ЭРОТИЧЕСКАЯ СЦЕНА
Сумбур сентиментального попутчика
Познакомились мы с ней в постели зимой 1989-го года... Как ни странно это звучит в смысле постели, но говорю чистую правду.
А дело было так. Позвонили мне из киногруппы: «Срочно — в кадр! утвержденный исполнитель остался, подлец, в Париже, всех обманул, надежда — только на Вас!» Меня, конечно же, схватила мстительная радость: столько времени — ни слуха, ни духа, но вспомнили-таки... А я уж не забыл ту давнишнюю издевательскую кинопробу на рассвете: затемно подняли, заставили на морозе дрова рубить, а потом приставать к неизвестной красотке, которая боялась опоздать на утреннюю репетицию в театре — из-за чего так рано-то. И получать от нее же по роже, всего избила, исцарапала; и только гораздо позже выяснилось, что пробовали отнюдь не меня, дурака, а эту актриску с длинными ногтями, а на мою роль уже давно был утвержден известный киноартист в этом нашем-не нашем многосерийном фильме, на который я, наивный, губы раскатал. Одна радость, ногтистую красавицу тоже не утвердили, наука ей, не царапайся! Надо мной еще неделю в театре потешались и возводили напраслину на одну нашу артистку... Ведь я — актер, работаю на людях, в театре... И вот через три месяца ожидания, которое с каждой неделей становилось все более униженным, звоню в киногруппу, а там хохочут, давно уж съемочный период идет... они просто забыли про меня, чтоб хоть в известность поставить мои раскатанные губы...
Но вспомнили-таки! Теперь разговаривают как с родным и близким. Не зазря царапали. Удача! Из всех оставшихся здесь кандидатов на роль выбрали именно меня. Пруха вопиющая! Во-первых, оплата в не наших деньгах, во-вторых, не после окончания съемок, а каждый съемочный день и без хамства, в-третьих, самое главное — слава; дурные мысли неслись в Голливуд, Де Ниро, Аль Пачино, Оскар за лучшую роль второго плана...
А сюжетец у фильма еще тот: 1918-ый год, революшен, героиня-княжна бежит через всю Сибирь от большевиков, ей помогает в этом молодой американец-бизнесмен, а мешает красная сволочь. Это — я, эдакий медвежище, который всю дорогу норовит ее арестовать и изнасиловать, тоже любит очень, а она — только что из института благородных девиц, княжеской чистоты, американец меня вовремя героически пристреливает, увозит ее к себе, в бунгало, и там в Америке она жутко тоскует по Родине, но рожает совместного американо-русского ребеночка и хэппи энд. Лабуда, конечно, но оплата моментальная, в перерывах кормят на убой и на халяву, а главное — не хамят...
Итак, «Срочно! Съемка — через час, все Вас ждут, любят, надеются, машина прислана, тоже ждет...» Я усилием воли выдержал паузу глубокого раздумья и дал согласие. «Эпизод ключевой. Вы, конечно, помните по сценарию, очень откровенный, будьте готовы! Сцена неудачного изнасилования», — это мне ассистентка уже в машине говорила, подсовывая бумажки с договором и суля золотые горы, забыв, правда, сказать о партнерше...
...с которой, действительно, познакомились мы в постели, хотя... хотя виделись раньше... даже можно сосчитать… лет восемь к тому времени я уже служил на театре, а увидел ее, дай бог памяти, еще раньше, на втором или третьем курсе театрального училища, значит, лет десять назад, а она только поступала, и я сидел на прослушивании абитуриенток, да, да, я не оговорился, в любой десятке от силы — один-два парня, а то и вовсе нет; и вот ты, король-второкурсник-артист, смотришь с заоблачных высот на дрожащих абитуриенток, имея цель завести искрометный роман с какой-нибудь хорошенькой; за два года приобщения к высокому искусству в театральном училище жизненного опыта — выше крыши: интриги, тайные и открытые страсти, пьянство, аборты, роды, браки, разводы — рассказывать дня не хватит, но я был скромнее других, чрезмерно застенчив с детства и медленнее опускался в богемную муть...
