Ах, как я быстро всё записываю! Не успела в голову залететь мысль,
я её сразу изкажаю своим умом, и извращаю своими пальцами. Всё наружу.
Ничего внутри. Мне кажется, к старости я сойду с ума. Я буду ворчливым,
выжившем из ума дедом, который то и дело норовит ударить своим костылём
только что дразнившего его мальчишку. У меня будет раздвоение личности.
Растроение. (Так, попишу до двух, а там уже надо поработать.) К вечеру
буду приходить с улицы и что есть силы буду орать на свою старуху.
Старуха у меня обязательно будет. Она терпела всю жизнь и под конец жизни
тоже будет терпеть. Потому что любит. "Ну, успокойся, Пашуль", повторяет она.
Утром я собираюсь беспомощно кричать сидя в одних семейных трусах посреди
корридора и колотить кулаками по полу и стенам, как колотил в школе
умников из класса. "Прости меня!", кричу я, "за всё прости! За то,
что не смог увезти тебя за границу, за то, что пустословил всю жизнь,
за то, что бил!! Прости, если можешь!!!" Она лишь повторит: "Успокойся,
Пашуль". И я успокоюсь. До вечера. Вечером я опять прихожу с улицы,
где только что оборал семиклассницу в короткой юбке с разрисованными
глазами, и опять сценарий старика-Пирамиды повторяется в точности до кадра.
Но, я не дохожу до самоубийства. Я боюсь. Сколько раз я хватался за нож,
сколько раз кричал, что выпрыгну с балкона. Я боюсь. Боюсь за неё,
за мою любимую старуху, что то и дело твердит, чтобы я успокоился.
Боюсь за них, любимых, что редко, но всё-таки звонят и интересуются моим
здоровьем и тем, что я поел на обед. Боюсь за них, тех, что пока ещё не
говорят, но уже ползают и узнают дедушку. Я боюсь. Боюсь заранее.