Как-то иду я, значит, иду себе, бухой, но еще вполне соображающий, чё к чему, мимо встречного потока разнопородных, по всякому задвинутых чем-то своим людей. Все по-летнему яркие, цветастые. Иду я, одинокий, счастливый, бухой, разглядываю движуху вокруг ся. А сам-то я нехило в отчаянном состоянии. Иду, прихлебываю, готовый на всю запаску присущей мне херни, иду, короче, таращуся по сторонам – и думаю: бегут ведь куда-то, людишки, спешат, бакланят о какой-то ерунде, складно врут, вылизывают друг дружку горящими внимательными глазками, выёживаются мутными своими прихватами да связями, кто где за каким бугром побывал, кто кого отгномил, кто где отдупляется. Да еще, плюс ко всему, прикидами своими в открытую понтуются, как в детсаде прямо, только больше лейбаками да ценами. Такие все славные, красивые, по сторонам не смотрят, улыбаются, ****и.
Вот счастье-то кому, думаю! Почти все трезвые, нарядные, успешные, счастье излучают какое-то необычное, модное, что ли. Счастливые люди!
Иду, значит, и смотрю на них, не нарадуюсь: картинка из журнала! А сам все прихлебываю, прихлебываю.
Думаю, разбить кому-нить из них клюв, так ведь и не хочется даже. Какой интерес? Попробуй, разбей резиновой кукле из витрины. С этими – то ж самое, тока глазки пустые моргают. Не велика разница. Счастье у них какое-то в вакуумной упаковке. Убивать его уж поздно давно.
Мож, я конечно ничё не соображаю в этой столичной жизни. Мож, притворяться типа так надо? Так вот подумаешь, на хрена я сюда в Москву ваще приперся-то? Знал ведь, зачем. За этим. Тока не думал ведь, что все так тошнотно. Типа нужно здеся родиться и вырасти, шоб понять, почему тут человек человеку глюк. Глюк. Иногда прилипчивый, как я, когда пьяный. Чаще – просто скользящий мимо. Изредка, бывает, цепанет кто-нить за рукав, так ить, падла, бабла попросит: «Извините, можно вас на пять минут?» Одним словом, людей нет, одни кругом продуманные, запрограммированные на лавэ глюки. Меня, тебя, его – нет! Есть только то, чем ты можешь быть полезен.
А я не хочу быть им полезен, этим опупевшим от дистиллированного счастья пробиркам. Им это не нужно. А мне – тем более.
Иду, значит, по Тверской, прихлебываю, прихлебываю. Глазею. Сюда, кажись, все приперлись будто с одной лишь темой, шоб ся показать. Радостные, аж повизгивают, счастливые – мочи нет. Как не устают все время губы растягивать? Глазки распахнуты, пасти распахнуты…туристы. Расфуфырены с продуманной тщательностью – тряпки яркие, с лучших прилавков родного рынка. Этих-то как раз я и понимаю: прет пока. Уедут к себе до хазы, увезут кусочек пустотелого гламура этого столичного, а потом в жарких россказнях кайф этот растает, типа как кубик льда, который, ясен пень, в простецкой русской пьянке на хрен не нужен. Вот и весь гламур.
Ноги мои дотопали до местной Мэрии. Жижа в жестянке кончается. Жутко хочется кому-нить навалить. Чернышу шерстистому какому-нить. Хотя, нет. Черному если в рыло дашь, их сразу толпа набежит. Лучше опосля, когда совсем все по хрену станет.
А в округе бухла не купить. Тверская, ****ь. Чё я здеся делаю?! Красотой этой глянцевой давлюся? На рожи эти загорелые любуюся? Да ежели я щас упаду замертво, ни один, ни одна – ни одно из них даже не обернется! Тем более тутошние.
Тутошних здеся видно сразу. Вон, идет парочка. У одного, кажись, глаза накрашены. Весь беспечный такой, жеманный, баба бабой. А второй такое же чучело, как он сам. Кто жених, кто невеста? Тьфу, бля! Таких если ко мне в поселок перенести, голову в миг откусят.
