Мой друг художник и поэт
С Владимиром я познакомился в 1985. Он тогда закончил Ленинградский машиностроительный институт, а я Ростовский институт сельхозмашиностроения, и оба по распределению попали на крупный завод в городе Синий Курган. Впервые мы увиделись в отделе кадров. Суровая тётка распекала его за неправильно написанную автобиографию:
- Ну, что это такое вы написали, одно начало чего стоит: «детство оставило во мне чувство щемящей грусти»!? Я с этим в Первый отдел не пойду.
Он многословно оправдывался, говорил, что просто не может писать сухим канцелярским стилем. Выглядел он очень колоритно: высокий, полный, лицо смуглое, а глаза ярко-ярко синие, и грива чёрных вьющихся волос, - он потом рассказывал, что лет до тринадцати волосы у него были белёсые прямые волосы, а потом потемнели и закурчавились.
Тётке надоело с ним пререкаться:
- Вот посмотрите, как у молодого человека сделано, - кивнула она на меня, - пусть он вам поможет.
Помогая составлять биографию, я узнал, что мой новый знакомый коренной ленинградец. Папа у него секретарь парторганизации на заводе газового оборудования, но раньше он занимал в горисполкоме приличную должность. И дача у них была с большим деревянным домом, там, на веранде за круглым столом они любили пить чай. Электричество нарочно не включали, а, когда совсем темнело, мама зажигала большую керосиновую лампу. Было очень уютно. Потом эту дачу отобрали… Папа после того, как лишился должности, ходил злой, хмурый и с особым рвением взялся за воспитание детей. Дочке он не мог простить, того, что она стремительно взрослела и принимала ухаживания от какого-то парня. А сын, по его мнению, был слишком избалован и ничего не умел делать. Мама всегда защищала детей. Она была очень доброй, её все любили в школе, где она работала, и каждый год первого сентября и на день учителя дом наполнялся душистыми цветами, которых некуда было ставить. Учиться Вова пошел в мамину школу.
Так постепенно мы разобрались с членами семьи и перешли к образованию. Я попросил его так много не рассказывать, а то я путаюсь в деталях. Он тут же мне поведал о том, что в школе каждый шаг его был ведом маме. Она узнавала, как он отвечал на уроках, с кем общался и в кого был влюблен. Зато ей ничего не стоило исправить его плохие оценки на хорошие, освободить от физкультуры, в сентябре отпросить с занятий, чтоб всей семьёй поехать к Черному морю. И однажды в Анапе…
- Володя, не отвлекайся, - говорю я, – Вот, закончил ты школу, - в армии, я так понимаю, не служил, - пошел в институт.
И тут последовала душещипательная история. С детства Вова любил рисовать и сочинять. Бывало, он маленький рисует, и в стихах всё комментирует, а старшая сестрёнка слушает и восторгается: «Вова, ты у нас настоящий поэт и художник!». «Ещё какой поэт! Какой художник!», - восхищенно, соглашалась мама. «Поэт, художник», - снисходительно бурчал папа. Так и пошло: помимо основной школы – художка, музыкалка, литературный кружок. И вдруг, классе в девятом, папа его спросил: «А кем ты, Вова, хочешь стать?» - «Как кем – поэтом, мы же говорили» – «Ну, в детстве все хотят быть поэтами-космонавтами. А я тебя серьёзно, как взрослого человека, спрашиваю» - «Папа, у меня талант, у меня хорошо стихи получаются». Тут Вова услышал всё, что папа на самом деле думал о его стихах, о его таланте и о поэзии вообще. Вова плакал, как маленький. Мама его утешала, говорила, что нужно получить серьёзную мужскую профессию, а стихи можно писать в свободное от работы время. Папа вспомнил все свои старые связи, чтоб втиснуть сына в приличный технический вуз. Первокурсник Вова написал эпиграммы на всех преподавателей, кто-то из друзей процитировал их, там, где надо. В общем, папе опять пришлось напрячь связи. А тут и сессия, а Вова ни в зуб ногой…
Мы просто написали, когда он поступил и когда закончил институт. Про поэтический дар я ему посоветовал вообще не упоминать, а то заставят оформлять стенгазету или ещё какую-нибудь ерунду навесят.
В первый день нас, новичков, водили с экскурсией по цехам. Завод ещё работал на полную мощность, но вся махина уже начинала разваливаться. В колхозы отправляли по три огромных монструозных трактора, чтобы механик собрал из него один, способный проработать до следующей поставки. Мне тогда всё было интересно, - оборудован-то завод был неплохо, - я хотел работать этом на производстве. А Вова чихал от пыли, зажимал уши от шума, вздрагивал и жмурился при каждом ударе молота. Я подумал: «Тоже мне поэт в изгнании! Лермонтов! Он из Питера в Синий Курган как в ссылку приехал. А у нас из Ростова сюда лучших выпускников направили, потому что город строящейся, развивающийся, можно быстро квартиру получить».
