Это был на редкость жаркий день.
С крыш домов на мостовые капал, стекал золотой зной. Жарко дышали
раскаленные камни улиц, притихли разморенные деревья, люди прятались в
душной тени комнат.
На террасе летнего кафе, увитой диким виноградом так, что солнце сюда
почти не проникало, между тем, было тихо и прохладно. Это был словно
другой мир - маленький оазис в пустыне.
Они сидели друг напротив друг через столик. Поэтому не было ничего
удивительного в том, что взгляды их встретились, царапнув друг друга.
Потом опять встретились и зацепились друг о друга. А потом он подсел к
ней за столик, спросив разрешения, и начал разговор, как обычно, с
того, с чего начинают, когда хотят установить контакт - с какой-то
ничего не значащей, банальной фразы:
- Сегодня случайно забрел на выставку норвежской живописи. Там были
несколько работ, которые меня поразили. Вы не видели эту экспозицию?
Она откинулась на спинку плетеного стула и улыбнулась.
- Вы не интересуетесь живописью?
- Не знаю, - ответила она. - Не знаю, как это назвать. Есть картины,
которые мне нравятся и которые не нравятся.
- Вот как, - сказал он, возвращая ей улыбку. - Вот как, - повторил
снова.
Они помолчали.
Она ему нравилась. Улыбка на ее лице была, как солнечный зайчик.
Иногда, когда она наклонялась вперед, солнечные пятна, пробиваясь
сквозь густую листву винограда, расцвечивали вырез блузки и голое
плечо, выглядывавшее в прорезь рукавов, а волосы вдруг нестерпимо били
в глаза медным золотом. И в один момент ему вдруг показалось, что
где-то вдали играют трубы духового оркестра.
- Ну, а чем вы тогда интересуетесь?
- Людьми, - они опять перекинулись легким мячиком улыбки. - Жизнью.
- Вот как! И многого вы добились? - спросил он, потягивая вино и глядя
на нее поверх бокала.
- Наверное, в том смысле, что вы имеете в виду, почти ничего, - она
улыбнулась шире, открывая ровный ряд веселых зубов.
Взгляды опять встретились и снова, как крюком, зацепились друг о
друга. И он неожиданно для себя накрыл ее руку своей, удивившись про
себя, какие прохладные у нее пальцы.
- Вы мне очень нравитесь, - сказал он.
И он ей нравился. Чувственный рот. Тронутые сединой мягкие волосы.
Красивые руки... И чувство покоя, уюта, надежности... Это чувство
возбуждало.
- Чем же вы занимаетесь? - спросил он.
- Пишу строчки.
- Что это за занятие такое?
Она помолчала.
- Достаточное скучное, чтобы мы с вами о нем разговаривали, - он
почувствовал недовольные нотки в ее голосе.
Они сидели молча. И только легкая улыбка бродила между ними. И не было
им ни скучно, ни неловко.
- Знаете что, сказал он. Я ведь приезжий. У меня как раз закончились
дела. Может быть, вы покажете мне город?
Это был его родной город. Если не считать коротких отлучек, которые
неизбежны в жизни каждого человека, он провел здесь всю жизнь.
Она засмеялась:
- В такую жару?
- Тогда расскажите мне о нем. Это не так обременительно.
Она сильно наклонилась вперед, вся пошла солнечными пятнами. И
сказала, немного кокетничая:
- Как раз так случилось, что я тоже не здешняя. Но кое-что знаю об
этом городе. Не так уж много, но и, пожалуй, не мало.
Помолчала немного. Потом стала говорить, изредка замолкая, чтобы
глотнуть вина из бокала, поигрывая тоненькой серебряной цепочкой,
которую держала в руках. И говорила долго и страстно.