Или деловые: несутся как лось, орут чё-то сами себе, руками машут. Психи, в натуре. Я потом узнал, это они по «хэнд-фри» базарят.
Да и бабы ихние – цацы, бля… глазки в землю, а сами рот кривят. Как бы сами себе улыбаются, будто горшком цветочным пришибленные. На самом-то деле они так собой любуются, ровно в зеркале: красивая, мол, я. Дрочите! Идут, значит, и глядят вперед ровно под углом сорок пять градусов. Типа в облаках витают. Это наверно потому, что их не ебли как следует давно. Ведь одни ж пидоры кругом. «Девочкой своею ты себя назови», сука, бля.
В толпе среди приезжих москаль враз отрисовывается. Развязный, самоуверенный, на всех плюющий ублюдок. Ничем его не прошибешь, чумной прям, в натуре. Ясно-понятно, что ежели, скажем, снять кино, тока честное, про них, про москалей, то кино получится паскудное, не в их пользу. Вроде бы и жаль их, сволочей убогих, а как посмотришь в их самодовольные щи – думаешь, правильно, пускай их взрывают. Они ничё больше и не заслуживают, раз им друг на друга всем насрать.
Ковыляю, значит, дальше. Из жестянки последние капли себе за кадык вытряхиваю. Жестянку потом с треском комкаю. Думаю, куда, а лучше – в кого, засандалить. Знаю, что не выйдет. Вон, мусора уже фары греют. А я ведь без регистрации. Смотрю на них, улыбаюсь, под их контролем отчетливо опускаю мусор в урну. Иду, стало быть, дальше. В животе тепло, тока вот изжога. Рыгается чё-то. Это от жижи этой, бананово-апельсиновой. Тьфу, бля! А чё? Зато девять оборотов и недорого.
Глазею.
Кругом пидорские магазины, пидорские кафе, пидорские хари. Бомжара с собакой-дворнягой, такой же, как он – полудохлой, на асфальте расселся, друг друга стоят, холщовым мешочком своим раззявленным ко мне тянется. На педрил этих даже не смотрит, на меня тока. Ну, правильно. Они разве подадут? Бросаю бомжу в мешок мятую десятку, а он, сучара, нет бы спасибо сказать, закурить просит. Плюю, чешу дальше. Все здесь такие: «дай, дай, дай». Это слово по-английски значит «сдохни». Вот и правильно. Пусть хоть всех их накроет, мне по барабану.
А вон и Пушкинская впереди. Люблю это место. Молодежь в переходах синячит. Музыка под землей отовсюду орет. Черных мало. С бабами нормальными, недорогими, познакомиться можно. Тока это вечером, а щас день еще. А по мне какая хрен разница. Пива крепкого, главное, наконец-то возьму, а то здеся нет нигде.
Вот интересно, на Тверской этой вонючей все равно ведь люди живут. Бабушки там всякие, калдыри – не все ведь на машинах. Я к тому, что где они хаванину, я уж про бухло молчу, где они жрачку покупают? На метро за хлебом, что ль, ездиют? Чудно в этом центре. Был я тут в одном магазе, чуть не присел: буханка – двадцать рэ! Скока ж они тут все зарабатывают, а?!
Курить хочется, а нечего. Глазею на народ. Шуршат мимо, туда-сюда, точно машины. Каждый второй – нерусский. Даже не знаю, как подступиться. В златоглавой стрелять на улице сигареты, ясен пень, не принято. Да я и сам так не люблю, а чё делать? Придется идти на контакт.
-Уважаемый…
Даже не отреагировал, гнида.
-Мож вас на минуточку…
Головой мотает, дальше чешет.
-Братан, закурить дай, а?
