Роденька чувствовал боль. Роденьке было больно как никогда. Роденьку била дрожь. Болело и дрожало изнутри. Роденька не знал, что изнутри что-то может болеть и дрожать, но сейчас там именно что болело и дрожало, совсем не смотря на то, что Роденька не верил ни в боль, ни в дрожь, исходящие изнутри.
Сказать, что Роденька был удивлен – все равно что ничего не сказать.
Та, которая держала его на руках, – он знал, что будет любить ее вечно, что она будет рядом до тех пор, пока он будет нуждаться в ней – а он будет нуждаться в ней очень и очень долго – ну а потом… а потом она уйдет, тихо и светло, будто ее и не было никогда. А он останется. И то, что она уйдет – безжалостное условие того, что он останется. А то, что он останется – печальная причина того, что она уйдет.
Поэтому-то Роденьке и было так больно. Поэтому-то Роденьку и била дрожь.
Он лишь крепче прижался к ней, он хотел обнять ее, расцеловать ее, чистыми младенческими слезами своими умыть ее душу, исстрадавшуюся, обреченную страдать. Для того, чтобы остался он.
А он не хотел оставаться. Он хотел только одного: уйти вместе с ней. Но именно этого-то было и нельзя. Уйти было нельзя. Поэтому-то Роденьке и было так больно. Поэтому-то Роденьку и била дрожь. Просто он до конца не сознавал этого.