Она поразила сверкающей чистотой и ногами. Правда, длинные ноги еще ни о чем не говорят, но читала она потрясающе, стихи: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» Читала так, что я чуть не заревел после первых же слов и хлюпал носом до самого финала. Да и пауза перед началом была такой огромной, когда она собиралась с духом, глаза ее наполнялись алмазами и смотрели почему-то в мои глаза (именно в мои — я точно помню) с некою укоризною. Все ждали чего-то необыкновенного, притихли как мышки и дождались удара боли этих великоотечественных строчек... что за дорожки представляла себе строгая девчонка из Смоленска? Но так пронять нашу циничную братию?! Когда десятка отчитала и абитуру выпустили в коридор ждать своей участи, я подошел к ней, ни слова не говоря, взял и поцеловал ее руку, которую она тут же отдернула, коротко взглянула на меня удивленно, тотчас убежала на своих исключительных ногах. Надо было, конечно, догнать, поздравить, разговорить, предложить помощь в работе, скажем, над басней, а там видно будет... Но я был, действительно, потрясен, да и не успел к тому времени, достаточно обнаглеть и, несмотря на свои угрожающие размеры, был в глубине души, повторяюсь, скромен, в студенческих романах мне не везло — вляпаешься в какую-нибудь любовь до гроба, потом поди выпутывайся, и так всю дорогу...
Да... вот только и остались в памяти огромная пауза, наполняющихся слезами ее сверкающих глаз, первые слова: «Ты помнишь, Алеша...» (кстати меня тоже Алеша зовут), поцелуй руки в коридоре, ее короткий удивительный взгляд и убегающие стройнейшие ножки... А к нам в училище она так и не поступила. Я знаю почему: жена руководителя, набиравшего курс, сама преподаватель актерского мастерства, не допустила: испугалась не на шутку и тех, кем всерьез мог заинтересоваться ее любвеобильный супруг отсеивала беспощадно (зато мужики у них на курсе всегда были что надо).
А в театральное училище она, конечно же, поступила, только в другое — не хуже нашего. Изредка я видел ее на студенческих вечерах в Доме актера, мы не здоровались, лишь на короткие секунды на мне задерживался взгляд ее, не боюсь повторить этих слов, бриллиантовой чистоты очей, мелькало в них что-то очень хорошее и еще что-то похожее на то, что было при чтении «Ты помнишь Алеша...», как будто Алеша позорно забыл «дороги Смоленщины»; я же радовался, что ничем не изгадил свое восхищенное отношение к прекрасной незнакомке, к тому же в душе оставался реальный запас неиспользованной сладкой возможности воплотить невоплощенное и, глядишь, при удобном случае ворваться в ее сверкающую чистоту... Хорошо было мечтать о ней, плывя по волнам богемной романтики студенческих общежитий, вход в которые никакая Советская власть закрыть не могла (она мучила научным коммунизмом, конспектами политэкономии социализма, но в общем не мешала естественным процессам счастливой студенческой юности).
Потом пошла совсем другая жизнь, распределение выпускников по театрам, где много чего происходило такого, о чем вспоминать в эротическом рассказе не хочется, а хочется взять в руки ремень, а лучше бич и бичом Гулливера хлестать лилипутские нравы театральных деятелей: от наивного холуйства до напыщенного барства, вечного вранья, дурного воспитания… Ненавижу… Ладно, оставим в покое талант, раскрывающуюся иногда настежь душу и еще что-то болезненно влекущее в это здание, храм искусств, в настоящем храме порицаемый за изощренный разврат лицедейства.