Схватил одного за локоток, а сам думаю, какой он мне на хрен братан? Морда испуганная, патлы длиннющие, серьга в ухе, лыбится через силу, очко играет, сигаретку протягивает. «Кент». Говорю спасибо, отпускаю. Закуриваю, стою, дым выдуваю. Людей разглядываю. Обойти торопятся, не нравлюся я им. Бараны, сами себя боятся. Стою, оказывается, совсем рядом с переходом.
Вспомнил,где-т здеся как раз и рвануло. В газетах читал, даже число помню, восьмое августа. Ну, ничё. Два раза в одну воронку не попадает.
Докуриваю. Окурок бросаю мимо урны. Не оттого что сильно бухой, а просто по хрену. Подхожу к парапету подземного выхода. Молодняк пиво пьет, придуривается. Парни все патлатые, все в бусах каких-то деревянных. Тьфу, бля! С бабами своими, расписными плоскодонками, о чем-то своем, тинэйджерском бакланят. Ни на кого внимания не обращают. Пустые бутылки свои в урну аккуратно, чтоб не звякнуло, ставят. А бутылочки-то «ноль тридцать три». Правильно, много ль им надо, малохольным.
А эти вон, с досками на колесиках, одеты, как клоуны, ваще кока-колу пьют. И чё в ней путевого-то? Насмотрелися параши буржуйской по телику, а терь подражают.
Баба с ними – туши свет! Тока шпалы укладывать. Дрючит ее что ль кто-нить из них? На меня смотрит, жаба, будто чует. Вот страх-то. Отворачиваюсь, смотрю в другую сторону.
Еще не легче.
Две жирнющие волосатые обезьяны целуются. Одна другой дым в рот выдыхает. Они разнополые, интересно? Ладно, по хрену. Интересно, когда в бане тесно. У той, что спиной ко мне на парапете сидит, джинсы сползли, трусов нет, голую жирную жопу чуть ни до половины видно, даже извилину меж ягодиц – вполне отчетливо. Жопа кажися белая, без шерсти, на женскую похожа. Тока талия – три моих. Ножищами обхватила того, что к ней прильнул, и дым ему в харю выдувает. А тот тож патлатый, толстенный, хавальник раскрыл и ловит. Просто цирк шапито какой-то! Волосня у них переплелася, дым вверх уплывает. Представил себе двух сношающихся слонов. Очень похоже. Правда, без дыма. А мож, у слонов дым из другого места выходит? Слышал, им три часа надо, шоб кончить. Ладно, не хочу больше на эту зоофилию смотреть.
Глазею на шныряющих мимо баб. Красивых много. Жопы, сиськи, ноги нормальные у всех – параметры одинаковые, как в инкубаторе. У меня аж встал. Ну и чё с того? Им же тока богатого, пусть хоть и без хрена, подавай.
Была у меня одна. От подарков типа смущалася, говорила «зачем, не надо». А если в кино, то всегда на премьеру, места всегда лучшие, дорогие. На танцульки мне с ней не в жилу было: тусовка там гнилая, тока о шмотках и треплются. Пидорьё одно. Зато чпокалась она со мной люто, говорила: «ты мой варвар». Иногда в шутку зверюгой называла.
Все путем шло, пока я работу на стройке не потерял. Как деньги у мя кончилися, сразу сквозанула. Я и рта не успел раскрыть. Ладно, проехали. ****и они тут все, и точка.
Эх, расчувствовался, надо еще выпить. Украдкой свой лопатник проверил: лавэшки совсем чуть осталося. Да и хрен с ней, с лавэшкой, один раз живем. Напьюся сёня, а завтра пусть этот город хоть ковровым обстрелом к перденям с самолетов сбреют, ультрамарганцёво мне все.
Чувствую, язык аж ватный, еле ворочается, а во рту кисло. Отходняк. Пора добавить. Спускаюсь в переход.
Ходов здеся под Пушкиным прорыто, заблудиться не хрен делать. А народу – больше, чем на улице. А киосков – немерено! Чем тока не барыжат! У меня на родине даже в ЦУМе барахла меньше, чем здесь. Даже проволочные сеточки для трубки, шоб гашиш курить, и то есть. Наверно, и сам гашиш найдется, если спросить умеючи. Вот она, цивилизация!