Оба мы стали работать в конструкторском отделе, где из тридцати конструкторов за кульманом постоянно стояло только шестеро, остальные только и делали, что пили чай. Я сразу присоединился к первой категории. А Владимир, он вроде бы и пытался что-то делать: дадут ему простейшее задание, он запутается в расчётах, навертит невесть что и сидит весь такой несчастный, изнурённый. Часто всю работу за него делал я, а он, примостив тетрадь в углу кульмана, кропал свои вирши. Однажды он показал мне эту самую тетрадь, я стихи-то не очень люблю, а его мне вообще не понравились: ни логики, ни смысла, по десять раз одно и тоже повторяется на разные лады. Я вернул тетрадь и сказал, что ничего в стихах не понимаю. Так что поначалу мы не очень дружили.
Но однажды где-то через пол года после знакомства он подошел ко мне и, смущаясь, попросил стать свидетелем на его свадьбе. Я понял, что больше просить ему некого и согласился. Невесту Володи я знал, она у нас кассиром работала. Странную они составляли парочку: эта Оля была такая беленькая, курносенькая и очень смешливая – палец покажешь, уже хохочет, а рядом он такой степенный, плавный, на голове облако черных волос.
Сам я был уже женат, мы с Татьяной ещё в институте расписались. К Вове свадьбу пришли, естественно, вдвоём. Гостей было мало: Володины родители, да штук пять невестиных подружек. Так что посидели практически по-семейному.
На следующий день мне Таня сказала:
- Я не знала, что в Синем Кургане есть такие симпатичные интеллигентные люди. Почему ты меня раньше не познакомил со своими друзьями?
-
«Ей, наверное, в новом городе общаться не с кем, пусть, хоть, с Ольгой этой подружится, - подумал я, - правда, Таня у меня мечтательная и задумчивая, а Оля болтушка, не известно, как поладят». Стали мы ходить друг к другу в гости. Володя, если посиделки проходили у него, всегда играл нам на гитаре и пел свои песни. Его жена только дожидалась, пока он допоёт, чтоб можно было снова затарахтеть. А моя Таня слушала, затая дыханье. Сам я думаю: если уж писать, то о войне, о жизни, о смерти, у него же то «мордочки саманных домиков глядят в степи», то «листья облетают, тают, тают» или вот это моей жене особенно нравилось: «одна в камином освещенном зале ты вальс танцуешь в полутьме». Спрашивается, кто она, почему одна и как она в том зале оказалась?
Первенцы в наших семьях появились практически одновременно. Только, у нас – через год после свадьбы девочка, у них через пол года - мальчик. Я думал, когда у жены будет столько забот, то и дружба сойдет на нет. А получилось наоборот, Таня с маленькой дочкой стала пропадать в гостях. Мне это не нравилось, но я решил, что двум молодым мамам вдвоём и легче справляться и интересней. Дети, как подросли, так и стали льнуть к Володе. Не успеет он сесть, они ему уже гитару волокут, кладут на колени. Он для них специально всякие кряхтелки, сопелки, свистелки сочинял. Веселились вместе и они и он. У меня, честно, так с малыми не получалось. Зато я свою Ленку учил одеваться, шнурки завязывать, убирать за собой. Таня, глядя на мои педагогические опыты, ворчала: «она же ребёнок, а ты с ней как с солдатом»
Наконец, получили мы квартиры. Вова свои апартаменты превратил в нечто авангардное. Представляете, в кухне отколупал штукатурку, кое-где облицевал стену белым ракушечником, а в так везде почти, кирпичную кладку оставил, - не кухня, кремлёвская стена получилась. А я у себя положил керамическую плитку – и практично и красиво. Жене вроде понравилось, но, сравнив, она сказала: «У нас комфорт, у них уют. Вова прирождённый декоратор, а пропадает за кульманом». Я обиделся. Видела бы она, как этот декоратор простейшие детальки чертить пытается. А я, когда сборочный чертёж вижу, сразу всё изделие представляю и знаю наверняка, будет модель работать или нет. Это, между прочим, тоже талант, правда, не такой, чтоб вызвать восхищение чувствительных дамочек.
Пришло время, и, то, что годами гнило начало стремительно рушиться. Производство фактически остановилось. Зарплату платить перестали. Все ринулись с завода как крысы с корабля, прихватывая всё, что можно было с собой унести. Даже мостовой кран пытались с потолка вывернуть, – покалечились умельцы. Я в своём конструкторском отделе сидел до последнего, пока меня не сократили. Я не знал, что мне делать. Я – технарь, прирожденный конструктор, а не торгаш. Попробовал, как все, в торговлю податься. Сделал несколько рейсов в Турцию, пол года на рынке простоял. Ничего не выторговал, только своих приодел на один сезон.
