в знаки судьбы. В то, что перо на подоконнике – это обязательно неосторожно оставленная ангелом улика, доказывающая его присутствие в ее жизни. Миле еще кажется, что колокольчики звенят тогда, когда смеется ангел, поэтому у нас в доме много колокольчиков. Она верит в то, что самые ее любимые мелодии, книги, стихи находят ее сами, и приходят лишь в то время, когда они ей жизненно необходимы, когда она может без них умереть. Поэтому у нее нет дисков Армстронга и Стравинского, в ее библиотеке нет стихов Бальмонта.
Когда у нас на кухне свистит чайник, Мила подходит и просит его не сердится на то, что она про него все время забывает. Мила разговаривает со всем, что есть в нашем доме: со шкафами и креслами, с подсвечниками и чашками, с фотографиями в рамках и цветами в горшках, даже с компьютером и телефоном. Они у нее все живые, у всех есть имена, и каждому Мила подарила частичку своей души – вынула из сердца и подарила. Поэтому она всегда плачет, когда разбивается какая-нибудь чашка или телефон ломается. Тогда Мила говорит, что у нее умер друг и идет в большой парк, который находится рядом с нашим домом, чтобы похоронить этого своего друга. Там много людей, они все веселятся, катаются на каруселях, едят мороженое. Мила думает, что это лучшее место для того, что бы встречать там Вечность.
Еще я люблю ее руки и губы. Она дает мне столько нежности, когда целует или берет меня за руки. Никто и никогда не давал мне столько. Тогда я прижимаю голову к ее щеке и слушаю, как кровь бежит по венам в ее теле, как она вторгается в ее сердце и каждой своей мельчайшей частицей дает жизнь самой любимой женщине на свете.
Когда Мила шьет, то в доме становится так тихо, что я даже слышу, как бьется мое сердце, и дышат мои легкие. Она разговаривает с тканями, с иглами и нитками. Нет, не разговаривает, она их заговаривает. Просит, чтобы они помогли ей создать наряд для кого-нибудь. То есть не наряд, она говорит «кожу». То, что изменит облик, создаст новое существо.
Я не люблю, когда Мила плачет, когда ей плохо или тяжело. Когда кто-нибудь в этом жестоком мире ее обижает, мое сердце сжимается в кулак; и, я уверен, если когда-нибудь встречусь в тот момент с тем, кто сделал ей больно, мое сердце раздавит его своей силой и любовью к ней.
Если ей больно, она садится со мной на свой любимый розовый диван, прижимает мою голову к своей груди и плачет. Мне страшно и холодно. Когда она плачет. У меня не получается быть злым, я не могу ничего сделать, чтобы отомстить за слезы Милы. Только сильнее к ней прижиматься и сцеловывать ее слезы.
А ночью, ночью я люблю смотреть, как Мила спит. Маленький ангел. Он сидит рядом с ней, поправляет ее косу, если она может повредить ее сну, гладит по голове и иногда что-то шепчет на ухо. Тогда Мила улыбается. Она знает, что Маленький ангел следит за ее сном. Она видела всех крылатых, которые живут в нашем доме. Я их тоже видел. Они красивые и очень добрые.
У меня есть один дефект. Брак. Я горбатый. Немножко. Под одеждой этого обычно не видно, но когда однажды она решила меня помыть в ванной, я чуть не сошел с ума от одной мыли о том, что, увидев мой недостаток, Мила бросит меня, и я останусь один, без нее. Когда она сняла с меня рубашку, мне стало больно от страха и обиды, которые вдруг проникли в мое сердце. Мила ничего не заметила. Просто гладила меня по спине и целовала. Говорила мне все время, что я очень красивый. А я был ей за это благодарен и смеялся. Теперь знаю, что она любит меня несмотря ни на что.
Первый раз я плакал, когда после веселого праздника, который Миле устроили друзья, в нашем доме остался ночевать какой-то парень. Когда я еще не знал, что он останется у нас, мне даже понравилось его красивое лицо. У него были добрые глаза. Я верил ему, а он… Он сначала долго целовал Милу. Прямо на моих глазах! Целовал ее волосы, руки, ресницы – целовал ее всю. Потом расстегивал ее блузку, потом снимал джинсы, потом увел ее в другую комнату… И я ничего не мог сделать! Я просто плакал. Вокруг меня собрались все живущие в нашем доме существа, и они тоже плакали, потому что ничем не могли мне помочь. А я слушал их… их… Не хочу говорить!
