По крайней мере, одно чувство растет во мне все сильнее с каждым годом – это желание увидеть журавлей. В этот раз я стою на холме и смотрю на небо. Сегодня они не появились. Были только дикие гуси. Гуси были бы прекрасны, если бы не существовали журавли.
Молодой человек из какой-то газеты помог мне скоротать время. Мы поговорили о Гомере, мы говорили о джазе. Он и не подозревал, что моя музыка была использована в «Певце джаза». Иногда невежество молодых выводит меня из себя. Подобное невежество, что-то вроде тишины.
Спустя два часа, он спросил меня, немного лукавя, о новых произведениях. Я улыбнулся. Он спросил о Восьмой симфонии. Я сравнил музыку с крыльями бабочки. Он сказал, что критики жаловались по поводу того, что я «исписался». Я улыбнулся. Он так же сказал, что кто-то – не он, естественно, – обвинял меня в том, что я уклоняюсь от своих обязательств, кормясь при этом за счет государства. Он спросил меня, когда точно будет завершена моя новая симфония? Я перестал улыбаться. «Это вы, кто не дает мне завершить ее», - ответил я и позвонил в колокольчик, чтобы молодого человека проводили из комнаты.
Мне хотелось рассказать ему о том, что, будучи еще молодым композитором, я написал фрагмент для двух кларнетистов и двух фаготистов. Этот фрагмент был для меня жестом высокого оптимизма, в то время как в стране жило только два фаготиста, и один из них болел туберкулезом.
Молодежь на коне. Мои земные враги! Ты стремишься быть отцом для них, а им наплевать. Возможно, на то есть причины. По своей сути художник никогда не будет понят другими. Это нормально, и спустя какое-то время становится привычным. Я только повторяю и настаиваю: не понимайте меня правильно.
Письмо от К., из Парижа. Он беспокоится о пометках темпа. У него должно быть мое подтверждение. У него должна быть пометка метронома для allegro . Он хочет знать, относится ли doppo piu lento у буквы К, во втором фрагменте, только к трем тактам. Я отвечаю, Маэстро К., я не хочу препятствовать вашему замыслу. В конце концов – простите, если это прозвучит самоуверенно – можно высказать истину по-разному.
Я помню свой разговор с Н. о Бетховене. Н. считал, что, если колесо времени сделает свой следующий оборот, то лучшие симфонии Моцарта все еще будут с нами, но произведения Бетховена окажутся на обочине. В этом вся разница между нами. У меня нет такого же чувства в отношении Н., какое есть в отношении Бусони и Стенхаммара.
Мне сказали, что г-н Стравинский считает мое мастерство недостаточным. Я воспринимаю это как один из самых лучших комплиментов, которые мне довелось слышать за всю свою жизнь! Г-н Стравинский один из тех композиторов, которые мечутся туда и обратно между Бахом и последними тенденциями. Но музыкальная техника не преподается в школах с классными досками и мольбертом. В этом отношении г-н И.С. впереди всех. Но когда кто-то сравнивает мои симфонии с его мертворожденным жеманством…
Французский критик, возненавидев мою Третью Симфонию, процитировал Гуно: «Только Бог пишет в Си-Мажор». Точно. Малер и я как-то обсуждали композицию. Для него симфония – это целый мир, содержащий в себе все. Я ответил, что суть симфонии – форма; это строгость стиля и мудрость логики, которые связывают мотивы воедино.
Когда музыка становится литературой, то это плохая литература. Музыка начинается там, где кончаются слова. Что происходит, когда кончается музыка? Наступает тишина. Все другие виды искусства стремятся к состоянию музыки. Куда стремится сама музыка? К тишине. В таком случае, я добился успеха. Я теперь известен своей тишиной, своим молчанием, как когда-то музыкой.
Конечно, я все еще могу сочинять пустяки. Интермеццо по случаю дня рождения новой жены кузена С., чья педализация не столь безупречна, как она воображает. Я могу ответить на просьбы правительства и дюжины городов, желающих вывесить флаг. Но это будет претенциозно. Мое путешествие почти завершено. Даже недоброжелатели, презирающие мою музыку, признают, что в этом есть своя логика. Логика музыки, ведущая, в конечном счете, к тишине.
У А. есть сила характера – как раз то, чего мне не хватает. Она не генеральская дочь-пустышка. Другие видят меня как известного человека с женой и пятью дочерьми, такого хозяина положения. Они говорят, что А. пожертвовала своей жизнью ради меня. Но я пожертвовал своей ради искусства. Я хорош как композитор, но как человек – хм, это другой вопрос. Все-таки, я любил ее, и у нас была счастливая жизнь. Когда я встретил ее, она была для меня русалкой Йозефссона, охраняющей своего рыцаря среди фиалок. Но жизнь становится сложнее. Демоны заявляют о себе. Моя сестра в психиатрической клинике. Алкоголь. Невроз. Меланхолия.
