И мрачным темным великаном
Он каждый сон передо мной...
(мне бы хотелось чтобы это написал Пушкин)
...а за окном запотели окна.
Я приехала на маршрутке из обычного серого промозглого города с одним лишь пониманием – я чувствовала это снова. Может виной тому были веселящие, заостряющие сознания снадобья Юлии Петровой, или то, что каких-то два дня назад я, перелетев океан, приземлилась в Пулковском аэропорту. Не знаю.
Лишь одно – я давно мечтала об этом....
***
В первом классе у меня была учительница- Таисия Терентьевна. Она была строгой и грузной, поведением больше напоминала самодуров из русской классической литераруры и мы были ее последний класс перед пенсией. Оценки в моем дневнике колебались с невероятной амплитудой и были то “пять”, то “два” ( “два” обычно было по поведению, хотя я совершенно ничего- ни плохого, ни хорошего – не делала. Наверное это тоже вызывало ее негативную реакцию. Часто она признавалась, что ей больше по душе добрые, прямые и открытые “троечники”, таким образом я попадала в какую-то лакуну странных скрытных молчаливых личностей, с которыми надо было действовать решительными мерами, и которые были хоть и неопасны, но как-то нежелательны. В результате я , понятное дело, тихо научилась выводить яйцами и спиртом бесконечные двойки в дневнике, а так как она была очень импульсивная и оценки, а также плюсы и минусы к ним , раздавала горячо и помногу, то моих “скрытных подлостей” не замечала.)
Временами она могла издеваться и ерничать, могла даже поставить “кол” за то что улыбаешься во время урока по непонятным причинам (до сих пор помню, что в тот момент у меня ссохлись губы и я их растягивала). И она как-то очень тонко воздействовала на детскую психику, то есть была крайне авторитарным человеком, но несмотря на все это, ее навязчивые идеи были всем интересны. Это было подобно разнице между хорошим, добрым и покладистым пионер-вожатым и каким-нибудь эгоцентричным хиппи с бредовыми идеями и бесконечными, никогда не кончавшимися маниями. Конечно мы выбрали хиппи. Безусловно, мы ее боготворили и на все ее бредовые: походы в лесопарк возле психиатрической больницы, игры в “войнуха”, поиски каких-то непонятных прудов, встречи первого снега, соревнования за право быть самыми лучшими среди начальных классов, песни и хотьбу рядком, горланя до сих пор памятную песню про морячка-путешественника ”Бескозырка белая, в полоску воротник”, отвечали взаимностью и энтузиазмом.
Она очень любила разучивать с нами песни, но как ни странно почти все они были про странный и далекий Ленинград. Про какую-то непонятную блокаду. И про смелых детей, сбрасывающих с крыш страшные “фугасные бомбы”. Я не знаю, что связывало ее с этим городом, но даже после начальной школы наизусть выученные песни, а потом само слово “Ленинград” вызывало какой-то не то трепет, не то напряжение во всем теле. Не помню, с какими знаниями я вышла из начальной школы, наверное я тогда уже наконец превратилась в бесконечное нечто, “которое могло бы учиться на “отлично”, но не хочет”, но одна истина запала глубоко в душу : где-то на берегу страшных темных морей есть город, где все время темно и живут свободолюбивые “друзья со флота, недавно из похода”, и этот город чуть ли не самый главный на земле.
В средней школе у нашего класса, лишившегося злобно-любимого тирана Таисии Терентьевны появилась новая любовь, которая была далека от тирании совершенно. Ее звали Эмилия Ивановна, она была стройной и строгой, как натянутая струна, обезоруживающе интеллигентной и была для меня воплощением какой-то непривычной для юга тактичности и душевного благородства, так что я сразу почему-то тогда решила, что именно такие люди должны жить в странном северном “Ленинграде”.