Утром они улыбались друг другу, все время искали повод, чтобы схватиться за руки. Она не смотрела мне в глаза, даже не подходила ко мне.
Теперь он живет у нас. С Милой. Они все время вместе. Так странно. Теперь ночью на ее… на их кровати сидят уже два Маленьких ангела. Они часто ссорятся, потому что не могут поделить между собой половины кровати. А когда устают браниться, свешивают ножки с подушек и целуются. Потом хохочут и таскают друг у друга перья из крыльев. Иногда подлетают ко мне и начинают рассказывать мне всякие забавные истории. В доме вообще больше шума и голосов. Стало веселее.
Только я все равно плачу по ночам. Просто я не перестал любить ее… Милу. Она стало еще красивее. Правда все реже и реже замечает меня. Я теперь мечтаю, что когда-нибудь ночью она войдет в мою комнату, увидит меня и поймет. Поймет, что я живой. Что мастер вложил в меня сердце, а она его оживила. Что ночью весь наш дом становится другим. Я могу ходить, осязать. Я много чего могу ночью. Теперь я научился злиться, и даже смогу убить его, если он ее обидит. Я только жду этого. Он меня обманул. Он не должен был оставаться у нас.
Вот сейчас, сейчас мое сердце бьется сильно-сильно. Ночь. И они снова вместе. И я снова плачу, ведь я все равно никогда не причиню ей боли. Я знаю, что это такое. Любить больно. Всегда. А я люблю ее. Люблю мою Милу. Я буду долго ждать, когда она придет в этот мир, который сама создала. Когда снова возьмет меня за руку, когда будет рассказывать о нашей первой встрече, когда будет целовать меня, когда не будет его. Когда она поверит в то, что у меня есть сердце. Пусть фарфоровое, но сердце. Есть сосуды и капилляры – тонкие шелковые нити внутри. Мне бывает больно, и я умею любить и злиться…
Только я кукла. Я арлекин. Я умею любить несмотря ни на что. Стою на своем постаменте и плачу, потому что умею любить.
Саломея
- Господи, как же она достала со своим Шолоховым! Поэтика «Тихого Дона»! Художественное содержание! Сколько уже можно?! Где она там, эта поэтика?! Мне по ночам казаки с шашками снятся.
- Ну, вот и шел бы себе на физмат!
- Жанка, а Жанка, а у тебя лекции по фату есть?
- Димка, а Димка! Ходить надо на лекции-то! Посмотрите, как устроился: придет раз в пятилетку на пару, забьется на заднюю парту и сидит своего Уайльда вымучивает. А потом лекции клянчит. – Жанка стала перебирать и перелистывать тетрадки, которые несла в руках. Увидев обложку с изображением троих нелепо одетых молодых людей из проекта «Дискотека Авария», она остановилась, ткнула пальцем в нос тому, который был изображен слева, - Ты мой сладенький! – прижала тетрадку к груди и затем протянула ее Димке. - Ой, ладно, держи свой фат. Принесешь в понедельник. Дим, а сегодня новый фильм с Джонни Деппом вышел… Пошли, успеем еще, а?
- Так. Только не надо использовать свое служебное положение в своих личных целях. Дала один раз одну лекцию, и сразу - в кино!
- Тоже мне, филолог! Целых два повтора!
- Моя речь - разговорная! Имею полное право!
- Дим, ну пошли в кино. А я тебе вариант по диалектологии напишу. Ну, Дима!
Двери храма литературы захлопнулись, и начинающие жрецы филологического культа медленно пошли к трамвайной остановке. Никогда еще дорога к общественному транспорту не казалась Димке такой долгой, занудной и навязчивой. Он уже устал объяснять бесконечному количеству своих однокурсниц, тайно и явно влюбленных в него уже с первого семестра, что филфак для него – это ступень. Ступень к… Раньше он думал, что это верный путь к мечте, к той, которая приведет в мир созидающего творчества, в мир талантливых и красивых, в мир, бесконечно влюбленный в самые светлые и добрые силы целой Вселенной. Мир вечного восторга и любви. Теперь Димка уже не знал, что это за ступень, какая дорога за ней начинается, или кончается. Все больше и больше он склонялся к мысли, что здесь, в этих стенах, все твои вымученные и выстраданные мечты умирают. Тихо, но очень болезненно уходят навсегда, оставляя в тебе пустоту и жажду немой и бездарной мести всей системе, в которую тебя посвящают с выдачей университетских дипломов.