- Это город-хамелеон. Если честно, я не знаю, какой он. Он меняет свое
обличье. Он меняет свою шкуру не только с приходом новых времен, новых
поколений, новых жителей - а ведь он стоит на перепутье всех дорог. И
кто только не жил здесь: русские, поляки, евреи, итальянцы, немцы,
испанцы, литовцы... Если относится серьезно к теории, что мысли
никуда не исчезают, что они - это и есть аура города, представляете,
какая это аура? Если вы затаитесь и очень внимательно прислушаетесь,
можно услышать, как стучат копыта коня под влюбленным королем
Зигмунтом Августом, когда он ночью скачет к своей возлюбленной
Барбаре, или как на рассвете шаркают шаги колонны евреев, которых
уводят из гетто к машинам, чтобы отправить на расстрел в Понары, или
как в советской Неринге фрондирует богемная
интеллигенция. Наверное, то, что мы с вами сейчас сидим и говорим,
сейчас тоже где-то сканируется, чтобы остаться здесь навсегда... Этот
город каждую минуту другой. Он - как Солярис. Помните такой фильм
Тарковского? У писателя Пятраса Цвирки был такой рассказ "Соловушка".
Он -- о пастушонке, который помогал советским войскам, соловьиным
свистом сообщая, сколько у немцев какого вооружения. В одном городском
скверике стоит памятник этому литературному герою. Он изображает
босоногого мальчика, который сидит и к чему-то прислушивается. Такая
вытянутая вверх фигура, вся - один слух. Так вот. Мне кажется, что это
символ, душа города, которая чутко слушает время, пытается уловить
что-то неуловимое, пытается осознать что-то неосознаваемое... Не знаю,
как это сказать. Ну, город - это ведь живое существо. Такое
таинственное чудовище, и ты познаешь его всю жизнь, хотя одновременно
являешься клеткочкой его огромного тела...
А знаете что, давайте пройдемся по Городу. Я покажу вам самые красивые
его места, свои места.
Золотой солнечный зной шелковой нитью обвивал виноградные листья.
Они снова, в который раз улыбнулись друг другу. И он снова взял в свою
ее руку.
- Хорошо, - сказал.- Отлично. Пойдемте.
Она взмахнула руками, поправляя прическу и крыльями взметнулись
широкие в разрезах рукава. Вспыхнули золотым пламенем волосы
грянули трубы далекого оркестра.
И он знал - все женщины, которые были у него в жизни, и жена, с
которой они развелись, и та женщина, с которой он жил сейчас, и многие
другие - это все пустое, так, их и не было вовсе. Он знал - вот его
женщина. Всегда была ею. Просто сейчас он ее нашел.
Он смотрел на ее сильные ноги... Она шла шла легко и стремительно, и
мягкие складки юбки вились вокруг ее тонких бедер. Сошла со ступенек,
вся жаркая, золотая, и повернула к нему лицо. Глаза от солнца были
цвета прозрачного меда и солнечный луч пронзил их насквозь. Это было
как-то нереально. Он подошел и взял ее за локоть - бессознательно,
так, чтобы убедиться в ее существовании. И тогда сердце кувыркнулось у
него в груди. А потом вдруг заныло от смутного чувства тревоги - что
все сейчас исчезнет, что она уйдет, убежит, что он ее потеряет...
Навсегда.
Он не мог бы сказать, сколько это длилось. А кончилось это тогда,
когда на них налетел этот странный тип. Высокий плотный мужчина с
выпирающим животом. У него была лысая яйцеобразная багровая голова. На
ней под углом девяносто градусов торчали уши. Большие и красные. От
него пахло едким потом и одеколоном "Шипр". Они извинился и они тоже.
И все вернулось на свои места: и звуки, и краски, и формы.
Потом они шли по липовой аллее. Уже пахло липовым цветом и даже,
кажется, пели птицы. Во всяком случае ей так казалось. Потому что на
душе было светло и радостно. Она знала - сегодня это случилось. Она
все время чувствовала его взгляд - пораженный и растерянный. Она
знала, что всю свою сознательную и бессознательную женскую жизнь она
провела в ожидании, когда какой-нибудь мужчина посмотрит на нее именно
так. И что-то дрожало и тоненько пело в ее душе, пело без слов... Так
что, может, быть, ей только казалось, что в такую жару пели птицы...
Они бродили по городу, который она хотела ему показать. Они забредали
в те места, которые ей нравились. Она рассказывала все, что знала о
Городе. А он думал о ней и о том, что придет такой день, когда он
покажет ей свой Город и расскажет ей все по-своему. Она рассказывала
ему о себе, о своих друзьях и о своей юности, которая прошла этом
городе. О той поре, когда мир был ярким и незнакомым, и плыл мимо,
задевая их, молодых, горячих, нервных, дерзких, то одним, то другим
своим боком, и тогда они останавливались, бесконечно удивленные... О
том, как очень хотелось попасть туда, внутрь этого чудовища, тогда,
казалось, можно будет постичь самую его суть. И перестанет ныть
сердце.