Тем не менее в один из храмов искусства я распределился. Я попал в столичный (!) театр, о котором, правда, не мечтал, да и не был в нем ни разу и не хотел, но нашел-таки именно в нем свое незначительное место с окладом в 100 рублей, с надеждой на удачу и возможность скоро перейти в другой какой-нибудь более стоящий театр. Но закрутилась «искусственная жизнь»: детские (наименее престижные) спектакли, вводы в старые, совершенно необязательные роли, романы, в которые, несмотря на природную застенчивость, втягивался я по инициативе старших товарищей, имеются в виду нежнейшие, прелестнейшие, изысканнейшие, сложнейшие создания природы — актрисы... бичом их не надо... Бог им судья.
Известная же вам незнакомка тоже вскоре попала в театр, да в хороший, да стала играть, да главные роли, да здорово, сам видел, да закрутила по слухам роман с известным талантливым режиссером, да потом вышла замуж за другого режиссера, староватого, но главного из еще более популярного театра, театра, о котором я безрезультатно мечтал, да сниматься в кино, да хорошо и много... Моя когда-то реальная, но неиспользованная возможность вместе повспоминать дороги Смоленщины потухла в дымке театральных будней, в дыму репетиций, спектаклей, медведей в сказках, дедушках Морозах в детсадовских халтурах, профкомах, худсоветах, борьбе за повышение зарплаты, чаду пьяных разговоров о том, кто гениальней, невеселых думках о будущем, где в лучшем случае светят роли благородных отцов, борьба теперь уже насмерть за звание заслуженного артиста республики, в худшем — преждевременный марш Шопена...
И вдруг это совместное кино! У меня и с нашим-то не очень клеилось, а тут — не наше. Нельзя упускать шанс, подаренный в последний момент продавшим Родину счастливцем. Но сцена очень откровенная, то есть до предела. Ну и что?! Подумаешь. Мы тоже в конце концов уже давно стыд потеряли, пора и нам начинать, начинать — так по большому счету, черт его подери!
Быстро надев все самое чистое, что впоследствии абсолютно не понадобилось, мчусь на присланной машине в натуру. Съемки — на натуре, где-то в районе ВДНХ, между сосен построили кусок Сибирской деревни с настоящей баней и избой, спроектированной по вкусу американцев с элементами сказочного терема ля рюс, где собственно, я и должен был делать свое черное дело с белогвардейской княжной. А исполнять ее роль, в последний момент доложила ассистентка, будет, как вы уже догадались вышеупомянутая незнакомка, которая, конечно («ты помнишь, Алеша...»), взыграла в моей памяти... Меня она уже вряд ли помнит, а я не забыл девственную сверкающую алмазами боли чистоту... Как же я ее буду насиловать? Но надо, ведь я актер...
Примчались. Режиссер ко мне бросается, обнимает, целует, норовит в губы, тьфу, странные они все-таки бывают режиссеры, и наши и не наши (жизнь их еще круче актеров изламывает), меня сразу погнали в баню, парилку, раздели, режиссер — за мной, не отстает, объясняет на слабом русском схему съемки и смысл сцены, хохочет от какого-то предвкушения, налепил на разные мои места дубовых, березовых листьев, и... вперед, не хочется, на дворе — 10 градусов мороза, снег валит, а режиссер что-то несет про Станиславского, Фрейда, свободу, раскомплексованность... «Пей водку, Иван!» (он меня всегда только Иваном, как по роли называл), сует кружку; не знаю как Фрейд, но Станиславский точно ни про минус десять градусов, ни про 40 градусов водяры ничего не писал, тем более, что лет пять я уже не пил… столько, сколько раньше, спасаясь от алкоголизма, уже поглотившего многих моих товарищей. Но режиссер скомандовал «Мотор», я жахнул кружку, слава богу, сильно разбавленной нашими реквизиторами водки, голый выскочил из парной и покатился в снег, навалявшись и вопя от «удовольствия» до того момента, как режиссер приказал штурмовать избу «ля рюс». Я с разбега вышиб дверь, а там уже все готово, юпитеры откуда-то сверху освещают ложе, в ложе — она, она лежит в белых дворянских кружевах и, якобы, ждет совсем другого, но увидев меня вскрикивает. Я, дурак с мороза, стучу зубами, голый, бесстыдный, в снегу и листьях, мерзко до смерти; режиссер орет: «Джамп!» Я и прыгнул. Попал точно. Режиссер кричит: «Стоп, о-кей, в смысле снято, проверка и перезарядка пленки». Вот тут-то мы и познакомились...