Приободрись! Смерть за углом.
Отто Андерссон составил мою семейную родословную так тщательно, что мне стало не по себе.
Кое-кто считает меня тираном, потому что моим дочерям всегда было запрещено петь и музицировать в доме. Ни бодрого повизгивания неумелой скрипки, ни тревожной флейты на последнем дыхании. Что? Никакой музыки в доме выдающегося композитора! Но А. понимает. Она понимает, что музыка должна возникать из тишины. И возвращаться в нее.
А. тоже имеет дело с тишиной. Есть много того – Бог знает – за что меня можно упрекнуть. Я никогда не заявлял, что я из тех мужей, что молятся в церкви. После Готенбурга она написала мне письмо, которое я буду носить с собой до самой своей смерти. Но в другие дни – никаких упреков. И в отличие от других она никогда не спрашивает меня, когда будет готова Восьмая симфония. Она просто живет вместе со мной. В те ночи, когда я сочиняю. Нет, ночами я сижу за рабочим столом с бутылкой виски и стараюсь работать. Позже, я просыпаюсь, моя голова на партитуре, и рука сжимает воздух. А. убирает виски, когда я засыпаю. Мы не обсуждаем это.
Алкоголь, который я однажды бросал пить, - сегодня мой самый верный друг. И самый понимающий!
Я выбираюсь, чтобы поужинать в одиночестве и поразмышлять о смертности. Или я иду в «Кэмп», «Сосьете Чусет», «Кениг», чтобы обсудить это с другими. Странное дело, что Человек lebt nur einmal . Я занимаю в «Кэмпе» лимонный столик. Здесь разрешены, даже обязательны разговоры о смерти. Это наиболее общительное место. А. не одобряет.
У китайцев лимон – символ смерти. Как в поэме Анны Марии Ленгрен – «Похоронен с лимоном в руке». Точно. А. постаралась бы запретить такое – слишком нездорово, болезненно. Но кому разрешено быть нездоровым и болезненным, как не трупу?
Я слышал журавлей сегодня, но не видел их. Облака были слишком низко. Но, стоя на этом холме, я слышал их приближающийся, полный силы крик, которым они оглашали свой путь на юг. Невидимые – они еще прекрасней, еще загадочней. Они постоянно учат меня звучности. Их музыка, моя музыка, музыка. В этом все. Ты стоишь на холме и сквозь облака слышишь звуки, которые пронзают сердце. Музыка – даже моя музыка – всегда двигается на юг, незримо.
Сегодня, когда меня покинули друзья, я не могу сказать почему – или из-за моего успеха, или из-за провала. Такова старость.
Возможно, я трудный человек, но не настолько. Всю мою жизнь, если я исчезал, они знали, где меня найти – в лучших ресторанах, подающих устрицы и шампанское.
Когда я был в Америке, там были удивлены, что я никогда, за всю свою жизнь, не брился. Американцы прореагировали так, что я какой-нибудь аристократ. Но я даже не стремлюсь к этому. Я всего лишь тот, кто решил не тратить время на бритье. Пусть за меня это делают другие.
Нет, это не правда. Я трудный человек, как мой отец и дед. Творческая жизнь сделала меня еще труднее. А так же мой верный и понимающий друг. Мне требуется несколько дней, чтобы добавить ноту в трезвом состоянии. Тяжело писать музыку, когда у тебя дрожат руки. Тяжело дирижировать. В целом, жизнь А. со мной превратилась в мучение. Я признаю это.
Готенбург. Я исчез перед концертом. Меня не обнаружили там, где обычно. Нервы А. были на пределе. Тем не менее, она вошла в зал, надеясь на лучшее. К ее удивлению я появился вовремя, поклонился и поднял свою дирижерскую палочку. Пройдя несколько тактов в увертюре, как она сказала, я остановился, как будто на репетиции. Зрители были озадачены, оркестр тем более. Затем я снова пропустил один такт и вернулся к началу. Далее последовал, как она уверяла, сплошной хаос. Публика была полна энтузиазма, последовавшая пресса – почтительна. Но я верю А. После концерта, стоя среди друзей на выходе из зала, я вытащил бутылку виски из кармана и разбил ее на ступеньках лестницы. Я все этого не помню.