Раньше, ничего не зная о средствах художественной выразительности и литературных типах, Димка был уверен, что способен перевернуть мир, просто рассказав о своей первой любви. Теперь он знал все о жанрах и поэтике, но рука на мир не поднималась. Каждый раз он представлял себе, как группа студентов делает филологический анализ его текста о той самой первой любви. Они разбивают его на части, вытаскивают метафоры, эпитеты, гиперболы и прочие тропы, еще они называют твое выплаканное чувство «текстом», а главное – все время приговаривают: «Здесь автор хотел сказать…», «Его идея – это…»
- Препарация все это! – выкрикнул как-то Димка с последней парты. – Этот самый автор сам не знал, чего сказать хотел, и как оно вообще у него получилось это произведение. Просто не мог жить с ним внутри. Оно наружу просилось. Он умер бы, если не написал! Ты его слышишь, видишь, чувствуешь – живешь им. Только куда оно тебя уведет, никогда не знаешь. Грош цена тому писателю, который за этой метонимией имел в виду то-то, а вот этот эпитет вообще обозначает нечто невероятное! – За этим монологом язвительно следила вся аудитория. Закончив его, Димка схватил сумку и ушел, робко прихлопнув дверью.
Потом он два месяца пытался сдать этот пресловутый зачет по фату. Часами простаивал у кабинета декана и участвовал в длительных педагогических беседах с Еленой Сергеевной, которая настоятельно советовала ему уйти из университета, поскольку нельзя покушаться на священное писание – учебник по теории литературы Жирмундского, поскольку «слово – это инструмент, это резец, а писать – это четкая, выверенная по языковым формулам, техника», и, в конце концов, «литература – это…». Впрочем, вопрос о том, что же такое литература, волновал и саму Елену Сергеевну, заведующую кафедрой, профессора. Димка с гордостью думал, что именно поэтому она тогда молча взяла зачетку и без дополнительных вопросов оставила в ней свой автограф и выстраданное им «зач.».
И вот она Димкина сегодняшняя мечта – желание, чтобы никто и никогда не препарировал его сердце, которое все, до последней капли крови и мельчайшего капилляра, было положено на бумагу и срисовано по контуру. Картинка сложилась в слова больные, тоскливые, разрушающие, убивающие, терзающие. Да нет, красивые, тонкие, светлые, неуловимые, вечные, непознаваемые, нераскрытые, таинственные – созданные его первой любовью.
Где-то учиться Димке было необходимо. Собственно, как и всему его поколению, которое после школы всеразрушающим поток стремилось во все существующие высшие учебные заведения. Кто-то, как Димка, бережно вносил туда свою мечту о разумном, добром, вечном, которую там же и оставлял. Остальные шли за престижем, модой, карьерой…
- Дим, ну давай вернемся пока не поздно. Вон трамвай в ту сторону идет. Фильм через сорок минут начнется, как раз до кинотеатра доедем… У меня родители на дачу уехали… Можно потом ко мне...
Димка отвлекся от бесконечного потока своего сознания и поднял глаза к небу – единственной сущности, которую он сейчас хотел бы созерцать, с которой было о чем поговорить и помолчать. В этот момент на щеки, губы, веки посыпались ледяные поцелуи. «Первый снег нежно губы мои ласкает…» Димка поежился от внезапно нахлынувшей и согревшей сердце благодати, как-то стало все равно, что еще будет говорить Жанка и какие еще способы станет изобретать, чтобы затащить его к себе домой. «Никого не жалко, никого…» И вдруг…
Вдруг… Там впереди, на дороге, танцевала девочка. Легкая, хрупкая, чудесная в смешной шапке и пушистых сапожках. Димке показалось, что он попал в какой-то бесконечно красивый японский фильм. В котором пелось о центре Вселенной. О маленьком клочке безграничного мира, на котором танцевала эта девочка.