Партнерша моя, несмотря на то, что я сильно помял ее при прыжке, оказалась гостеприимной.
— Залезайте под одеяло, вы совсем синий, не стесняйтесь, такой большой и такой зажатый. Давайте знакомиться, меня Машей зовут, мы, кажется, где-то встречались?
— Алексей. Я видел Вас абитуриенткой...
— Ага, значит, ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?...
— Хорошо помню.
— А как я помню! Ты... Вы... лучше ты, ты — первый мужчина, который мне руку поцеловал, вот как славно встретились, сейчас будешь меня насиловать, то есть пытаться; не теряйся, действуй по жизни, а то никто не поверит в наше кино, согрелся? Нам нужно быстро привыкать друг к другу, какой же ты здоровый — дверь одним махом, сейчас они ее укрепят и начнем с начала...
— Я никого никогда не насиловал...
— Это очень мило с твоей стороны, но я научу, очень просто, ведь ты же зверски любишь меня... по сценарию, ну и люби, целуй, все, что попадется под руку, то есть, ну сам понимаешь, меня, а я буду отбиваться по-настоящему, ведь по сценарию я тебя ненавижу, ты расстрелял моих братьев-белогвардейцев, рви одежду, контролируй мои руки и особенно ноги, чтоб я тебя не покалечила и ничего не бойся, женщину в одиночку невозможно изнасиловать, если она этого не хочет... Надо же, ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины... я сильно изменилась с той поры?
— Стала еще лучше, я даже не знаю, что делать...
— Покорять Голливуд.
Этот короткий разговор, который мы прошептали в перерыве, не то, что бы успокоил меня, а еще больше взволновал; лежа под одним одеялом и касаясь своей наготой ее горячей дворянской ночнушки, я ощущал путаницу не только в мозгах, но и нехорошую дрожь во всем теле и решительно не представлял, что будет через пять, десять минут. Она говорила со мной нежно! Факт, нежно...
Режиссер скомандовал готовность; прикрываясь по возможности, я выбежал на улицу. Съемку продолжили с валяния в снегу, потом с диким ревом я бросился в дверь терема и... не выбил ее с первого раза (укрепили-таки, сволочи). Но с разбега, крича так, как я от себя не ожидал, со второй попытки (так и надо было по сценарию) вышиб дверь, дебил с мороза, и ринулся на нее, как бык на обернутый красной тряпкой стилет.
Все шло, как и говорила Маша. Но на словах-то одно, а в живой жизни — совсем другое. Нужно быть окончательным импотентом, чтобы десять лет тайно любя женщину, целуя и раздевая ее, «контролируя» все ее кипящее в моих руках тело, не разгореться настоящим огнем. Зачем она так сладко беседовала со мной? Зачем не была строга и сугубо профессиональна? Зачем перешла на «ты», ведь она — почти генеральша, жена одного из самых главных режиссеров Москвы?
Короче говоря, мне удалось совершить то, чего отнюдь не было в сценарии... В какой-то момент она ослабла, устав защищаться, а я, окончательно потеряв голову, улучил свою секундочку и беспрепятственно вошел в беззащитное ее женское существо... И находился там ровно столько, сколько уже она захотела!... Про людей мы, конечно, забыли, тем более, что поначалу ни оператор, ни режиссер, хохотавший всю дорогу от удовлетворения, ничего не поняли, потом в виду невозможности происходящего сделали вид, что все идет, как и надо, продолжая снимать все до последнего стона... О, диз рашенз!!!