Когда мы вернулись домой, и я спокойно пил свой утренний кофе, она дала мне письмо. После тридцати лет брака она написала мне письмо в моем собственном доме. Ее слова из того письма до сих пор со мной. Она сказала, что я был никуда не годным, слабовольным человеком, который нашел убежище от проблем в алкоголе; тем, кто мучительно ошибся, вообразив, что выпивка поможет создать новые шедевры. В любом случае она не поставит себя более в подобное унизительное положение – наблюдать за тем, как я дирижирую в пьяном виде.
Я не ответил, ни письменно, ни устно. Я постарался ответить действием. Она была верна своему письму и не сопровождала меня ни в Стокгольм, ни в Копенгаген, ни в Мальме. Я ношу ее письмо с собой все время. Я написал на конверте имя нашей старшей дочери. Таким образом, она узнает (после моей смерти), что там было сказано.
Как ужасна старость для композитора! Дела не идут так быстро, как раньше, и самокритика растет в невероятных пропорциях. Другие видят лишь славу, аплодисменты, официальные обеды, государственную пенсию, преданную семью, приверженцев по ту сторону океана. Они отмечают, что моя обувь и рубашки делаются для меня на заказ в Берлине. В день моего восьмидесятилетия мое лицо поместили на почтовую марку. Homo diurnalis уважает внешние атрибуты успеха. Но я отношу homo diurnalis к низшей форме человеческой жизни.
Я помню день, когда хоронили в холодной земле моего друга Тойво Куула. Его ранили в голову егеря в мундирах, он умер спустя несколько недель. На похоронах я размышлял о вечном проклятии художника. Столько работы, таланта и смелости, а затем все исчезает. Быть не понятым, а потом забытым – такова судьба художника. Мой друг Лагерборг защищает теории Фрейда, согласно которым художник (творец) использует искусство как средство избежать невроза. Творческая способность, своего рода, компенсация художнику за его неумение жить полной жизнью. Ну, это же просто развитие точки зрения Вагнера. Вагнер утверждал, что, если бы мы получали полное удовольствие от жизни, нам не требовалось бы искусство. На мой взгляд, они все перевернули. Конечно, я не отрицаю того, что художники страдают неврозами. Как я могу отрицать это? Несомненно, я невротик и часто несчастлив, но это, в большей степени, следствие природы художника, а не причина. Если мы стремимся так высоко и падаем низко так часто, как же это не вызовет у нас неврозы? Мы не трамвайные кондукторы, которые только и делают, что протыкают билеты и правильно объявляют остановки. Кроме того, мой ответ Вагнеру прост: каким образом полная жизнь не включает в себя одно из благородных удовольствий – то есть понимание искусства?
Теории Фрейда исключают возможность того, что конфликт симфониста – предугадывание и выражение законов движения музыки, необходимой во все времена – отчасти, подвиг более важный, чем смерть за короля и страну. Многие могут это сделать, пока чистят картошку и протыкают билеты или занимаются другими подобными полезными делами.
Вагнер! Его боги и герои заставили мою плоть еле двигаться в течение всех пятидесяти лет.
В Германии меня пригласили послушать новую музыку. Я сказал им: «Вы производите коктейли всех цветов. И вот прихожу я с чистой холодной водой». Моя музыка – расплавленный лед. В ее движении вы можете обнаружить замершие источники, в ее звучности – начальную тишину.
Меня спросили, в какой стране моя музыка получила наибольшую симпатию. Я ответил, что в Англии. Это страна без шовинизма. Как-то раз, во время очередного визита меня узнал офицер иммиграционной службы. Я встретился с г-ном Воэном Вильямсом; мы говорили на французском, на единственном общем нам языке, не говоря о музыке. После одного концерта я выступил с речью. Я сказал, что у меня в этой стране много друзей и, надеюсь, врагов. В Борнмуте студент музыкальной школы высказал свое почтение и упомянул, что не смог позволить себе приехать в Лондон и послушать мою Четвертую симфонию. Я засунул руку в карман и заявил: «Я дам вам один фунт стерлинг».
Мои оркестровки лучше, чем у Бетховена, да и темы тоже. Но он родился в стране вина, а я в стране, где задает тон прокисшее молоко. Мой талант, не сказать, что гениальный, не может быть основой для пирушки.
Во время войны архитектор Нордман прислал мне посылку, по форме напоминающую футляр для скрипки. Это и был футляр для скрипки, но внутри оказалась нога копченого барашка. Я сочинил Глупость Фридолина в знак признательности и отправил Нордману. Я знал его как хорошего певца a capella. Я поблагодарил его за отменную скрипку – le delicieux violon. Позднее кто-то прислал мне футляр миног. Я отреагировал хоралом. Я размышлял о том, что все стало с ног на голову. Пока у композитора есть поклонники, он будет сочинять музыку, и пока он продолжает это делать, он не будет голодать. Теперь мне присылают еду, и я отвечаю музыкой. Это более чем случайная система.