А еще через несколько лет, зимой, я туда попала. Один из старших классов ездил на экскурсию, и мы, трое любопытных семиклассниц, увязались вместе с ними. Честно говоря, я мало что помню. Была зима, темно, страшно и слякотно.Над страной висели самые жестокие послеперестроечные годы, когда очереди за мукой и мылом по талонам выстраивались на сотни метров, а магазины блистали стерильной пустотой. Ленинград ужасал последним. Кажется, сушеные бананы было единственное, что мы были способны раздобыть в этом консервном магазинном аду. Меня, спящую все время из-за холода и темноты, мучительно пытались растолкать показывая Павловск и Эрмитаж, но даже там я находилась в каком-то транквилизаторном состоянии не осознающего ничего сонного подростка. Я все время спала и безнадежно любила Рому с бульдожьей физиономией, боксера и сына директора школы. Но странное чувство анормальности всего вокруг, непохожести и затягивающей глубины этого города у меня осталось.
После Ленинграда мы посетили Москву, очнувшись наконец от потустороннего оцепенения, где накупили еды и туалетной бумаги, с которой в те времена было не стыдно ходить и на день рождения. Впоследствии в Геленджике я периодически наталкивалась на редких выходцев из Петербурга. Они были неадекватно вежливы, вкрадчивы, их было мало и они вызывали у всех удивление своей чужеродностью. Мне они казались неким подобием бесплотных ангелов, живущих где-то далеко в своих северных темнотах и щурящихся от яркого солнечного света. В то время как москвичи, толпами наведывавшиеся на Юг, были ресторанно-шумными, шубуршными и модными, странные тихие ангелы прятались по каким-то расщелинам, пустырям, держались стайками и как мне казалось, шарахались от ненормальной красочности и людности.
Я к ним приглядывалась.
Моя жизнь в Краснодаре больше напоминала мне ссылку из-за своей скуки, бестолковости и по большей части моей в этом месте ненужности, а странные серые ангелы казались мне бес-ко-нечно высшими созданиями( в Краснодаре я разведала один неоценимый источник информации под названием “журнал Наше Наследие”. Его издавал Лихачев в Петербурге, его выписывала мама и , как следствие, бережно изучала я, от корки до корки смакуя, уча наизусть стихи Вертинского и Клюева, зачитываясь никому тогда особо неизвестной Башкирцевой, восхищаясь Теффи, ломая голову в странностях далекого и непонятного русского авангарда . Я не понимала, как человеческим существам может быть дозволено жить в Царском Селе или Петродворце, которые на фотографиях глянцевого журнала казались какой-то непостижимой Аркадией на земле. Я туда как-то безнадежно, беззвучно хотела...) и при первой же возможности я устроила родителям истерику и наговорила кучу ужасов, которые могут быть следствием того, если меня вдруг к серым ангелам не отпустят. Папа как всегда тормозил, но мама, будучи личностью не по-российски прогрессивной, всегда понимала все правильно. Одним словом, однажды я укатила на поезде, в котором всю дорогу стучала зубами от предстоявшего ужаса. Ужас оказался велик в моем слегка отсталом провинциальном развитии, с которым я начала войну с первых шагов на земле серых ангелов, и как-то потихоньку все образовывалось.
Приехав сюда во второй раз, я, начитавшись нужной литературы, обдуманно приготавливалась к очарованию и восхищению. Но особого восхищения я все никак не испытывала. Я старалась, исправно гуляла, искренне понимая и прелесть, и камни, и красоту, и историю. Каждое воскресенье я убивала часы в Эрмитаже насыщаясь историей искусств и пытаясь запомнить бесконечные полотна хоть по месту расположения. Сложности были неимоверные - так как их все время меняют. Потихоньку я выяснила, чем фактически Рембрант отличается от Рубенса, и что мне больше всего нравятся Лентулов и Эль Греко. Последних я запомнила и выпаливала их имена пулеметной очередью когда локальные интеллектуалы пытались со мной знакомиться. Одна из моих подружек по общежитию устроилась работать буфетчицей в Санкт-Петербургскую филармонию, и я могла свободно с заднего входа приходить на репетиции или просто стоять на балконах на всех концертах, вместе со студентами Консерватории. Я дни и дни проводила в этом прекрасном месте, открывая для себя новые и новые миры. Господи, столько историю..... Столько воспоминаний.....
Но какого-то восхищения я все никак не испытывала, несмотря на старания преподавателей и на обилие дворцовых прелестей. Как будто неощутимое «временное» состояние разлитое здесь было несвойственно моему пылающему огниву из готовых в бой органов восхищения. Я изо всех сил старалась прикоснуться, но у меня не получалось...
НО......