Как бы там ни было, съемка успешно завершилась без дополнительных дублей. Залепив мне пощечину, Маша ускользнула в халат и исчезла. Меня, еле живого, обернули в одеяло, отвели в баню, смыли приклеенные листья, помогли одеться, феном высушили голову, покормили, заставили где-то расписаться, дали денег, долларов и отвезли домой.
Ночью она позвонила (узнала мой номер!), как ни в чем не бывало, сообщила, что завтра — досъемка крупных планов, режиссер очень доволен нашей работой, собственно, то, что я уже слышал по дороге от ассистентки, и закончила информацию коротким вопросом.
— Ведь ты любишь меня?
— Всегда, — ответил я, потом поправился, — навсегда.
— Зачем я, дура, настояла, чтобы тебя утвердили на эту роль?!
— Я десять лет люблю тебя, Машенька, — сказал я, не веря ни своим ушам, ни языку.
— Ты помнишь, Алеша, ты — первый, кто руку мне поцеловал...
— Как честный человек, я должен жениться на тебе...
— Медведь, выспись , как честный человек, хорошенько, завтра — съемка, надо Голливуд штурмовать, утро вечера мудренее, а теперь спать, спать, спать...
Она раздобыла мой телефон и позвонила сама!!! Нет, спать, спать, спать, утро вечера мудренее...
Ой, мудренее, мудренее. Досъемки прошли совершенно в ином ключе. Нас снова уложили в постель, прикрывая, точнее приоткрывая разные части тел. Режиссер горел на работе, мучая нас, отдавая предпочтение не крупным планам лиц, а моей, как бы помягче выразиться тыльной стороне, вообще было невозможно трудно; приходилось долго находиться в неудобных положениях «сплетенья рук, сплетенья ног» и уж в самом деле «судьбы сплетенья». Особенно раздражена была Маша, все ей было не так. Гневно сверкая своими алмазами, она в слезах кричала на режиссера, оператора в том смысле, что они не умеют работать вообще, а с русскими артистами в частности. Я не люблю, когда при мне нервничают, и поэтому заорал своим, надо сказать, страшным басом: «Все — вон! Мы с актрисой сами порепетируем по системе, которую знаем лучше вас, Станиславского, Михаила Чехова, Фрейда, Копполы, Виктюка, черт вас возьми! Когда будем готовы, позовем!». На удивление меня послушались, режиссер, похохотав меньше обычного, объявил для всей группы перерыв на обед, я закрыл за ними дверь на щеколду и...
Часа через два нам робко постучали, еще через час стали дубасить, я разбудил Машеньку и дальнейшая съемка прошла блестяще.
Потом я, естественно, заболел воспалением легких, но мужественно снимался до победного конца, то есть до сцены, когда американский актер красиво и долго меня расстреливал из своего винчестера, а я все не умирал, шепча имя так и не завоеванной (по сценарию) прекрасной княжны. Говорят здорово получилось... Потом только слег. Машенька как приехала навестить меня, так и осталась жить в той комнате, которую в свое время даровал мне родной театр...
Да... Вот какие случаи бывают в кинопроизводстве. На этом можно было бы и поставить точку, но не хочется отступать от правды жизни. Скандал разразился на всю Москву. Машенька бросила своего знаменитого нестареющего супруга, да не с кем-нибудь, не с каким-нибудь американским миллионером, а с никому не известным актеришкой из задрипанного театра. За время съемок произошел развод, сопровождавшийся нешуточными скандалами, угрозами со стороны бывшего мужа, драки с нанятыми им бугаями. Залечив в больнице свое слегка покалеченное тело, я нашел случай встретиться с ним и без свидетелей и мордобоя поговорил, понял несчастного старика, и мы простили друг друга. «Зря она сжигает корабли», — плакал он.
Еще в России выяснилось, что Машка забеременела, совсем как по сценарию. Интернациональная киногруппа устроила нам чудесную помолвку, я и не знал, что американцы могут наших перепить, режиссер вдруг совсем перестал хохотать и сказал тост, странный тост за любовь: «Ничего нет прекраснее любви... особенно между мужчиной и женщиной, — иронически улыбаясь, самокритично добавил он, — но есть что-то сильнее... Америка сильнее любви, Иван...»