А тут Таня второго рожать надумала. Я ей намекнул, мол, а время ли? Так она, тихоня бывшая, меня чуть не убила. Беременная такая злая ходила, аж почернела. Родила мальчика, и вообще как тигрица стала, никого к нему не подпускала. На меня буквально бросалась, на Ленку чуть что орала. Как-то это сейчас называется – толи родильная горячка толи послеродовая депрессия.
А денег тогда не хватало даже на еду.
Однажды мы с Ленкой поехали на поле, с которого картошку уже собрали, наковыряли ещё мешок мелкой картошки. Другой раз нарвали в лесопосадке солодки, стали настойку из неё в чай вместо сахара добавлять. Как-то пережили то время. А потом я устроился на работу в фирму по ремонту копировальной техники. Уже лет десять хожу по разным конторам картриджи заправляю, принтеры чиню. Не дело, конечно, для специалиста моего уровня. Пытался я системное программирование освоить. Не получилось. Говорят, после тридцати пяти лет учиться бесполезно.
А Вова в смутное время в музыканты подался. Я думал, кому его искусство в такое-то время нужно. Ан нет, люди как женились, так и продолжали жениться, как умирали, так и продолжали умирать. И его звали то на свадьбы, то на похороны. Он в соответствие со случаем то фуражку с розочкой ухарскую натянет, то в чёрный френч вырядится. Платили в основном продуктами со стола, но всё равно ему легче, чем мне было. Он постарел, похудел, кудри его поредели, повисли черно-седыми паклями. Решил он с такой харизмой цыганский хор организовать. Денег назанимал, накупил аппаратуры, инструментов, людей пригласил.
Вдруг – повестка в суд. Нас свидетелями по делу вызывают. Не расплатился Вова, значит. За «высокое искусство» не стали ему платить больше, чем за «халтурку».
На суде было жалко на него смотреть: на себя не похожий, бледный, губёшки дрожат, глазки синие блуждают, голова стриженная. Таня моя чуть не больше чем Ольга ревела, глядя на него. Пришлось её увести. Пол года ему присудили. Срок не большой, но мы думали, нашему Вове с его тонкой душевной организацией и этого не протянуть. А Вова-то как раз на зоне себя и нашел. Сначала наколки намастырился делать – настоящие шедевры блатного искусства. Песни жалостливые там на ура пошли, новым Владимиром Кругом его признали. Потом стал помогать сокамерикам писать малявы, девушкам на воле головы морочить. Да так проникновенно у него получалось, что эти письма-истории даже и в газетах публиковать стали и по радио передавать.
Дело это, похоже, не новое. Помню, был я ещё маленьким, у на соседа по комуналке посадили. Молодой был парень, но уже законченный уголовник: мать, бабку старую бил, когда они ему денег на гульки не давали. Когда он, наконец, попался, все говорили, что, мол, и слава богу, пусть, хоть семья и соседи от него отдохнут. Прошел месяц. Приходит от него письмо. Соседка зовёт мою мать: «Люба, иди послушай! Мы плачем». Они читали, – плакали, мама моя плакала, и у меня в носу щипало. Люди тогда попроще, чем сейчас были. Никто не сомневался, что Гаврила раскаялся, исправился. Ждали его, всей квартирой стол накрыли. Ну, и что? вернулся Гаврила, и опять за старое, даже ещё больше озверел. Спрашивается, сам он с тремя классами образования те письма сочинял или помогал кто?
Наш Вова, как с зоны вышел, своих занятий не оставил. Видно, хлебное оказалось это дело. Говорят, ему из мест не столь отдалённых автобиографии, так сказать, сырой материал шлют. А он уж из этого дерьма конфетку лепит. Любой душегуб у него Раскольниковым становится, любая шалава Соней Мармеладовой.
Я недавно выяснил, что и моя Ленка переписывается с каким-то подонком. Он трогательно так пишет, какой он разнесчастненький, жертва тяжелых обстоятельств, а она и уши развесила: «обещаю, буду ждать». Я – писульки на помойку, а Ленку выдрал, как сидорову козу, хоть ей уже девятнадцатый пошел. Не, знаю, просветлело ли у неё в голове после этого.
А то на днях нашел у своего сына тетрадку со стихами. А стихи такие глупые-глупые, ни логики, ни смысла, по десять раз одно и тоже повторяется. Я ему так и сказал: «Брось это идиотское занятие. Лучше к институту готовься. Выучишься на системного программиста и без хлеба не останешься. А стишки твои никогда никому не будут нужны, таланта у тебя ни на грош нету». Сережа, - взрослый парень, четырнадцать скоро, - плакал, как маленький, слёзы так и лились ручьями из ярко-синих глаз, и он размазывал их кулаком по смуглой физиономии. И волосы что-то у него в последнее время потемнели и закурчавились…