А люди тут – кто в чем, голова кругом. Иду вдоль палаток: бейсболки, ремни, сувениры, белье женское… пива не нахожу. Иду дальше, поворачиваю: посуда, живые хомячки, кошельки, часы, пива нет нигде. Разворачиваюсь обратно. Вижу компанию подростков с бутылками. Ржут, глаза укуренные. Подхожу, спрашиваю:
-Это, пацаны, где пиво брали?
-Там, - не глядя, машет один рукой. Остальные меня и не замечают.
-Где - «там»? Скажи нормально!
Заткнулись. Этот нехотя оборачивается:
-У того выхода, - показывает, - там, где мемориал, знаешь?
-Какой еще мемориал? – удивляюсь, а потом догадываюсь: - А, типа жертвам теракта?
-Ну, да. Там рядом ларек с пивом.
-Спасибо, пацаны.
Шагаю в указанном направлении, сворачиваю. Вижу – просвет сверху, лестница. Понимаю, выход. Ларька с пивом нет. Зато есть газетный. Да и на мемориал ничё похожего чё-то не вижу. На..бали, думаю, козлы. А мож, где-нить не там свернул? Ищу глазами мемориал и все равно не нахожу. Подгребаю к ларьку с газетами. В окне сидит обвешанная бижутерией бабка в очках, с ярко-красными губами и завивкой на голове. Листает «Плейбой».
-Бабуль, где здеся пива купить?
Та смотрит на меня с ненавистью:
-Не знаю.
Зря я, наверно, ее бабулей назвал, думаю про себя, а вслух продолжаю:
-А где здеся мемориал находится?
-Ну, чего ты ко мне привязался?! – Она гневно отбросила журнал. – Понаехали…. Не знаю я никакого мемориала!
-Как не знаете? – обиделся я. – Жертвам взрыва на Пушкинской, ведь стока людей полегло!
Старушенция снимает очки и прищуривается на меня, как психиатр на больного.
-Вы что, шутите? – с опаской произносит она. – Какой еще такой взрыв?!
Я теряю дар речи. Опускаю глаза на обложку «Плейбоя». Рядом со мной встала молоденькая девочка. Покупает журнал «Птюч». Он когда-то так назывался. Пять лет назад. А щас - «Птюч Connection». Я это точно знаю. Моя бывшая его читала. Взгляд мой скользит дальше – по названьям газет, останавливается на дате выпуска «Комсомолки».
Я чувствую, что трезвею. Девочка рядом листает свой журнал. Снова поднимаю глаза на старуху в ларьке. Она едва не отмахивается, что-то шепчет под нос, типа, ходят тут всякие.
-Какое сёня число? – сдавленно спрашиваю.
Старуха что-то говорит, я ее не слышу, но все понимаю. Девочка с журналом взглянула на меня презрительно.
Я отворачиваюсь, смотрю на часы, не слышу ни звука, только гляжу пристально по сторонам. Люди скользят мимо так медленно, ну прям как в кино бывает. И тишина, точно звук выключили. Лицо у девочки невинное, кожа нежная, аж светится – картинка. Обложки глянцевые разглядывает, фифа.
Снова смотрю на часы и вдруг замечаю неподалеку чемодан. Стоит у стены рядом с теткой, которая с тележки помидорами торгует. Может, ее чемодан? Не похоже, уж больно цивильный на вид. Все проходят мимо, будто и нет его вовсе. А может, его и вправду нет? Но я-то точно знаю, что есть.
Снова смотрю на девочку. Ребенок ведь почти. Она сворачивает журнал в трубку, замечает мой взгляд. Лицо ее, глядя на меня, искажается страхом, я тушуюсь, опять смотрю на часы и в тот же миг хватаю ее в охапку и падаю с ней на землю. Закрывая ей голову руками.