Пространство постепенно сужалось. Люди, хрущевки, трамваи, провода, машины, даже Жанка исчезли, пропали в кромешной тьме безвременья. Черные ветви деревьев совершенствовали свое искусство каллиграфии, кружевами рисуя границы огромного мира маленькой девочки, растворившейся в танце. Воздух стал густым, было тяжело дышать, и пахло амброй, мускусом, жасмином, цветущей вишней… Димка не мог дать названия этому запаху. Все вокруг приобрело нежно-розовый оттенок, даже черная тушь ветвей. Только снег был белым. «Лепестками небесными сыпался снег… Рассыпался перьями ангеловых крыл…»
Она танцевала. И весь мир, вместе с Димкой, в это остановленное мгновение лежал у ее ног. Она кружилась, перебегая от одного дерева к другому, ловила снежинки тонкими юными пальчиками, подносила их к лицу, что-то шептала им, целовала и подбрасывала вверх растаявшие снежные слезы. Во всем мире в этот момент не было никакого другого существа более красивого, гармоничного и более нужного всей человеческой цивилизации, которая давно уже растратила себя на пороки и комфорт. Хотя этой самой цивилизации тоже не существовало. Была лишь эта девочка и ее танец-песня Снегу. Танец тому, кто был для нее в это мгновение Богом, которого знала лишь она. Снег… этот ее таинственный пророк. И его поцелуй – это маленькая, невинная детская шалость, ради которой она положила весь мир со всем существующим в нем к ногам того, кто был достоин этого больше всего на свете. За свою мечту о нем, за свою любовь к нему она уничтожила все самое грязное и пошлое в мире; оставила только свет, только красоту… И Димку, который не мог оторвать от нее глаз.
Саломея. За поцелуй любимого, за эту безумную Любовь к неприкасаемому человеку, святому, танцевала. Любила, и поэтому казнила. Девственница-прелюбодейка! не смогла отдать ему себя, не смогла взять его себе.
Так и не попали они ни в рай, ни в ад. У них целая Вечность. Она радуется ему и шепчет о его красоте, о своей любви. Не касаясь, не смея – так отмаливает Царевна Иудейская свой горький поцелуй. А он рассказывает ей про своего Бога, сидя с закрытыми глазами – так отмаливает свой грех, свою запрещенную кем-то любовь. Пытка. Не воздаяние, а наказание. Ибо если бы не любил, посмотрел, и никогда не целовала бы она его мертвые холодные губы.
Девочке было лет 12-13, но, сколько в ней чего-то такого, что ты не обретаешь, познав тысячу глаз и тысячу рук; то, что находишь в глазах человека, знакомого с мечтой о любви. Просто с мечтой. Да что она знает! Господи, откуда эта малышка знает!
Невыразимая легкость, неземная чистота, красота света. Димке казалось, что он сейчас заплачет, заревет, бросится к ее маленьким ножкам и будет умолять, чтобы она продолжала танцевать, ведь пока она…
- Какого хрена ты уставился на эту малявку!? Мы трамвай пропустили! Теперь опоздаем! – почти визжала Жанка. От обиды, от досады… Скорее всего от ревности.
Появились люди, хрущевки, трамваи, провода, машины и, конечно, Жанка. Димка же все еще не сводил глаз с девочки, которая тоже вдруг обнаружила другой мир с серой толпой куда-то спешащих людей, с непрекращающимся шумом машин, автобусов, с навалившейся вдруг пустотой и тоской по своему миру, в котором каждый снег – первый, каждый поцелуй – в сердце, каждая любовь – настоящая и навечно, небо розовато-голубое, ветви – палочки с черной тушью на кончиках, вечная весна, а ночь начинается с восхода Луны.
Девочка оглянулась вокруг. Смущенно посмотрела на Димку и побежала к какому-то дому, который был рядом. Еще раз обернулась, как-то по-детски кокетливо улыбнулась этому странному молодому человеку с открытым ртом и распахнутыми глазами, и скрылась за углом.
- Нет, ну ты чего молчишь!? Я тут как дура последняя рассказываю ему…
- Жан, о чем? Про первый снег и первую любовь? – с нескрываемой надеждой на положительный ответ спросил Димка.