Она говорила, а он внимательно слушал. И думал о ней. О том, как
счастливы они будут в этом городе. Нечеловечески и бесконечно долго.
Тогда они подошли к той скамейке. Позади был маленький сквер, а
напротив - улочка Старого города. Они сели передохнуть. Закурили
сигареты. И тут снова появился этот тип. С которым они столкнулись,
спускаясь с террасы кафе. Этот, с лысой, яйцеобразной багровой головой
и торчащими ушами. Их обдало запахом едкого пота и одеколона "Шипр".
Он подошел и сел на соседнюю скамейку. Они переглянулись и улыбнулись
друг другу.
Его рука лежала на ее руке. Он думал о том, как она ему дорога. И
опять, в который раз, удивился случившемуся. А она вдруг сказал:
- Ох, я ненормальная, хуже того, я бестактная. Произношу целый день
несуразные монологи и даже не знаю, как вас зовут, откуда вы и скоро
ли ваш поезд?
Теперь ему стало неловко, за то, что он солгал ей. И он сказал:
- Я обманул вас. Я вырос в этом городе и я никуда не еду. Я тут живу.
Она молчала.
- И я рад, что это так. Что у нас были похожие дни и даже общие
знакомые. Выходит, что мы с вами тоже уже давно знакомы, и мы...
Но он не закончил фразы, потому что она вскочила, пробормотала, что ей
уже давно пора, извините... И нырнула в дворик, что был напротив.
Стояла там за массивными железными воротами, в углу, где было душно и
влажно и пахло человеческой мочой, и стыд волнами захлестывал ее. Ей
было стыдно. Непонятно почему, как это случилось. С головы до пят ее
заполнял этот тягучий стыд. Такой, как в детстве или ранней юности от
сознания, что ты сказал колоссальную глупость, допустил
непростительную бестактность, поступил пошло... или раскрыл самое
сокровенное в неподходящий момент неподходящему человеку... Уже потом,
когда вспоминаешь об этом, тебя охватывает этот мучительный,
обжигающий душу стыд.
Она видела, как он светлым пятном мелькнул мимо и звал ее. Так глупо:
"Подождите! Ради бога подождите!" Потом опять мелькнул. Опять. И
исчез. "Только бы не нашел! Только бы не нашел!" - стучало гулко в
голове. Она подождала еще немного, потом тихонько вышла на улицу.
На этом можно было бы закончить эту историю. Потому что, по сути, это
и все. Однако без нескольких предложений она мне кажется неполной.
Так вот. Он сначала ничего не понял. И лишь, когда она скрылась в
черном зеве подворотни, осознал, что произошло несчастье. Бедствие.
Крах. Она исчезла. Он даже не знал, как ее зовут. Поэтому метнулся за
ней и звал что-то вроде: "Подождите! Боже мой! Подождите!" Он пробежал
насквозь дворик, который, к несчастью, оказался проходным. Выскочил на
другую улицу. Бросился за какой-то женщиной, догнал и понял, что
обознался. Потом снова вернулся во двор. И опять выскочил на другую
улицу. Там решил, что она ждет его на скамейке. И обежал бегом целый
квартал. Ах, если бы он вернулся через тот-же двор. Возможно, они бы
встретились. Назвали бы друг другу свои имена, обменялись бы
телефонами. Возможно даже, они были бы долго счастливы вместе и умерли
бы в один и тот же день. А над этим происшествием вместе смеялись бы,
как над милой совместной глупостью... Но кто знает, почему мы
поступаем так, а не иначе. Словом, когда он вернулся к скамейке, там
не было никого. Кроме типа с лысой яйцеобразной головой и торчащими
ушами. Он как раз встал и медленно брел по своим делам. И солнце,
которое уже садилось, просвечивало насквозь его багровые уши. А в
воздухе стоял запах мужского пота и одеколона "Шипр".
Светлана Шилейките, Вильнюс