Однажды была зима. Я, скукожившись, ползла из Мраморного дворца по Марсову полю к Инженерному замку и вдруг взгляд на мгновение остановился на каких-то ржаво-оранжевых впадинах на крыше Инженерного, чей шпиль терялся в тумане липкой мороси. И это было словно я в первый раз прочитала книгу , бесконечно втянувшую в свой мир, и мне не хотелось ее закрывать. Я стояла как молчаливый идиот в луже на Марсовом поле и отстраненно созерцала влажную пыль, растворенную в воздухе, и еле вырисовывающийся замок, то пропадающий в порывах ветра, то снова проявляющийся, и точки ворон на сером небе. Не помню, сколько времени я мерзла там, но именно тогда в первый раз почувствовала столь всем знакомый холодок по спине прикосновения к чему-то истинному. Странное ощущение откровения мира с тобой... Как-будто притаившийся неслышный серый зверь, лежавший в тихом невидимом тумане, и наблюдавший за мной, вдруг решил заговорить.
И в считанные секунды все преобразилось. Словно заговорил каждый камень, каждая облупившаяся стена в этом городе, говорили вода, мосты, влажные крыши. Будто где-то высоко над тобой открыли затвор и история, та, которой не видно, но которая присуствует во взглядах, шепотах, ночных скрипящих фонарях, в молчании статуй и обветшалых зданий, полилась в тебя. И город стал хором из множества голосов - тихих, давно ушедших, незнакомых- я это все поглощала как голодный кит. Грязь отныне казалась патиной на старой королевской бронзе, а морось наполнилась сонмом теней – настоящих, прошлых, будущих.
Эти чувства становились все ближе, все отчетливее, но...в какой-то момент я их перестала замечать. Удивительное больше не преследовало. Словно твое восхищение и благолепие перед учителем переросло в некое вбирание его в себя, и ты уже не чувствовал странной разницы в мыслях и чувствах. На смену цепенящей будоражещей иерархии пришли цельность и единство, какая-то покойность. И в этот момент я поняла, что я отсюда уеду...
Я не помню(моя память всегда оставляла желать лучшего), кто из мыслителей ввел обиход понятие Genius Lucis или гений места. Но когда я впервые с этим столкнулась в книгах, для меня это было откровением в истории культуры. Я не встречала много мест, наделенных этим чувством, или может быть мое внутреннее эхо было безразлично к гениям тех городов. Для меня это ощущение и оно подобно живому существу, с телом из камней, организмом из человеческих мыслей и душой из сгустка истории и настоящего. В Петербурге это чувствуется особенно остро. Для меня после Геленджика Петербург был вторым городом, где я это чувствовала- что это живое существо, говорящее с тобой и живущее в каждом камне.
Слишком многие пытались вдохнуть в него душу, и он, наконец, ожил. Это оцепенение и ощушение праха мира, его забвения, его шепота в ладонях казались такими странными и нереальными.
Я никогда не хотела ни рисовать, ни писать для тебя, потому только, что понимаю в такие растворенные в тенях и в диком искрение-детском восхищении ночи всю силу с которой можно любить ЭТО место. И понимаю, что на это способны только родившиеся здесь...
Я не вправе. У меня есть город гораздо более любимый.
Но ты, вечным сизым камнем где-то за плечами. Родным. Препетным. Снившимся мне везде куда я не ехала.... Притаившимся в тишине туманом.
Когда я поняла, что уеду отсюда, неизвестно куда - а я сбегала в Москву, обратно в Геленджик, в Бостон, наконец, - то была невероятна счастлива своему предчувствию. Потому что в каждом городе со зверем надо быть гостем, не успевая разлюбить его, возненавидеть, пресытится.
Я мечтаю приезжать сюда и чувствовать это странное оцепенение открытия снова и снова. Словно тихое зимнее существо здоровается с тобой, ты оборачиваешсья и всякой раз его приветствие отзывается знакомым холодком по спине.
Здравствуй, зверь. Я приехала пять дней назад, сегодня пойду в Эрмитаж, завтра в Музей Набокова договариваться о выставке, а послезавтра уеду к другому зверю.
Прости, но я так бесконечно хочу, чтобы ты всю жизнь оставался мне дорог....
07.02.02.