Она поджала губы, нахмурила брови. И попыталась сказать что-то гневное, страшное и, по ее мнению, очень обидное, но Димка ее опередил:
- Слушай, большая просьба – пожалуйста, ничего не говори, пока мы не доедем до кинотеатра. Если что-то будет угрожать непосредственно твоей жизни, просто потяни меня за рукав.
- Ты идешь со мной в кино?! Вау! А потом ко мне, да?
- Я же просил…
-Да, все молчу. Ля-ля-ля…
Ночевать Димка пошел к родителям. Делал он это очень редко. Тургеневские вопросы про отцов и детей внесли свою лепту и в их отношения, поэтому чаще всего он жил в квартире, которая досталась ему от бабушки. Сегодня же он чувствовал себя избитым, израненным, смертельно больным и умирающим одновременно. Ему не хотелось в этот раз оставаться одному, как обычно, накуриться какой-нибудь травы или хорошо выпить. Хотелось придти домой к мамочке и папочке, рассказать им, какой он на самом деле хороший и как он их любит, и как они ему сейчас нужны. Даже не из-за того, что Жанка наконец-то имеет все основания названивать ему в любое время суток по любой веской и не веской причине, что теперь половина института снова будет собирать ставки, пытаясь угадать, через сколько дней или недель Димка бросит Жанку, что опять сделает человеку больно, что, видимо, свое он уже отлюбил, когда написал этот свой первый белый стих про первую любовь…
Красотой скользила
По земным ступеням
Неземная сила
Неземных молений…
Лишь ее увидев… умер –
Не предавши Бога, в золотые ее глаза…
Просто больно было, что так бездарно оборвалась встреча с чудом, волшебством. С мгновением абсолютного счастья, которое не часто испытаешь в самом центре мегаполиса, в одной из главных его вен. Хотя, может, просто нужно чаще останавливаться и быть готовым к этой встрече, к растворению в мечте о прекрасном и вечном…
- Мы, конечно, безгранично рады, что наше единственное и неповторимое дитя осчастливило нас своим приходом, но ты, надеюсь, трезвый и не будешь до утра рассказывать о том, какой ты несчастный и как тебе не повезло с родителями, – сказал Димкин папа, открыв дверь.
- Привет, отец. Знаешь, я вас с мамой очень люблю. Но если бы ты был отцом Бальзака, тогда свои «Утраченные иллюзии» он бы написал в 20 лет, - Димка вошел в квартиру, повесил пальто в шкаф, снял ботинки и закрылся в ванной. Кинул сумку, включил воду в душе и присел рядом с унитазом, прислонившись к нему спиной. Закрыл глаза и тут же увидел черную тушь ветвей, розовые тени и запахи… Запахи лилий, звезд и… мечты. Увидел, как «лепестками небесными сыпался снег, рассыпаясь перьями ангеловых крыл». Услышал тоненький, нежный детский голос…
Что-то вдруг громко и настойчиво застучало в голове. Сильнее и сильнее.
- Дима, ты душ принимаешь? Сына, освободишься, вынеси мусор.
Димка вскочил, попытался открыть дверь. Долго дергал за ручку, потом, когда понял, что забыл, как работает этот чертов замок, дверь сама распахнулась. Мама недоумевающее смотрела на него:
- Димочка, я думала ты моешься…
- Слушайте, но вам, вам всем, всему этому долбанному, дебильному человечеству хоть когда-нибудь приходила в голову мысль прислушаться к другому человеку! Не всматриваться, не корить иронически… Не знаю, просто прислушаться к его тишине и понять, что если вы его сейчас тронете, он никогда вас не простит, потому что в этот момент вы убьете его мечту и его самого с этим чертовым мусором! – Димка выхватил из маминых рук пакет и вышел на площадку. Потом кинул его в угол, сам сел на ступеньки и прислонился к стене.
Он смотрел на этот пакет с мусором, и ему вдруг стало еще больнее и горше. Какая-то безграничная обида за эту девочку нахлынула на него. Обида за эту ее мечту о мире, в котором каждый снег – первый, каждый поцелуй – в сердце, каждая любовь – настоящая и навечно, небо розовато-голубое, ветви – палочки с черной тушью на кончиках, вечная весна, а ночь начинается с восхода Луны. Когда мечтаешь… Когда любишь… Его так легко разрушить, разгромить и разграбить. А взамен – пакет с мусором. Лично вам. В руки. В душу. В сердце.