Диктониус назвал мою Четвертую симфонию «хлеб с корой», ссылаясь на те времена, когда бедняки смешивали муку с толченой древесной корой. Буханки хлеба получались не лучшего качества, но голод всегда ставит в безвыходное положение. Калиш сказал, что Четвертая симфония выражает мрачный и гнетущий взгляд на жизнь.
Когда я был молод, меня задевала критика. Теперь, когда я пребываю в унынии, я перечитываю неприятные слова, написанные о моей работе, и очень ободряюсь. Я говорю своим коллегам: «Всегда помните, что нет такого города в мире, воздвигшего памятник критику».
Медленное движение Четвертой симфонии предстанет на моих похоронах. И я хочу быть погребен с лимоном в руке, которая написала эти ноты.
Нет, А. заберет лимон из моей мертвой руки, как забирает бутылку виски из живой. Но она не отменит мои указания в отношении симфонии «хлеб и кора».
Приободрись! Смерть за углом.
Моя Восьмая симфония, вот о чем все они спрашивают. Когда, Маэстро, она будет завершена? Когда мы сможем ее представить? Возможно, только вступительную часть? Вы предложите К. дирижировать? Почему так долго? Почему гусь прекратил нести золотые яйца для нас?
Господа, новая симфония будет, а может и не будет. Она заняла у меня десять, двадцать, около тридцати лет. Возможно, потребуется больше, чем тридцать. Возможно, после тридцати лет ничего не будет. Возможно, после тридцати все сгорит в огне. Огонь, потом тишина. Вот как все заканчивается. Но не понимайте меня правильно, господа. Я не выбираю тишину. Тишина выбирает меня.
Именины А. Она хочет, чтобы я пошел за грибами. Сморчки созревают в лесу. Ну, в этом я не силен. Как бы то ни было, благодаря упорному труду, и таланту и смелости, я нашел один сморчок. Я сорвал его, поднес к носу и вдохнул, и трепетно положил в маленькую корзину А. Затем я счистил сосновые иголки с рукавов и с чувством исполненного долга отправился домой. Позже мы играли дуэты. Sine alc.
Великое аутодафе рукописей. Я собрал их в корзине для белья и в присутствии А. сжег в гостиной. Спустя некоторое время она не вынесла этого и ушла. Я продолжил столь приятное занятие. Под конец я был спокойнее и веселее. Это был счастливый день.
Дни не проносятся как раньше… Это правда. Но почему собственно мы ждем, что финал жизни должен быть исполнен в rondo allegro ? Как лучше его пометить? Maestoso ? Некоторые бывают так счастливы. Largo – все еще слишком величаво. Lagramente e appassionato ? Финал жизни должен быть именно таким – как моя Первая симфония. Но в жизни нет дирижера, ведущего оркестр к быстрому темпу и шуму. Нет, для финальной линии у жизни припасен пьяница на месте дирижера, старикашка, который не признает собственную музыку, идиот, не отличающий репетицию от представления. Пометим как tempo buffo ? Нет, я знаю. Пометим просто sostenuto и позволим дирижеру принимать решение. В конце концов, истина может быть выражена по-разному.
Сегодня я вышел на свою обычную утреннюю прогулку. Я стоял на холме, лицом к северу. «Птицы моей молодости!» – Закричал я в небо. «Птицы моей молодости!» Я ждал. День был облачным, но на этот раз журавли летели под облаками. Когда они приблизились, один из них оторвался от стаи и направился прямо ко мне. Я поднял руки в радостном приветствии, когда он, сделав круг надо мной и прокричав, повернул обратно к стае, чтобы продолжить свой долгий путь на юг. Я смотрел, пока не помутнело в глазах, я слушал, пока мои уши могли что-либо услышать, и не наступила тишина.
Я медленно пошел домой. Я стоял в дверях, требуя лимон.
Allegro – бодро, весело (определение муз. темпа)
doppo piu lento - в два раза медленнее (муз.)
lebt nur einmal - живет один раз (нем.)
Homo diurnalis - Человек будничный (человек дня) (лат.)
Sin alc. - Без алкоголя (фр.)
Rondo allegro - Быстро и весело (муз.)
Maestoso - Торжественно (муз.)
Largo - Медленно (муз.)
Lagramente e appasionato - Медленно и страстно (муз.)
Tempo buffo - Задорно (муз.)
Sostenuto - Сдержанно (муз.)