В последние сумасшедшие наши московские деньки пожениться мы не успели, Машенька должна была продолжить съемки в штатах и Алексея Алексеевича благополучно родила там, малыш, кстати, в наш кинофильм попал, как сын княжны (это правильно) и американского спасителя, черта-с два! Мой! Алешенька! Я слышал его гу-гуканье по телефону, получал множество фотографий, где видел свою уменьшенную копию с мамиными сверкающими глазками. Ужас, что мы не могли быть вместе. Маша не возвращалась, сперва задержалась на премьеру фильма, потом задержалась совсем; заключила выгодный контракт с каким-то американским домом моделей — ножки выручили, и атаковала Голливуд. Звала меня, но что мне там демонстрировать, у меня все-таки какая-никакая работа здесь, театр, роли хорошие стали давать, вот Несчастливцева во втором составе доверили...
А Лешка тем временем уже первое слово сказал: «Мани». К русским «мама» или «Маня» американская скаредность примешалась. Потом пришло письмо с фотографией — счастливая Машенька и на руках у какого-то дядьки мой Лешка смеющийся, подписано: Мэри, Алекс и Джеймс — в Дисней-ленде. Джеймс — продюсер, наверное, за красивые глаза и ноги устроил Машу в какой-то Голливудский супер-триллер, я его потом видел на кассете, ничего особенного, роль у Маши — не главная, хотя играет здорово, но что-то не то, как будто из глаз ее прекрасных настоящие алмазы кто-то выкрал, или у пленки качество хреновое было...
Потом письма, звонки из штатов резко сократились, а я сыграл на нервной почве Несчастливцева в первом(!) составе, верите ли, гениально, вследствие чего запил, позвонил ей, что приеду в отпуск и наведу порядок с продюсерами! Да, какое там; с этими консульскими бюрократами нашими и не нашими разве визу получишь, пока Родину с потрохами не продашь, точно не получишь; весь отпуск издевались и в конце концов отказали. Пьяный, звонил Маше чуть ли не ежедневно, в долги влез по горло, надоел, конечно, ей и автоответчику... она в Голливуде снимается, а что я? Прислала посылку с алказельцером и пожеланиями мужества, но в конце, видно, не выдержала, приписала, сердце мое надорвав: «Ты все-таки помни, Алешенька, помни...» Помню. Было в жизни удачное стечение счастья, попал под судьбу актрисы, сжигающей мосты и Америку штурмующей, теперь только осколочек мой, как говорится, кровиночка в штатах растет на всем экологически чистом. Ребята в театре мне все равно завидуют, а я плачу по ночам, сожительниц единовременных пугаю...
Потом удивила разыгравшаяся не на шутку перестройка, наш-то богом забытый театр в Америку пригласили на гастроли, Островского с моим Несчастливцевым играть! Я ей позвонил, а у нее уже и адрес сменился, мне любезно дали ее новый телефон, в новом доме с бассейном и с этим Джеймсом-продюсером, то ли уже мужем, то ли еще «другом». Поговорили... Лешка уже в школу пошел... короче, навестить, разрешила, и не запретишь ведь родного сына обнять, говорила нервно, то ли рада была до чертиков, то ли наоборот, трудно там ей очень, устала страшно... я попросил Джеймса от греха подальше в командировку отправить, сказал напоследок, что любовь сильнее Америки и бросил трубку...
Теперь вот лечу. Как встретит? Да как бы не встретила... Лешке праздник Нептуна устрою, объясню ему, что он настоящий сибирский медвежонок, а когда он спать ляжет, упаду перед ней на колени, припомню дороги Смоленщины и, глядишь, изнасилую по знакомству вплоть до следующего ребеночка, лучше девочки, а уж дальше посмотрим какой лучше хэппи энд выбрать.
1992г.
Из книги "Театральный декамерон" (ЭКСМО,2001)